[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2010 ХЕШВАН 5771 – 12(224)
Скитальцы
Ричард Штерн
Да уж, попутешествовали эти евреи», – думала мисс Суиндельман, глядя, как коридорные уносят ее сверкающую глянцем коллекцию – четыреста пятьдесят открыток, увековечивших перемещения постояльцев отеля «Уинтроп» за двадцать пять лет. Скитания по миру, который сама мисс Суиндельман только по открыткам и знала. Если не считать пейзажей из окна поезда: раз в четыре года она совершала путешествие из Нью-Йорка, места ее вечной ссылки, в Синод, штат Миссури, ненавистное место рождения. Те еще пейзажи. Студенистая зелень Южного Огайо, красно-бурые зазубрины холмов Южной Индианы и струпья якобы субтропических лесов Озаркса. Неделя с оставшимися в живых Суиндельманами – и она могла выдержать следующие четыре года в Нью-Йорке.
Только вот раз от раза – спасибо евреям – выдерживать становилось все труднее и труднее. Когда она приехала сюда, совсем молоденькая, «Уинтроп» был новехонький, а Великая депрессия только-только начиналась – они входили в мир Нью-Йорка вместе. Постояльцы были тихие – вдовцы и вдовицы, холостяки и старые девы, горстка обедневших малочисленных семейств – они учились соотносить свои потребности с ограниченными средствами, а она – соотносить свои с ограничениями одинокой нью-йоркской жизни. Время было тихое, почтенное – оно многому учило.
А когда Великая депрессия сошла на нет и тихие гои поумирали, в отель потянулись евреи. Там тоже были холостяки, старые девы, вдовцы, вдовицы и малочисленные семейства, только их не сломили тяжелые времена. Десятилетия мошенничества, обмана, нытья и воровства закалили и переродили их. Из-за бронзовой кассы она наблюдала, как они напряженно морщат длинные носы, тая надежду, что она проглядит недоплаченные четвертаки из положенной на месяц суммы. Она отслеживала каждый грош, и ее лицо было напряжено от ответственности.
Напряжение чувствовалось и в «Уинтропе» – в потрескавшейся штукатурке, в рвущихся трубах, в расколотых стульчаках и в протертых коврах. А как велись дела! Где тот тихий еврейчик, Оппенгейм, который бесшумно сновал по коридорам в ее первые двенадцать лет, a там ему стукнуло пятьдесят, и он стал слабым, как те коктейли, что оставшиеся гои пили в Павлиньем зале в пять часов – они там обустроили себе гетто в гетто, и в сорок пятом его комиссовали, заменили на настоящего белобилетника, горбуна Нагеля, крикуна каких мало, – тот был чернявый еврей, сальный, нечистый на руку, охотник подслушать и зыркал злобно – как та чайка, что доктор Мокус прислал ей десять лет назад с Фарерских островов. Стенд номер шесть.
Впрочем, с водворением евреев у мисс Суиндельман появилась цель в жизни – ассимилировать их, ассимилировать так, чтобы они усвоили привычки и манеры предыдущего поколения, чьим представителем была она и в чью честь называли захваченные евреями отели на Восемьдесят шестой улице: «Питер Стайвесант», «Губернатор Брустер», «Герб Дорчестеров», «Уинтроп». Каждый проверенный ею чек, каждая пересчитанная сумма способствовали их образованию, укоренению правил западной жизни – правил, которых, сколько ни путешествуй, не усвоишь.
Путешествовали они беспрестанно. И беспрестанно слали открытки. Собирать коллекцию она начала вскоре после того, как Рузвельт победил Лэндона[1] – ей тогда прислали три открытки с трех континентов. Появился cтенд номер один, и евреи путешествовали, дабы его заполнить. Многие годы, война не война стенды заполнялись мятыми открытками в шесть слов из Сфакса и с Борнео, из Тарсуса и с Родоса, из Рио и Окленда. На стенде номер три синели окатываемые штормами фьорды, стенд номер пять представлял собой уникальный музей, а на стенде номер два было собрано столько экзотических злобного вида животных – убийцы им были по душе, – что их хватило бы на зоопарк Бронкса. Используй она дубликаты, одними Тадж-Махалами можно было бы заменить нью-йоркские трущобы, но глаз, который подмечал недоплаченные пятнадцать центов в ежемесячном счете Мильтона Л. Бунгало, безжалостно отвергал все повторы с панорамами мировых достопримечательностей и отслеживал знакомый изгиб Тронхеймского фьорда с быстротой, которой мог бы позавидовать и тамошний житель. Мало было мест на туристической карте мира, о которых у мисс Суиндельман не было хоть какого-то представления. Отлично были отображены даже арабские страны. Туда ездили до войны не только евреи, но и кое-кто из уинтропских гоев, любителей путешествовать, наезжал туда, хотя бы для того, чтобы пощеголять впечатлениями перед лишенными такой возможности иудеями.
Мисс Суиндельман понимала желание пощеголять впечатлениями перед этими скитальцами. Впечатления были фактом – как семья, как деньги, а факт есть факт, и его следует уважать. Речь не шла о превосходстве. Мисс Суиндельман не верила в превосходство. Были только более или менее обширные собрания фактов. Она занималась упорядочиванием тех немногих фактов, которые были ей подвластны, поскольку человек должен противостоять всему хаотичному, уродливому, исковерканному. Поэтому-то она никогда, сидя за кассой, не отворачивалась от еврея. «Приди ко мне, Израиль, я наведу в тебе порядок». Она наблюдала за их алчной беспорядочной суетой из-за облупившейся бронзы кассы, за которой они могли видеть ее лишь частично.
Поэтому-то она и классифицировала эти частичные виды, грошовые картонки два на четыре, классифицировала по месту, типу, цвету – синие фьорды, Шотландия с ее чередованием нагорий и низменностей. Это был не алтарь, она так демонстрировала, что мир можно привести в порядок, а также доказывала, что есть что-то помимо нерегулярно поступавших чеков, оплаченных телефонных счетов, сдачи с потертого четвертака, снисходительно брошенного ей в кассу. Островок правильности и устойчивости среди безумной суеты, упакованных чемоданов, обшарпанных сундуков, такси до пирса номер сорок.
Мисс Суиндельман умела распознать, что собой представляет путешественник, когда он только заносил свое имя в регистрационный журнал. Они ставили подпись легко и чуть устало. Половина немногочисленных пар, обитавших в «Уинтропе», путешествовала; путешествовала треть вдов и три восьмых вдовцов. Лица моложе сорока в расчет не брались. От постояльцев до сорока она не получила и десятка открыток – имелись в основном от тех, кто жил с овдовевшими родителями (за тридцать с лишним лет из постоянных таких набралось не более двадцати). Однажды пришла окрытка с Бленгеймским дворцом от осповатого Меттенлейтера, да еще был отправлен в корзину дубликат с «Сахарной головой»[2] от одного из близнецов Байер, а больше ничего не запомнилось.
Разумеется, оба сына Харви Менделя ничего ей не прислали, хоть и прожили в «Уинтропе» пятнадцать лет. Она была единственным, за исключением, пожалуй, самого Менделя, человеком в отеле, который помнил их мать. Ина Мендель – имя как вздох – милейшая еврейка, говорила с ней тихим мелодичным голосом. Путешествовать она не любила и тем не менее как-то привезла ей открытку с Римским форумом – она не знала, что на стенды помещаются лишь открытки, пришедшие по почте. Ине доставалось от Менделя и двух психов-сыновей. Сонни в четырнадцать лет едва не угодил за решетку – за то, что на виду у всей Восемьдесят шестой улицы спустил с одиннадцатого этажа кресло поджидавшему внизу напарнику. К Нагелю его отволок таксист Лестер, который на миг оторвал глаза от очередного голубя – он имел обыкновение хватать птицу за горло и пырять перочинным ножиком. В прошлом году Сонни – теперь его называли Харви – оправдал-таки ожидания и угодил на три месяца в тюрьму в Фениксе, штат Аризона, – его обвинили в изготовлении порнографических снимков. Второй псих, Бартон, помешался на железных дорогах и часами просиживал в холле, заучивая наизусть расписания, а сдачу с четвертака высчитать не мог. Ина протянула шесть лет и попала на операционный стол, где ее зарезал хирург той же породы, что и Лестер. Когда умерли она и Оппенгейм, эпоха полупристойных евреев закончилась, и на смену им пришли типы вроде Менделя.
Они были такие злобные, что даже не путешествовали, такие сквалыги, что им жизнь была не в жизнь. Однажды она назвала его монахом с Восемьдесят шестой.
– Вы не родственник монаху Грегори Менделю? – спросила она.
Он никогда не улыбался. Детские губки на черепе размером с суповую миску. Череп на грани патологии – водянки головного мозга.
– Что за монах?
– Он открыл гены, – сказала мисс Суиндельман.
– Монах без жены открыл гены. Чушь какая, – сказал Мендель.
Он был модельером по мужским костюмам и ни о чем другом понятия не имел. Странный человек, и выглядел странно. Под куполом головы жирное тельце и две карликовые ножки – росту в нем было от силы метр шестьдесят. Он был не из чернявых евреев. С такими голубыми глазами – порой их было не разглядеть – и носом как мыльный пузырь: точь-в-точь ирландец-полицейский, что патрулировал их район и председательствовал на ежегодных попойках в Павлиньем зале. Мендель поучаствовал в одной из попоек и отлично вписался. Поучаствовал потому, что, как всегда, пялился на посетителей из кресла в холле, где просидел полжизни. Он, как всегда, вылупил свои льдисто-голубые глаза – на этот раз на полицейского-ирландца, который с коктейлем в руке вывалился в холл и, увидев, что Мендель сидит в пальто и шляпе и пялится на него, снял шляпу и вылил коктейль прямо Менделю на купол. Мендель – шестьдесят шесть лет, метр шестьдесят – поднялся, выдернул настольную лампу из розетки, занес ее над мокрой головой и кинулся на полицейского. Тот побежал, Мендель за ним, пожилые дамы завизжали, торговец сигарами нырнул под прилавок, а она, укрытая за кассой, ждала, когда же мозги ирландца разлетятся по Семьдесят первой улице. Спас полицейского батальон других облаченных в форму ирландцев, выскочивших из Павлиньего зала. Они объявили Менделя героем, повели его в Павлиний зал, накачали виски, а потом с триумфом доставили к нему в номер.
Редко кого проносили с триумфом в кресле по холлу «Уинтропа» – во всяком случае, на долю Менделя такое выпадало нечасто. А так в том же роде ничего больше не припомнится, разве что то, как он избежал суда, когда вышвырнул Лапидуса из окна; впрочем, так и того, кто ухитрился не подхватить грипп, можно считать триумфатором.
Что же ей так не нравилось в Менделе?
Не безделье, нет. Он работал, три-четыре раза в неделю отправлялся в центр, пока Лапидус не умер. По словам Ины, он некогда процветал, заведовал в Буффало отделом мужской одежды, пока не врезал покупателю, который пытался вернуть костюм, купленный в другом универмаге. Так что нет, не безделье было причиной.
Да и особенно бесчестным он не был, вот разве что на редкость скупым. Самый скупой из евреев. «Уинтроп» не получал от него ни гроша сверх арендной платы. Поговорить по телефону он спускался в холл – и днем и ночью, звонил из автомата, экономил пять центов; в Павлиний зал заходил исключительно воспользоваться туалетом; ни разу не купил и чашки кофе в «Укромном уголке», а киоска с сигарами избегал так старательно, что за двадцать пять лет, проведенных в одном холле, они с Гельбом никогда даже «здрасьте» друг другу не сказали. Когда болел, посылал за борщом с крутым яйцом в кулинарию Шефрина на Колумбус-авеню, где питался каждый день за исключением Йом Кипура и Рош а-Шана, когда он отправлялся в кофейню «Шоколадка». По словам юного воришки Сонни – после истории с кражей кресла он частенько делился с Лестером, – его отец кроме этих двух ресторанов, кинотеатра «Йорктаун» (сорок центов на сеансы до часа дня) и ежегодного обеда в День благодарения в центре города с братом Ины не посещал никаких других увеселительных заведений с тех пор – тут Сонни кидал злобный взгляд – как умерла мать.
Мисс Суиндельман знала о выходах Менделя в День благодарения. Это было почти такой же незыблемой приметой праздника, как парад «Мейси»[3]. Мендель и его двое психов-сыновей умывались, надевали чистые галстуки и выступали из отеля с таким видом, будто им предстоит открывать парад и ехать на первой платформе. Через пару часов они возвращались, измазанные начинкой и клюквенным соусом, и их лица светились от гордости после семейного обеда в одном из центральных отелей.
– Мистер Мендель, – сказала она ему после одной из таких вылазок, – вам стоит как-нибудь попробовать наш обед в честь Дня благодарения. Сорок шесть индюшек – вот сколько в этом году зажарили. (Еврейский синтаксис она переняла двадцать лет назад и применяла, не задумываясь. Самообуздание ее нимало не заботило.)
Мендель метнул сквозь стойки кассы ледяно-голубой взгляд.
– Семейные обязательства, мисс Швиндельман. Ничего не могу поделать. – И он в сопровождении обоих психов проплыл наверх.
Мисс Суиндельман раздражали не только скупость и дешевое тщеславие Менделя. Ее раздражала его зацикленность. Вот сидел он в холле среди трех диванов, шести кресел, торшеров, сигарного киоска Гельба, согбенных евреев, днем и ночью ездивших в двух лифтах, среди лифтеров в синей с золотом униформе, среди ее красочных открыток – этим тропическим островком в холоде Восемьдесят шестой улицы, заброшенным сюда единственно для того, чтобы десант этих временщиков прополз по нему прежде, чем вновь нырнуть в глубь океана. Пристанище? Дом? Аквариум? Унылый отельчик, если в нем и было что хорошее, так это отблеск мира на ее стендах и ее рука, твердо державшая штурвал финансов. И посреди этой цитадели порядка сидел в мрачном ожидании Мендель и на всех пялился – ни дать ни взять монах в кафешантане. Но до того дня, когда Лапидус вылетел в окно, она его совсем не понимала.
Лапидус был одним из двух людей, заходивших к Менделю. Второй была миссис Минни Шлаг, могучая волосатая дама – многие годы предполагалось, что, если порывы страсти в нем еще не совсем угасли, он предавался им с такой неподходящей особой. Однако оказалось, что миссис Шлаг и Мендель всего лишь страстные игроки в пинокль[4]. Коридорный подглядел в дырку в штукатурке и увидел, как они сидят, склонившись над журнальным столиком: Мендель в подтяжках, а миссис Шлаг в блузке, под которой бугрятся руки – ну прямо как у статуй в парке Осло[5]. Стенд номер пять. Каждую вторую субботу миссис Шлаг являлась на пинокль в «Брустер», а раз в месяц, по четвергам, как рассказывал Сонни Лестеру, Мендель отправлялся к Шлагам играть в покер с костоправом доктором Шлагом, фаготистом Симоном Габриловичем – кузеном знаменитого пианиста, миссис Шлаг и еще двумя беженцами из Вены, один из которых ходил по домам и торговал пульверизаторами. Еще Лестер рассказывал – она не поверила, но потом прочитала об этом в некрологе Шлага, – что в Вене тогда еще молодой костоправ Шлаг сдавал комнату и одалживал деньги одному не подававшему никаких надежд юноше, которого звали – «И не догадаетесь, – говорила с недоброй усмешкой мисс Суиндельман каждому чернявому еврею, которому рассказывала эту историю, – Адольфом Гитлером. Ха-ха-ха. Старина Шлаг мог бы избавить вас от путешествия через Атлантику, а, мистер Раппапорт? Немного мышьяка в курином бульоне, врачи ведь вне подозрений, и Шлаг вошел бы в историю».
– Такой истории тогда бы не было, – отвечали, бледнея, Раппапорт, Гольдхаммер или Мокус.
Только не Мендель. Когда она изложила ему, как Шлаг мог бы с легкостью убить Гитлера, он ответил просто:
– Тогда бы мне не с кем было бы играть в покер, мисс Швиндельман.
Тяжелый человек, сам в некотором смысле немного Гитлер. Она легко могла вообразить его на вершине власти, где он гневно стискивал бы в кулаке не настольную лампу, а бомбу.
Лапидус, партнер Менделя, захаживал чаще. Такой же малорослый, как Мендель, но жилистый, с хмурым сизым лицом, стремительный, в зубах вечная сигара. Вихрем влетал в лифты, налетал на киоски со сластями, ее кассу. Вот и в последний день.
– Чек на пятьдесят обналичьте, – сказал он.
– Вы гость отеля? – Ледяным тоном – другого этот мужлан не заслуживал.
– Обналичьте пятьдесят. Я гость гостя. – То есть «посетитель постояльца отеля».
– Позвольте спросить, кого именно.
– Менделя. Харви. Номер 11С. Вы меня сотни раз видели, я здесь бываю пять раз в месяц. В вашей конуре найдется пятьдесят долларов?
– Нужна подпись управляющего. А он отсутствует. Я не обязана помнить всех посетителей. Постояльцев-то едва запомнишь.
Ругнулся, презрительно зыркнул оловянными глазками и заскочил в лифт.
Не прошло и пяти минут – звонок из 11С.
– Мисс Швиндельман, я сейчас спущусь обналичить чек на пятьдесят долларов.
– Суиндельман!
– В следующий раз, если мистеру Лапидусу что-то понадобится, буду весьма благодарен за содействие, мисс Швиндельман.
Но мистеру Лапидусу больше уже ничего не понадобилось, и по-видимому, это было как-то связано с его с ней разговором. Она совершенно справедливо настаивала на соблюдении правил. Каким был бы мир без правил, вопрошала она детектива, не добавив – а это было бы как нельзя более уместно в данном случае, – что с евреями так трудно потому, что для них правил не существует, они утверждают, будто именно из-за этих самых правил мир к ним враждебен. Поэтому-то они и вынуждены со времен Христа скитаться, уклоняясь от исполнения правил, и потом, пытаясь загладить свои огрехи, посылают грошовые открытки тем, от кого бежали, тем, кто принуждал их соблюдать правила, – надеются в следующий раз уравнять шансы. Неужели она должна обналичивать чеки каждому выходцу из трущоб? Пуэрториканцы зарылись между Колумбус-авеню и Амстердам-авеню[6]. Дай им подобную возможность, и евреи – настоящие скряги, потому что то ли умные, то ли подлые, – на их фоне выглядели бы честными людьми. Она почти тридцать лет проработала с чужими деньгами, и никто не мог заподозрить, что она положила себе в карман хоть один чужой грош. Она блюла правила – но сама от этого ничего не приобретала и не теряла. Правилами она руководствовалась, она ими жила. Лапидус, видать, подумал, что она – деревенская простушка, которой можно запросто втереть очки. Вот и вышел из себя. А правила-то тут при чем? То, что случилось, связано было только с одним – с нарушением правил.
По словам Менделя, они с Лапидусом работали как обычно. Когда Мендель чувствовал себя плохо, они работали в отеле. Там было ничуть не хуже, чем в их каморке на Четвертой авеню. «Готам: ткани и модели». Громкое название для такого мелкого предприятия. Два человека, два стола, картонные выкройки, образцы тканей, бумага и цветные карандаши. Набор для ребятишек, готовящихся к Рождеству. Этого им хватало, чтобы зарабатывать от двенадцати до пятнадцати тысяч в год.
– Я много где работал – и на больших фабриках, и на маленьких, – сказал Мендель у себя в номере, куда она поднялась впервые. – А так споро, как с Чарли Лапидусом, мне ни с кем не работалось. Я разрабатывал фасоны. Он их продавал. Вот и все. У меня были карандаши, у него – язык без костей. Нам достаточно было трех-четырех дней в неделю. И неважно, где мы работали, – на Четвертой авеню или в отеле.
Такова была история Лапидуса и Менделя. Но у каждой истории есть своя история, и кому это знать лучше, чем евреям, вечным странникам, пристроившимся к истории каждого народа во всем цивилизованном мире. Отряд ирландцев-полицейских, Аннали Суиндельман и кучка старых дам, половина из которых уже покоятся в могиле, – вот кто были свидетелями того, как Мендель, придя в ярость, схватился за настольную лампу. А подобное случалось не раз и не два. Клиент, получивший по морде в Буффало, швейцар из дома Минни Шлаг, который, как она рассказывала, имел обыкновение наступать Менделю на ногу, и тот год за годом терпел, а потом в один прекрасный день вцепился ему в глотку, повалил мордой в сугроб на Лексингтон-авеню. Да, продолжала могучая дама, он чем-то напоминал ей одного человека из Вены, тоже вполне милого, пока не взъярится. К счастью, она упомянула имя этого молодого человека, и детектив списал ее со счетов, сочтя сумасшедшей. Мисс Суиндельман – она слушала ее вместе с Менделем – трясло от гнева. Всплыли и другие истории – на сей раз от Сонни, в прошлом врага кресел и фотографа, недавно вернувшегося с американского Юго-Запада. Да, жаловался Сонни, отец вырастил его с братом на пище, которая доконала бы и робота; к двенадцати годам он сожрал столько вареной капусты и креплах, что и кобыла бы сдохла. А еще его отец часто вступал в перепалку с официантом по имени Бунгмейер из кулинарии Шефрина, который однажды получил по полной – Мендель окунул седую голову Бунгмейера в тарелку с борщом, когда тот справедливо упрекнул его за то, что он слишком долго сидит за своим обедом.
После всего этого история, произошедшая с Менделем, не выглядела такой уж вопиющей. А история состояла в том, что Лапидус был возмущен поведением уважаемой мисс Суиндельман. Лапидус не отличался кротостью, а уж разъярившись, не знал удержу. Они трудились в поте лица, сняв пиджаки, несмотря на сквозняк, и рождественский холод просачивался сквозь щели в облупленных рамах – они расшатались, еще когда шалопут Сонни выпихнул из окна кресло. Создавая модель, он ничего не видел, кроме нее. Лапидус говорил, а он, Мендель, был сосредоточен на работе. Начал Лапидус с мисс Суиндельман: «антисемитка ссаная» и «целка блудливая» были самыми мягкими выражениями. (Говорил он, густо краснея, отвернувшись от нее – она онемела, так была поражена.) Потом он перешел к «Уинтропу», паршивой ночлежке, где Мендель, скряга, который и за грош удавится, окопался на тридцать лет, уморил холодом жену и наградил мир этими двумя идиотами – младшими Менделями.
– Наговорил что твой Гитлер, – сказал Мендель детективу Маллигану. – Он сбытом занимался, у него был язык без костей.
Но он, Мендель, мог это снести. Он человек маленький, он старик, и он мог снести. Он продолжал кроить. Не из трусости – он никого не боялся. Когда ничего поделать не можешь, терпишь – а что еще остается? Сколько лет он терпел воркотню мисс Швиндельман. А почему бы и нет? Что ей оставалось делать, бедной старушенции (голову отвернул, все кроит и кроит), бедной старой уродине, кипящей ненавистью, как только не собирать открытки из мира, которого она не понимает. Годами он терпел оскорбления от родственников, жены, начальников, сыновей, швейцаров, полицейских, официантов, зверюг-таксистов, но порой, хоть изредка, он не мог не ответить. Евреи привыкли терпеть. И все-таки иногда восставали. Маккавеи. Суэц. Евреи – не индусы, получив пощечину, вторую щеку не подставляют. Поднимались против жестокости, ради мира, поднимались, чтобы положить конец издевательствам. Лапидус не унимался, только еще больше распалялся. Он, Мендель, не стерпел и толкнул его. Один всего разок. Рамы были слабые, а Лапидус хоть и малорослый, но плотный. Вот и вылетел из окна прямо посреди Восемьдесят шестой улицы, под нос Лестеру, срезавшему хвостовое перо у голубя. Вылетел, как хлам из окна пуэрториканца. Непредумышленно, непреднамеренно – жертва отплатила мучителю, оттого снова стала жертвой.
Мисс Суиндельман – она смотрела на детектива, не за кассой и без глянцевого задника коллекции, на стуле она казалась еще меньше ростом – поклялась (хоть и не на Библии) говорить правду; седая девица из Озаркса, оказавшаяся в захваченном евреями городе, вспоминала, какой была жизнь тридцать лет назад. Каждое утро она шла через Центральный парк к отелю. И год от года парк казался все больше. Этим утром все знакомые деревья были на местах, воздевали укутанные снегом ветки, молили нью-йоркское небо пощадить их. Кусты превратились в хрустальные люстры, и где-то в них крылись почки, невидимые, но живые в ледяных капсулах, они ждали своего часа. Идя в подбитых мехом галошах вокруг Резервуара[7], она взглянула сквозь похрустывающие на холоде деревья на вывеску «Дженерал моторз», где мигали цифры «8:23», и подумала, что в ее коллекции нет ни одной открытки из Нью-Йорка. Было бы вполне уместно послать одну самой себе, потому что она как никак путешествует из родных мест, и здесь она по-прежнему гость, такая же скиталица, как бедные чернявые евреи, которым она служит и которыми правит. Мозаики Равенны, темнолицые крестьяне Сьерра-Леоне, изогнутые статуи Роттердама, небоскребы Бразилии, горы, реки, пирамиды, а из этого города, где и она, и почти все, кого она знает, лишь случайные гости, – ничего. Ее временный приют, временный приют Менделя, этот старый отель разваливался – фасад остался, а вот трубы проржавели, – только на прошлой неделе в ватерклозете забил гейзер; одни лишь скитальцы его поддерживали, обездоленные, нашедшие убогий приют для своей жалкой жизни. Мендель был из лучших. Вежливый, тихий, не доводи, и он тебя не обидит. Жена вроде у него была хорошая, но кто ее знает? На людях тихоня тихоней, а домашним, может, жизнь отравляла. Как никак она допустила, чтобы ее мальчишки росли в этом отеле, охотно ходила по ресторанам, на кухне не возилась. Может, она и не отравляла Менделю жизнь. Не так уж долго они прожили вместе. Монах в тихой заводи Восемьдесят шестой улицы. Крохобор, но не придира. А что до Лапидуса, он был тот еще тип, мерзкий, циничный прохвост с сигарой в зубах, вечно куда-то несся и другим покоя не давал. Она его разозлила – и поделом. Мендель его толкнул – так было за что. Она говорила только правду, всегда правду – к чему ей врать? Так все и закончилось, и Маллиган записал: «Несчастный случай». Мисс Суиндельман вернулась в свою кассу.
Все переменилось. Все. Пробоина в корабле. И раз пробоина, что теперь делать? Послать себе открытку с Эмпайр-стейт-билдинг? Или пойти к Менделю и сказать: «Мендель, я тебя спасла. Теперь спаси меня. Я твоя. Будь моим»?
Или не думать плохо, не разговаривать резко? («Антисемитка ссаная, целка блудливая». Нет, Лапидус.) Обналичивать всем чеки, а недостающие четвертаки восполнять из своего кармана?
Может быть.
Эта пробоина стала раной в душе мисс Суиндельман. Шли дни, открытая рана кровоточила, и забывала она о ней лишь потому, что смущалась своего выступления в защиту Менделя. Она изменилась, но к чему вело это изменение?
Менделя случившееся изменило еще больше. Он осунулся, побледнел. В холле больше не сидел. Все чаще заказывал у Шефрина борщ и копченую говядину. Раза два или три спускался в «Укромный уголок» выпить кофе и съесть оладий. Он купил телевизор, и коридорные доносили, что он работал от шоу Гарроуэя[8] до гимна. Работы больше не было, никто не заходил, разве что раз в месяц звонил Бартон, тот помешанный на расписаниях сын; он, как и отец, никогда не хмурился и не улыбался, только вечно кадык ходил на шее, когда он проглатывал слова. А потом Мендель скончался в своей конуре – воспаление легких, туберкулез, сердце. Все одновременно.
Он умер, и на следующий день она впервые за полгода после «дачи показаний» обратила внимание на свою коллекцию. Коллекция была ни на что не похожа. Картон покоробился, тесьма по краям обмахрилась, от сквозняков и жара батарей доски тут и там вспучились. Она позвала коридорных и распорядилась отнести все на помойку. Со скитаниями было покончено.
Перевод с английского Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Альфред Моссман Лэндон (1887–1987) был кандидатом от республиканцев на президентских выборах 1936 года, но Ф. Д. Рузвельт его победил.
[2] Гора в Бразилии, около Рио-де-Жанейро.
[3] Красочное шествие по Манхэттену в День благодарения, организуемое нью-йоркским универмагом «Мейси».
[4] Распространенная в Америке карточная игра.
[5] По-видимому, имеется в виду Фрогнер-парк, точнее, его часть Вигеланн-парк – грандиозное творение скульптора-самоучки Густава Вигеланна (1869–1943).
[6] Эти улицы пересекают Восемьдесят шестую улицу.
[7] Озеро в нью-йоркском Центральном парке.
[8] Программа Дэвида Гарроуэя (1913–1982) «Сегодня», популярная в пятидесятых годах, шла по утрам.