[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2011 ТЕВЕТ 5771 – 1(225)
БИБЛЕЙСКИЙ «ФРИДидун»
На четыре вопроса отвечают: Светлана Василенко, Бенедикт Сарнов, Юрий Солодов, Павел Финн
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Случались во времена «классового анализа» вещи необъяснимые. К примеру, как в широком прокате появился «О, счастливчик!» Линдсея Андерсона? Фильм «реально крезанул» тех, кому в 1970-х было от 15 до 20. А ведь именно они впоследствии опрокинут «совок», потом, правда, не усвоив урока «золотой рыбки» – Малькольма Макдауэлла и позабыв песенки группы «The Animals», будут строить новую державу и бить в очередной раз сценарием по голове «кадры, которые решают все» – заключительная сцена «Счастливчика». А как могло так получиться, что взяли да не отправили на полку в пару к «Комиссару» Аскольдова «Служили два товарища»? Фильм-то явно не только про «пулю – и ага». Фильм – первая попытка взглянуть на белое движение без цитатника «История КПСС». Севастополь, Джанкой, Перекоп, Ишунь… Янковский, Быков, Высоцкий… Блистательные роли. Немеркнущие. А чего стоит почти полувековой давности сцена прощания с конем. Без нее с какой Матерой простишься. А ведь придумали ее, впрочем как и весь фильм, люди, к российскому дворянству не имевшие никакого отношения, просто служили отечественному кинематографу два товарища, два еврея, два лагерника-подельника. Одного звали Юлий Дунский, другого – Валерий Фрид.
ВО ФРИДЕ ВСЕ БЫЛО ЧРЕЗМЕРНО
Светлана Василенко, прозаик, киносценарист
– Свою книгу «58 ½. Записки лагерного придурка» Фрид издал буквально за два года до кончины, притом что печати скорописи на этой книге нет. То, что Валерий Семенович отложил издание мемуара до постсоветских времен, говорит ли о том, что это время он посчитал лучшим, а значит, своим?
– На самом деле вся эта книга состоит из устных рассказов Валерия Семеновича, которые мы, студенты Высших сценарных и режиссерских курсов 1989 года выпуска, слушали у него дома во время застолья по нескольку раз. У Фрида была присказка, что главное в киносценарии – это хорошо рассказанная история. Свои «лагерные» истории он разыгрывал вдохновенно, как актер. Пел забытые блатные песни, помнил имена и фамилии людей, прошедших с ним тюрьмы и лагеря. Кто-то из них был власовцем, кулаком, английским шпионом, бандеровцем… Фрид, что меня удивляло, никогда никого за политические убеждения не осуждал. Он ценил в людях человеческое. Но и тут был готов простить многое. Однажды он спросил меня, как я отношусь к Довлатову. Я сказала, что тот мне нравится, но произнесла это без особого энтузиазма. Фрид опечалился и с укоризной сказал мне, что он-то считает Сергея Довлатова самым лучшим из современных писателей и что никто так не умеет рассказывать истории, как рассказывает их Довлатов. Мне кажется, что именно тогда Фрид начал писать мемуары на основе своих устных рассказов. Как делал это его кумир Сергей Довлатов, с книгой рассказов которого он не расставался. Писал свои мемуары Фрид за границей, когда уезжал либо в Америку – к дочери, либо в Израиль, где гостил у своего лагерного друга Гарри, либо в Англии. Из Англии он привез первый свой компьютер, купленный за сто фунтов на блошином рынке. Комп предназначался для английских десантников и был страшно тяжелый. Но Фрид очень гордился тем, что приобретенный им агрегат можно сбросить с самолета и тот при приземлении не разобьется. На этом трофейном компьютере Фрид и работал над своей книгой.
– Сегодня часто говорят о кризисе кинематографа, о глобальном засилье на отечественном экране зла и порнухи. За счет чего удавалось кинематографистам прошлых лет, пережившим страшную трагедию, и самим оставаться светлыми личностями, и еще нести свет и радость?
– Это было первое, особое поколение, выученное, выпестованное, выращенное советской властью как поколение победителей. Им же предстояло совершить мировую революцию! И им действительно выпало на долю стать победителями в самой великой и страшной войне. Пройти через лагеря и выжить. Я называю таких людей чрезмерными. Во Фриде все было чрезмерно. Он чрезмерно дружил со множеством людей. Чрезмерно в своем уже немолодом возрасте влюблялся, как мальчик, – в молоденьких девушек. Все посмеивались, в том числе и его жена Марина Андреевна. Естественно, что эта «чрезмерность», огромность личности и Фрида, и Дунского (которого я в живых уже не застала) выплескивалась и на экран. Фрид и работал опять же – чрезмерно. Очень сердился, если мы, ученики (всего лишь подмастерья!), не соглашались писать сценарий из-за низких гонораров или из-за того, что в титрах не будет наших имен. Он говорил, что кино – важнее всего. Главное, что будет сниматься фильм. В голодных 1990-х он нашел нам всем работу – писать сценарий для первого отечественного сериала «Горячев и другие». Помню, как мы, несколько человек, собрались у него в квартире для того, чтобы произвести «мозговой штурм». Кидали одну идею за другой. Фрид отвергал вариант за вариантом и нервно качал ногой. Это означало его, Фрида, крайнюю степень раздражения. «Фрид ножкой качал?» – спрашивала меня Зоя Кудря, его ученица, а ныне известная сценаристка. Если качал, значит, дело плохо: сценарий Фридом будет отвергнут. А тут! Пришлось включиться и выдать то, что он хотел: историю про парня, попавшего в тюрьму еще в советское время, вышедшего из нее уже в перестройку – и не узнавшего своей страны. Где-то этот парень был похож на самого Фрида, и очень быстро мы придумали всю историю с начала и до конца. И он тут же погнал нас за стол – пировать, говорить тосты, рассказывать анекдоты и истории.
– Говорят, Фрид с Дунским воспринимали лагерь как далекую творческую командировку. Вот и вы пишете: «Они наблюдали, все вбирали в себя как писатели-сценаристы, не расставались с чувством юмора в любой ситуации, даже самой опасной, и потому – выжили». А вам не кажется, что Фриду и Дунскому помогла выжить абсурдность обвинения?
– Однажды ученик Фрида, писатель и сценарист Олег Файнштейн, пожаловался Валерию Семеновичу на то, что ему некогда писать: нужно кормить семью и он не может оставить работу в рекламной фирме. Фрид отреагировал мгновенно. Он сказал, чтобы Алик (так он называл Олега) продолжал работать, но считал, что его послали туда за сбором материала для нового романа или сценария. И что они с Дунским выжили в лагере только потому, что считали тюрьму и лагерь приключением, а себя – героями, которым надо выйти из любых, самых невероятных и тяжелых ситуаций. Фрид говорил, что в детстве они с Дунским очень любили приключенческие книги, главным образом американские. Эти книги помогли им выжить.
– Многие считают, что орденоносный Шерлок Холмс Василий Ливанов, сказавший о новом фильме по Конан Дойлу: «Лучше меня Шерлока Холмса уже никто не сыграет!» – не только чрезмерно интеллигентен, но еще и «оевреен» Фридом и Дунским, ну, приблизительно так же, как Пуаро Дэвидом Суше. Вы тоже считаете, что Фрид с Дунским малость переусердствовали с донорством?
– Может быть. Но сам Фрид по духу был скорее человеком мира. Еврейское в нем проявлялось не часто, но всегда очень неожиданно. Однажды, когда я поссорилась со своим режиссером Аркадием Яхнисом, Фрид предложил себя как арбитра. Дело касалось авторского права на сценарий. Такие дела в обычных судах тянутся очень долго. В определенный час мы с Аркадием пришли домой к Фриду. Фрид, чуть ли не в смокинге, торжественно восседая в кресле, начал судебное заседание. Он задавал каверзные вопросы то мне, то режиссеру. Вопросов было много, задавались они Фридом быстро, ответ требовалось дать, особо не раздумывая, тут же. Чаша весов склонялась то в мою сторону, то в сторону режиссера. Чувствовалось, что Фрид знает какой-то иной, отличающийся от наших разборок способ разрешать такие споры и конфликты. Наконец мне был задан вопрос, который решил дело, и победа была присуждена мне. После «суда» Фрид, как всегда, пригласил нас к столу и уже во время застолья, хитро улыбаясь, спросил меня: «Ну, как? Хороший из меня цадик вышел?» Тут-то до меня и дошло, что мы имели дело с древнейшим еврейским судопроизводством, где Фрид был профессиональным судьей. Кстати, потом об этом «суде» по Москве долго ходили легенды. И решение Фрида уже никем не оспаривалось.
ОНИ РАБОТАЛИ НА ПРЕДЕЛЕ ЛЕГАЛЬНЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ
Бенедикт Сарнов, критик и литературовед
– В 1995 году Валерию Фриду дали «Нику» «За честь и достоинство». Кто-то о ту пору злословил, что не «дали», а «отдали». Что, была какая-то интрига? Как вообще к этой награде отнесся Фрид?
– Я ничего про это не знаю, не слышал. Быть может, какая-то интрига и была. Но, скорее всего, слово «отдали» возникло тут потому, что по справедливости премии этой Валерий Семенович Фрид мог и даже должен был удостоиться раньше, чем это произошло.
– Валерий Семенович учился во ВГИКе, в мастерской Леонида Захаровича Трауберга. Повлияло ли педагогическое дарование Трауберга на творчество ученика?
– Никогда над этим не задумывался. Какое-то влияние Трауберг на Фрида, конечно, оказал. У каждого творческого человека есть учителя, без них не бывает. Как прекрасно сказал об этом Борис Слуцкий: «Умирают мои старики – / Мои боги, мои педагоги. / Пролагатели торной дороги, / Где шаги мои были легки». Но более всего, я думаю, на творчество Фрида и Дунского (об их работе нельзя говорить раздельно) повлиял их ранний жизненный опыт.
– Фрид и Дунский были носителями лагерной тайны. Почему же ни тот ни другой не стали художниками-диссидентами, не ушли в обособленные кинематограф и литературу, почему внешне оставались как бы согласными с Режимом?
– Художником-диссидентом мог стать писатель или поэт. У них была возможность писать «в стол», работать для самиздата. Новые возможности для нелегальной (диссидентской) литературы создало появление магнитофона, что в немалой степени способствовало рождению новых художественных форм (Окуджава, Высоцкий, Галич, Юлий Ким, Юз Алешковский). Жанр, в котором работали Фрид и Дунский, исключал такие возможности. Кинематограф немыслим без определенных «средств производства», а все средства производства были тогда в руках государства. Какое уж тут диссидентство! Кроме того, Фрид и Дунский уже хлебнули лагерной баланды, и второй раз им туда, естественно, не хотелось. Но в своем жанре они работали на пределе тогдашних легальных возможностей, и конформистами, «как бы согласными с Режимом», я бы их все-таки называть не стал.
– Дунский писал Фриду из Минлага в Каргопольлаг: «Как тебе нравится иудейская война? Я с большим интересом читаю теперь все газеты». Под иудейской войной подразумевалась, конечно, борьба с «безродными космополитами». Эта заинтересованность безусловно характеризует Дунского с определенной стороны, а что для Фрида значил «еврейский вопрос»?
– Думаю, что для Фрида «еврейский вопрос» значил ровно то же, что для Дунского, а в те времена, о которых идет речь, – для каждого еврея, поскольку утверждавшийся тогда государственный антисемитизм для каждого «лица еврейской национальности» представлял смертельную угрозу, и те из них, кто не обладал развитым политическим мышлением, чувствовали это шкурой, печенкой, селезенкой, всеми потрохами.
ЛЮБОВЬ ПРОЛИЛАСЬ НА НЕГО ДОЖДЕМ
Юрий Солодов, режиссер, сценарист
– Сэмюэл Батлер говорил, что существует два типа учителей: те, которые учат слишком многому, и те, которые не учат вообще. К какому типу учителей ты бы отнес Валерия Семеновича? Что он дал лично тебе – как сценарист, как учитель жизни? Много ли учеников Фрида сегодня в кинематографе?
– Как учитель драматургии он мне дал не много. Ему уже было за семьдесят, когда я к нему поступил. Учить ему было не очень интересно. Какую-то теорию толкать. Или обсуждать мои беспомощные сценарии. Но я на него не в обиде. Были люди, которые в плане профессии возились со мной гораздо больше, а вспоминаются реже. Ради справедливости надо добавить, что я слышал от людей, которые учились на ВКСиР до меня, что с ними Валерий Семенович занимался больше, тщательней. Видимо, тогда в нем было больше энергии, сил. А вот в плане человеческом он меня поражал. Причем ни в коем случае не стремясь специально производить впечатление. Я пришел к нему в 1995 году. Тогда казалось, что человечности, тепла уже и не осталось, каждый рвет свой кусок, обороняет свою семью, а остальные воспринимаются только как враги. И тут я встречаю Валерия Семеновича. К нему приходишь (занятия происходили у него дома), он выгребает на стол все, что есть в холодильнике (и это не преувеличение). Норовит всучить тебе новую рубашку, новые туфли. И он был так со всеми. Телефон постоянно звонит. Постоянно люди тянутся к нему. Тепло от него шло, люди к этому теплу и тянулись. Помню, одна студентка рассказывала случай про Фрида. Она к нему пришла на консультацию. Валерий Семенович должен был назавтра улетать в Америку. Обсудили ее сценарий, девочке пора уходить. Фрид протягивает ей стольник: «Вот, возьми, а то я уже все деньги поменял на доллары. Мне там, в Америке, эти рубли никуда». Студентка отнекивается, а потом все-таки берет (девчонка-то нищая): «Ой, спасибо!» – и чмокает его в щеку. Фрид глаза заводит, жмурится, как будто пробует что-то вкусное, и небрежно роняет: «Как дешево стоят ваши поцелуи…» И подобные случаи можно множить и множить. Помню, ныне покойный сценарист Митько рассказывал историю из времен, когда еще Дунский был жив. Они, Дунский и Фрид, любили принимать по выходным гостей, любили угощать. И порою просто закармливали. Может, так преломлялся их лагерный опыт, наголодались в свое время. И характеры, как я понимаю, у них очень сильно различались. Дунский был человек холодноватый, собранный, любил держать дистанцию. А Валерий Семенович был демократ. Однажды они уговаривали капризничающего, уже вконец закормленного гостя съесть еще один бутерброд. Буквально в рот совали. Гость в раздражении мотнул головой, и бутерброд упал на пол. Дунский строго и брезгливо посмотрел на бутерброд. Он нахмурился, а Фрид, чтобы позлить соавтора, упал на четвереньки и стал изображать собаку. Схватил ртом бутерброд и с остервением, рыча и мотая головой, его терзал. Валерий Семенович был прост и одновременно артистичен. Редкое сочетание.
– Ты, по-моему, брал у Фрида несколько интервью, какой вопрос ты не задал Фриду, не успел, но очень бы хотел получить на него ответ сегодня?
– У меня есть вопрос, но даже не к самому Фриду лично, а к образу его. Из того, каким я его запомнил, каким он возникал в рассказах других знавших его людей, у меня сложилось впечатление, что его все любили. Поголовно. Характер у него был какой-то необыкновенно счастливый: легкий, открытый, щедрый, естественный. Самоирония, которая не переходит в самоуничижение. И масштаб в нем был человеческий. Масштаб, которому не завидуешь, который не оскорбляет, не давит. Который чувствуется, но одновременно и нет. Его все любили – женщины, коллеги (что, как мы знаем, не норма). Любви он, конечно, получил в своей жизни много. Есть такие, которые любовь хапанули. А на него она пролилась. Дождем. На него она не могла не проливаться. Например, вспоминаю, как он говорил. Речь его мгновенно набирала скорость и быстро катилась. Меленько подпрыгивая. Торопливо говорил. И очень душевно. На вопросы отвечал с готовностью и обстоятельно. В этой обстоятельности чувствовалось уважение к собеседнику. И когда я его вспоминаю, с некоторой завистью думаю: как же это у него получалось – вызывать любовь?
– Доминирующую роль в кинодуэте «ФридиДун» (Фрид и Дунский) Валерий Семенович отводил подельнику и соавтору. По-человечески понятно: одновременно и «привет» другу, и стирание границы между одним миром и другим, но ведь он говорил тебе, что 70% сценарной работы за Дунским… А это уже либо комплексы, либо история кинематографии. Фрид был закомплексованным человеком?
– Не думаю, чтобы Валерий Семенович был закомплексованным человеком. А думаю, что говорил он так от необыкновенной щедрости. Про одного своего знакомого однажды я услышал фразу: «Быть таким добрым, как N, – это даже как-то… нескромно». Фразу эту можно смело применять и к Валерию Семеновичу. Был он и добрым, и щедрым сверх всякой меры. Неприлично щедрым, ненормально. И не то чтоб он к кому-то подлизывался, пытался кого-то обаять для каких-то своих целей. Ничего шкурного в нем не было… И еще это была доброта человека с характером. Сколько раз я видел, когда с «добряком» начинают разговаривать панибратски, как с дурачком или слабаком. Фрид – не тот случай. Что-то в нем заставляло собеседника держать себя в рамках. Вроде дедушка, вроде добрый. Мягко улыбается. Но иногда в глазу что-то сверкнет зоркое и твердое – и ты слегка осекаешься. Понимаешь: он говорит-то говорит, но одновременно постоянно тебя взвешивает-оценивает. И хочется на тех весах взвеситься достойно.
– Видел ли ты во Фриде еврея, еврея-кинематографиста?
– Никогда я его не мерил линейкой национальной. Я вообще стараюсь людей такой линейкой не мерить. Если они сами не дают к тому повода. Наверное, потому, что я вырос в Сибири. А там – по крайней мере, в моем окружении – национальный вопрос никого особо не волнует. Это на Кавказе всегда было тесно. Всегда там тлело, всегда там все живо интересуются, каких ты кровей. А в Сибири все ровно наоборот… Один только раз я подумал о Валерии Семеновиче в контексте национальности. Это было на занятиях, на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Одна из студенток, еврейка, при обсуждении ее сценария как-то вплела лукаво свою национальность, как-то обыграла ее. Я уже не помню контекст. А Валерия Семеновича это рассмешило… и умилило, что ли. Он посмотрел на нее ласково: «На-аша девочка…» А меня это, помню, царапнуло. «Интересно, – думаю. – Я не делю на “ваших” и “наших”. А он, получается, делит…» Впрочем, эта моя мимолетная мысль говорит, наверное, не столько о Фриде, сколько обо мне.
У КАЖДОГО БЫЛ СВОЙ СТИЛЬ ВЫЖИВАНИЯ
Павел Финн, киносценарист, заслуженный деятель искусств РСФСР
– В лагере Валерик и Юлик держались вместе. Говорят, не только дрались, но и творили. Именно там у Фрида родился замысел книги «58 ½. Записки лагерного придурка». Чем отличается эта книга от родственных ей книг Солженицына, Разгона, Шаламова?..
– В лагерях они держались вместе, но творить у них вряд ли получалось. Вначале – не скажу точно, как долго, – Фрид с Дунским были разлучены. Два совершено неразлучных со школьной скамьи человека. Разлучить их удалось только НКВД. Встретились случайно на каких-то лагерных перегонах. Объединению друзей посодействовал мой мастер Алексей Яковлевич Каплер. Он сам вышел в 1956-м, а через год набрал курс сценарного факультета, на котором мне довелось учиться. Однажды, проходя по вгиковскому коридору, я увидел двух великовозрастных студентов, кто-то воскликнул: «Это ж Фрид и Дунский!» Они тогда как раз защищали дипломы картиной «Случай на шахте восемь». Идея фильма родилась не в лагере, а уже на поселении в городе Инта, где была улица имени Урбанского. Отец знаменитого актера Яков Урбанский был главным инженером этой шахты. Книга Фрида от канонических в этом жанре отличалась принципиально. Если «Архипелаг ГУЛАГ» по жанру трагедия, то «58 ½. Записки лагерного придурка» – трагикомедия. Отличается так, как отличались Фрид и Дунский от Солженицына. Солженицын – почвенник, считавший себя абсолютно безгрешным. Отсюда и «Двести лет вместе». Книга глубоко ложных позиций и совершенно нетипичная для русского писателя и вообще русского интеллигента. Солженицын воспринимал мир эпохально и трагически, а они – как гиньоль, которому судьбою выпало такое испытание. Это отношение к случившемуся помогло им выжить. Ведь каждый находит свой стиль выживания. Я бы даже больше сказал: у каждого свой жанр выживания. Они так выживали.
– Сегодняшнему отечественному искусству, кинематографическому в частности, несмотря на явные приметы возрождения, пока еще тяжело говорить о высоком, и все-таки: возможно ли нашему «волшебному» привить «старомодные» идеи и идеалы Дунского–Фрида?
– Искусство, как жизнь, движется только в одном направлении. Когда оно оглядывается назад – возникает некое ретро. Хотя в кино можно обращаться к событиям какой угодно давности, чаще всего это определенная условность. Реальность – это настоящий день. Когда я думаю об этом, вообще о состоянии сегодняшнего кино, сразу обращаю свои взоры на Голливуд, ведь он по-прежнему задает моду на кино. Но у нас с американцами разная нравственность. Может ли быть разная нравственность? Может. Американское кино во многом протестантское. Православие дает другие импульсы для искусства. Более трагичные и человечные. На мой, конечно, взгляд. Русская литература – это «Шинель». Валерий Семенович и Юлий Теодорович – дети русской культуры. Хотя и были евреи и абсолютнейшие англоманы. Даже язык выучили в лагерях. Последний, кстати, кто видел Валерика живым, был англичанин, его друг из Лондона. Аглицким духом они заразились от своего учителя Трауберга. У него была роскошная коллекция английских детективов, Валерик с Юликом обожали ее читать. Несмотря на то что оба видели изнанку жизни, какой не видел ее никто, они были подлинными романтиками. Даже самая в этом смысле известная их картина, снятая в густое советское время, «Служили два товарища» – романтическое представление о том, как брали Перекоп. Или, скажем, менее удачная по ряду обстоятельств картина «Красная площадь» – тоже ведь романтическая лента. Кстати, своего романтизма они не стеснялись, никогда не скрывали. Даже создавали такой романтический флер.
– Когда вы писали сценарий к фильму «Подарок Сталину» – а я знаю, что вы не только сценарий писали, но и участвовали во всем, что так или иначе было связано с этим фильмом, – Валерий Семенович «стоял за стеклом»?
– Безусловно. Когда я начинал писать этот сценарий, он был еще жив. Обычно я пишу для себя, что и у кого мне нужно спросить, с кем посоветоваться. Отчетливо помню, у меня было записано: поговорить с Фридом. Я к нему не раз обращался по этой теме, а когда не мог, открывал и просматривал его книгу. Или вспоминал те истории, которые Фрид мне рассказывал. Вообще, они много рассказывали о своих лагерных дружбах. Например, дружили с власовцами, с бандеровцами… У меня в одной пьесе есть герой по прозвищу Зайчик (реальный человек), но писал я этого «реального человека» с Фрида. Фрид был очень «персонажным» человеком. Они оба были «персонажными» людьми. Притом что абсолютно разные. И внешне, и внутренне. Дунский – больше в себе. Валерик, наоборот, был очень открытый. Дунский не пил и не выносил, когда Валерик пьет, а Валерик любил пропустить рюмашку. Фрид почему-то, когда выпивал, боялся Дунского. А скрывать этот факт было бесполезно: он обладал такой странной биологической чертой – когда напивался, начинал чихать. Мог чихнуть до восьмидесяти раз, и тогда Дунский понимал, что его подельник и соавтор согрешил.
– Сегодня крепкая мужская дружба… как бы это сказать, чтоб не задеть, немного странно выглядит, как-то шелково, кружевно. Фрид с Дунским всю жизнь крепко рядом были и захоронены рядом. Вам, как художнику, мужчине, умеющему дружить (в списках ваших самых «древних» друзей – Давид Маркиш), не кажется, что такая специфичная дружба – печать библейская, национальная?
– Нас и так обвиняют, что мы в мировом заговоре, а вы еще нам дружбы приписываете «национальные»… Хотя лично я считаю, что мировой заговор существует против нас. Но действительно, чтобы защититься от толпы, черни, несправедливости, есть смысл не разлучаться, быть вместе. (По моим жизненным наблюдениям, армяне, например, гораздо сплоченнее евреев. И никто их в этом не упрекает.) В такой дружбе безусловно есть и национальные черты. Их еще объединяло изгойство, которое на нас всех лежит. Если добавить к этому, что любой писатель, любой сценарист – изгой, то Валерика с Юликом от бердичевского сапожника отличало то обстоятельство, что они оба были дважды изгоями… Причем дважды на генетическом уровне. Разумеется, такое изгойство лучше, легче переносить вместе. В их дружбе несомненно было что-то высшее, что хочется назвать предопределением. Говорят же: «Браки совершаются на небесах» – их дружба свершилась на тех же высотах. Потому и не расставались друг с другом, даже когда один из них ушел. Не зря же Фрида продолжали называть «Фрид и Дунский». Стало общим местом вспоминать фильм «Служили два товарища», когда речь заходит о Фриде и Дунском, но ведь они и правда были те самые два товарища.
У каждого времени, каким бы оно ни было, одно пристрастие – хорошая глина. Но на всех хорошей не хватает. Поэтому глину заменяют на глянец. Дважды изгоям в нашем кинематографе Фриду и Дунскому удалось сделать то, что не удавалось многим изгоям в искусстве, евреям и неевреям, в одиночку и коллективно. Думаю, дело тут в романтизме, правда, не в том, известном каждому, – искусствоведческом, а-ля Делакруа, – а в том, что лепит из обычной глины людей на все времена. Библейские, конечно.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.