[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2010 ХЕШВАН 5771 – 11(223)
Роза Ливана
Елена Римон
Шестидесятые. Маленькая девочка проходит по бедному кварталу южного Тель-Авива. Заглядывает в лавки торговцев рыбой, любуется перламутровой чешуей. Замирает, наблюдая, как стеклодув выдувает прозрачные игрушки из разноцветного стекла. Бок о бок две лавочки, где покрываются пылью свадебные платья – еще нескоро она станет их примерять. Кинотеатр, в котором работает друг девочкиного отца, – он потихоньку пропускает в темный зал девочку и ее сестер… Звучат разные языки: арабский, идиш, греческий, польский, русский и даже арамейский. Да-да, мать девочки – из экзотической общины Нашдидан, жившей с глубокой древности в горах на границе Ирака, Турции и Азербайджана и сумевшей сохранить разговорный арамейский язык. А отец – из прекрасного города Салоники, он разговаривает с дочкой на благородном ладино…
Это новый роман Леи Эйни «Роза Ливана»[1], восьмая книга прозы автора и первое ее автобиографическое произведение. В заключении жюри, присудившего Эйни престижную премию Бялика, говорится: «Это многоплановый роман воспитания, сложный, многоязычный, неожиданный, в котором сделана смелая попытка дать право голоса тем, кто до сих пор не имел возможности высказаться» (видимо, речь идет о выходцах из восточных общин).
Такие тексты принято именовать «путешествием по собственной памяти». По правде говоря, увлекательным это путешествие можно назвать только с большой натяжкой. Есть живые куски, сцены, отдельные сюжетные нити – но в единое повествование они никак не складываются. Целостного сюжета нет, да и не было попытки его создать. Зато, бесспорно, удалась попытка воссоздать сознание современного светского израильтянина, терзаемого подлинными и мнимыми ранами, прошлым и настоящим.
Не всегда зарисовки квартала Флорентин красочны и живописны – чаще они мучительны и гротескны. Главный герой воспоминаний, отец, из вечера в вечер рассказывает дочке жуткие истории о своем прошлом. Поезд мчится в Аушвиц, люди постепенно умирают, и подростку наконец-то удается, впервые за несколько дней, присесть на что-то мягкое – на труп. Селекции. Непосильный труд, мучительный голод, страх, побои и унижения. «Сегодня я расскажу тебе, доченька, как я оглох на левое ухо». С детства Лея знает, что на нее возложена особая задача. Ее братья и сестры должны всего-навсего жить и рожать детей, она же обязана, когда вырастет, рассказать людям историю своего отца, историю гибели салоникской еврейской общины.
Образ отца – привлекательный и отталкивающий одновременно. Он мученик и мучитель. Первое, что он делает, ступив на землю Израиля, – покупает на последние деньги птичью клетку. Птицы в клетках становятся единственным украшением его убогой квартирки. Это не деталь мещанского уюта, а грозный знак того, что все повторяется: бывший узник, теперь он наслаждается пением несчастных канареек, неизвестно за какие грехи заключенных за решетку. А когда дочка подрастает, то становится объектом кровосмесительных отцовских притязаний. Они не заходят далеко, но оставляют еще один шрам в душе девушки. Ее добрый и надежный отец – маньяк и насильник, несчастная жертва – и палач, узник – и тюремщик. Можно ли выйти из порочного круга этих противоречий?
В интервью по поводу присуждения «Розе Ливана» престижной премии Бялика Эйни говорила: «Видите, вот здесь, напротив, уже уселся Фрейд с победной улыбкой. Но он зря празднует. Отец дал мне материал для историй, но нельзя сказать, что благодаря ему я стала писательницей. Если бы это было так, я написала бы эту книгу давным-давно. Но чем старше я становилась, чем больше вглядывалась в многоцветную жизнь за стенами нашего угрюмого, печального дома, тем меньше мне хотелось принимать на себя эту роль. Потому что это означало смерть. Везде, всюду одна только смерть. Повседневный, всепроникающий ужас. Мой отец был жертвой в полном смысле слова, но я сказала “нет” этому пафосу жертвенности. Я хотела жить… Если память народа изуродована страданиями и смертью, если он принимает на себя историю предков (а это именно то, чего мой отец добивался от меня) – тогда им завладевает страх. Постоянный, неотступный страх. Со времен ливанской войны мы пытаемся освободиться от этого страха, затевая всё новые войны. Последняя война, в Газе, была воплощением абсурда: попытка поправить ущерб, нанесенный предыдущей войной, с помощью новой войны. Если мы перестанем мыслить стереотипами и взглянем на все это со стороны, мы увидим, что это совершеннейшее безумие. Мы просто не даем сами себе шанса жить нормально».
Прочитав это интервью, я задумалась: я-то как раз полагала, что операция «Литой свинец» имела своей целью положить конец минометным обстрелам юга Израиля и именно что дать жителям Сдерота и Ашкелона шанс пожить нормально. Я преподавала в колледже «Врата Негева» в Сдероте несколько лет перед войной, и ситуация, при которой преподавателю и студентам то и дело приходилось стремглав нестись в бомбоубежище, казалась мне весьма далекой от нормальности – так что приходилось только удивляться, почему войны пришлось ждать долгих восемь лет. Отчего же у нас настолько разные представления о норме?
Мне кажется, «Роза Ливана» дает долгожданный ответ на этот вопрос, наглядно демонстрируя, как воспоминания о Катастрофе и впечатления от первой ливанской войны складываются в особый тип переживания и мировидения, характерный для израильских интеллектуалов конца XX – начала XXI века. Именно в процессе той войны оформилось пацифистское движение «Шалом Ахшав», многие члены которого и сочувствующие – дети евреев, переживших Катастрофу. Как ни странно, именно из этой среды вышли представители антисионистской элиты, уверенные, что страх перед новым Холокостом, укоренившийся в подсознании израильтян, толкает их на новые и новые бессмысленные войны. С их точки зрения, никакой угрозы существованию Израиля нет и никогда не было, это миф, который препятствует достижению мира с нашими соседями, добродушными и простоватыми детьми Востока, которых мы бессовестно угнетаем и дискриминируем. Надо немедленно начать мирные переговоры, уступить решительно все, что от нас хотят, – и вот тогда мы увидим…
Это наложение первой ливанской войны на память о Катастрофе исследуется в замечательном фильме «Вальс с Баширом». Главный герой, ветеран ливанской кампании, мучается от кошмаров, порожденных резней в лагерях палестинских беженцев, пока наконец не добирается до психоаналитика и не задает ему вопрос: «Почему меня так мучает массовое убийство в Сабре и Шатиле? Ведь меня там не было! Никого из нас там не было! Никто из нас в этом не виноват. Почему же я чувствую, как будто виноват?» Психоаналитик отвечает: «Твои родители были в Освенциме? Были! Ну так чего же ты хочешь? Это чувство вины жило в твоем подсознании всегда, Ливан – это только триггер! Ты не просто боишься, что Аушвиц начнется снова. Еще больше ты боишься поменяться ролями с мучителями твоих родителей. Ты готов все в щепки разнести, разрушить себя самого и собственную жизнь, только бы не попасть на это место. Вот и все, больше там ничего нет...»
Но вернемся к роману. Сюжет, обрамляющий поток воспоминаний, разворачивается не в Ливане, как можно было бы подумать, а в больнице. Во время ливанской войны девушка, которая служит в армейском отделении связи, приходит в госпиталь и предлагает свои услуги по уходу за восемнадцатилетним солдатом-инвалидом по имени Йонатан, мозг которого поврежден настолько, что ему суждено провести остаток жизни в бессознательном состоянии. Единственное слово, которое он в состоянии произнести, – «Мейрав», имя подруги, ни разу не пришедшей его навестить. Дело в том, что этот солдат – вовсе не инвалид войны, а неудавшийся самоубийца, выстреливший себе в голову перед самым началом операции в Ливане. Никто не может понять, зачем девушка, которая не была раньше даже знакома с ним, просиживает часы у его койки, рассказывая ему бессвязные истории о своем детстве. Но в ее глазах солдат, который ни минуты не воевал, – настоящий герой, а его нелепая попытка самоубийства – не проявление страха, а антивоенный протест. Такой же протест, как и ее стремление поддержать его своей нескончаемой исповедью…
Лея Эйни
«Эта книга, – говорит Эйни, – утверждает жизнь. Жизнь – это слушать и понимать». Звучит красиво, но неубедительно. Ведь единственный слушатель героини – бессловесный инвалид, который не слышит и не понимает ни слова из ее рассказов. Но это именно тот собеседник, который ей нужен. Претендующий на диалогичность роман Эйни удручающе монологичен, как вообще монологична израильская постмодернистская культура, при всех своих претензиях на внимание к «другому». В этих бесконечных монологах, обращенных к человеку, неспособному слышать, есть что-то маниакальное и насильственное, и в этом героиня – вполне дочка своего отца, жертвы и насильника одновременно. Видимо, здесь корень глубокой нелогичности, сказавшейся на всей структуре этого романа. И это та самая безумная логика, которая породила такие важные факты израильской культуры последних лет, как фильмы «Бофор» и «Вальс с Баширом».
Героиня романа в больнице представляется всем как Веред (Роза), хотя на самом деле ее зовут Лея. Два имени героини – два пласта романной реальности: в одном Роза беседует с Йонатаном, в другом – протекает детство Леи. Это и два потока истории, две войны, неразрывно связанные друг с другом: вторая мировая и первая ливанская.
Фамилия раненого мальчика – Маром («возвышенный»), он бесспорно выше героини по социальному статусу: он из Иерусалима, из престижного квартала Рехавия, его мать – врач, отец – директор школы. А ее мать – безработная швея, отец так и не научился писать на иврите. У нее немыслимая, унизительная фамилия: «Эйни» (дословно: «не существую»). «Никто никогда не верил – ни дети, ни учителя. Читают список в школьном журнале и всегда спотыкаются: нет такой фамилии, не может быть такой фамилии! Наверное, здесь ошибка!» Действительно, когда-то случилась ошибка: чиновник, который выписывал Леиному отцу удостоверение личности, просто не понял, что тот пытался сказать – а хотел он сказать всего-навсего: я не понимаю. У Несуществующей Леи-Веред дикий комплекс неполноценности: «Я – черная дыра. Нечто рассыпающееся. Бестелесное».
Может, в этом разгадка странного выбора собеседника? Солдат, превратившийся в овощ, по статусу сравнялся с ней, с Эйни! Таким удивительным образом девочка из хаотичной, распадающейся восточной семьи находит свой путь к ашкеназской элите. Вот ведь какой парадокс: есть люди, для которых антисионистский и антиизраильский нигилизм – это манера самоутверждения, способ добиться какой-никакой причастности. Ливанская война – исторический водораздел в оформлении этой новой идентичности.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.