[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2010 ХЕШВАН 5771 – 11(223)
ИГОРЬ БЯЛЬСКИЙ
Большую часть 1980‑х – а именно тогда меня начали «печатать» – я продолжал считать себя русским литератором. Несмотря на рецензии, в которых, как сейчас понимаю, справедливо причастность моя к народу ставилась под сомнение. И только когда мой друг, поэт Евгений Блажеевский, попросил прислать стихи для антологии «К тысячелетию крещения Руси», появились у меня сомнения в уместности присутствия в таком наверняка замечательном издании, а заодно и в русской литературе в целом.
Заново проблему самоопределения удалось решить только в Иерусалиме. Следующим образом: израильская литература на русском языке.
Надеюсь, представляемые тексты, в том числе и написанные до приезда в Эрец-Исраэль, не сильно формулировке этой противоречат.
Речитатив
Сквозь времена, пространства и причитания
мы бредем, согреваясь дорогой самой и химерами
и смущая химерами этими придорожные ареалы,
пробавляясь у прочих народов пророчеством и посредничеством.
Посредники при обменах и при обманах,
торговцы насущными бубликами и дырками необычной формы,
врачеватели всяческих – но зачем-то и неизлечимых – болезней,
честолюбивые и человеколюбивые козлы отпущенья.
Сохраняя от сглаза охрипшие в хрестоматийности храмы
и хромируя новые – ржавые и хромые,
примиряя добро со злом и неправду с истиной,
расщепляем залетные атомы, но более – свои души.
Советчики при фараонах, кесарях, губернаторах и халифах,
советчики при робеспьерах, линкольнах, спартаках и лениных,
импресарио и менеджеры по обе стороны баррикад,
мы сгораем в кострах, которые сами разводим.
Да... Такие мы режиссеры и драматурги,
переводчики с чужих языков на чужие,
очевидцы и соратники очередного неназываемого бога.
И глаза у нас горячи на тысячи лет вперед.
1982
Сонет
Юрию Динабургу
Кооперативный туалет.
Кафель. Зеркала. Дезодоранты...
Вот вам, завтрашние эмигранты,
горизонты следующих лет.
Отольются вам политпросвет,
культпоход и прочие таланты.
Это вам кремлевские куранты
отбивают пламенный привет.
Где они, Абрам, Исак и Яков
менестрелей-недодиссидентов?
Нетушки. Как не было совсем.
От Одессы-мамы до Ташкентов
изо всех жидомасонских знаков –
только буква «Ж» и буква «М».
* * *
Я храм не отыскал. Построю дом.
Трем сыновьям по комнате устрою.
И кухню – чтобы за одним столом
могли сойтись когда-нибудь все трое.
Чтоб сыновья, устав от маеты,
стыда и прочего туда-обратно,
глядели на знакомые черты
не в зеркало, а глядя брат на брата.
Чтоб, отрешась от скорби мировой,
не горевали о дороге прежней.
Я наделю их общею травой
и каждого – отдельною орешней.
Пускай, иным внимая голосам
и время спутав, и координаты,
они плывут по вешним небесам
Перми, Узбекистана и Канады.
И час придет, и каждый из троих
очнется и к положенному сроку
для сыновей и дочерей своих
поставит новый дом неподалеку.
Построит сам, не умственный масон
крамольный и экстерриториальный,
а родовой носитель хромосом
и вольный каменщик вполне буквальный.
* * *
Сто предыдущих
непьющих
скитающихся поколений,
не говоря о несчитаных тыщах до нынешней эры,
мне завещали печаль об утраченных кущах
и даровали грядущего рая химеры.
Вот мой край,
говорящий,
а в праздники даже поющий,
одолевающий более сон, чем природу сомнений,
верующий удивленно в эдем настающий,
припоминающий прежние чистые веры.
* * *
Семену Гринбергу
1.
Но можно ли дважды войти в одну и ту же землю?
Даже обетованную, обещанную Творцом?
Можно ли? – спрашиваю и Вездесущему внемлю.
А Он облака отращивает, суров и темен лицом.
Но в ту же, крохотную, спустя эпохи и сверхдержавы?
Туда, где кактусы, но ни Одессы, ни Петербурга нет, –
брататься заживо с пришельцами из Варшавы,
Аддис-Абебы и всех остальных планет?
Но в ту же – спрашиваю – текущую молоком и медом
и поедом поедающую своих сынов?
Внимающую всяческим пирамидам
и все так же не принимающую Твоих основ?
Сгущается тьма. И уже лица Ему нет и других метафор.
Облака опускаются до самой земли.
И трепещут молнии, озаряя галдящий табор.
Братья мои уже тронулись. И пошли.
2.
Дважды, трижды, четырежды – что за вопрос?
Сколько придется раз – столько придется.
Б-же, а ведь казалось – тоже навеки врос.
Глядь – а вокруг оливы и никаких берез.
Миг – и уже молитвы гладью расхожих фраз.
Мчи по Святой земле, не разбирая трасс.
Бак до краев залит, душа почти не болит,
Встречный ветер свистит, и тихо вечность крадется.
Да, никуда не деться – наш наступил черед.
Выучив алфавит, знать бы, что как зовется.
Может быть, и Сохнут. Но как бы еще Исход.
Кто не ушел в обход, вряд ли назад вернется.
1994
* * *
Борису Камянову
Любовью злою прокален и потому неопалим,
разглядываю небосклон, недробно весел.
Я тоже Иерусалим – коловращение знамен,
кровосмешение времен, родов и чисел.
Грамматики моей холмы округлы в ожиданье тьмы,
полны местоимений. Мы. С тобою. Наши.
Я тоже неисповедим. Над словом сбывшимся моим
отечества какого дым развесил уши?
Я тоже Иерусалим. Проживший годы пополам,
я тоже воссоединен и сшит навеки.
Отчаянье и дивный сон. Раскаянье и новый срам.
Срастается одно с другим как на собаке.
Душа, изведавшая плен, окаменев до самых пят,
одушевляет и бетон, тем паче – камни.
А что?.. Они-то и парят и светятся во тьму долин.
Я тоже Иерусалим – не плачь, но помни.
1993
На улицу Хеврон
…на улицу Хеврон. Вдоль синагоги
в тени таких архитектурных вилл,
что я и сам купил полуподвал.
А выше проживают полубоги,
полубогини... Иностранец Билл,
спецкор от CNN и та же Хана...
Прочесывая города и страны,
на иерусалимский карнавал
(вы поняли, что речь о фестивале)
она привозит всяческих Ла Скал.
Как жаль, что вы их тоже не видали.
А этот плющ по розовой стене...
Но я сказать не собирался, кроме
того, что в этой солнечной стране
я тоже грезил об отдельном доме.
...на улицу Хеврон. А сам Хеврон,
где Ирод обустраивал гробницы
и праотцев надежно оградил
от в общем-то незолотых времен,
отсюда в километрах сорока,
ну, тридцати. А стоит ли молиться
святыням наподобие могил –
вопрос отдельный; прошлые века
его не разрешили, да и этот,
уже прошедший, век не разъяснил.
Что ни еврей – то свой, отдельный метод.
...на улицу Хеврон. Или, буквальней,
на улицу Дорога на Хеврон
ежевечерний мой поход недальний
картошки прикупить и макарон,
а говоря еще исповедальней,
и прочих ед. Десятка два ступенек,
свернул на переход – и снова вниз.
Тому назад, любви безумный пленник,
я прочитал: «Нет денег кроме денег».
Теперь я уточняю: «Кроме “виз”».
Во чреве придорожного продмага,
Где полки ломятся дарами юга,
кредитной карточке иной предел –
слоеный, марочный, сырокопченый.
Вези, тележка, все, что углядел
репатрианта разум возмущенный.
Терпи страна, живущая в кредит.
Свое она всегда возьмет, природа.
Кого из нас не переубедит
Добыча ежедневного похода?
А впрочем, он уже еженедельный.
Но о машинах разговор отдельный.
...на улицу Хеврон. Поток машин
не так уж и силен, когда солдаты
просматривают теудат-зеуты
и сумки зажигательных мужчин
из города Хеврона, где когда-то
и сам Давид семь с половиной лет,
помазанник, но также и поэт,
в те годы лучший друг филистимлян,
свою родню уничтожал как вид –
хромых и прочих без толку горячих,
слепых и, чтобы неповадно, зрячих,
любил и пел, плясал и воевал,
покуда все-таки не основал
столицу повсемирнее Хеврона.
В ней жив и я почти непринужденно
с тех пор, как оборвалась связь племен
в душе, не говоря уже о карте.
...Поток машин не так уж и силен,
особенно весной, точнее, в марте,
когда почти военные солдаты,
с иголочки одеты и обуты,
рассядутся с утра на остановках
при амунициях и при винтовках
автобусные сторожить маршруты
уже наутро после похорон.
Но ждут, скорей, не утоленья мести,
а тихо бредят выигрышным «Лото» –
пускай не пять, хотя б один мильон...
И вот, со всей своей страною вместе,
я выхожу на улицу Хеврон.
Пейзаж. Анна Тихо. Фонд Габриэля Шеровера. Иерусалим
* * *
Семену Гринбергу
Ночного Вифлеема страж.
А ежели сказать своими
словами, не впадая в раж
в небесном Иерусалиме,
я сторож брату своему.
Он тоже правнук Авраама.
Но – и Агари. Потому
и длится эта мелодрама.
Пока не замирились мы,
не худо б видеться пореже.
Но Иудейские холмы,
они для нас одни и те же.
И эта ночь, и эта высь
библейская – они едины.
Не сжиться и не разойтись.
И не переменить картины.
Вот я. В дозорной маете
вышагивающий кругами.
Вот он. В острожной темноте
спешит к своей арабской маме.
И мы встречаемся. Мой брат,
поскольку всяко может статься,
меня приветствует. Мол, рад
приветствовать и улыбаться.
Поскольку я вооружен
и, заодно, неосторожен,
то он не лезет на рожон
и нож не достает из ножен.
Приветствует. Его иврит,
пожалуй, моего поглаже.
«Приятной стражи!» – говорит,
желая мне приятной стражи.
1993
* * *
Парк Независимости. Фейерверк.
Народное гуляние евреев.
И лысый панк и бородатый клерк
Струят восторг неядовитых спреев.
Мой независимый народ объят
Безалкогольной радостью до пят,
Или, скорее даже, до макушек.
И наши чудо-головы легки,
Как эти надувные молотки.
Ударнее не выдумать игрушек.
Как долго не стихает людоход,
И хороводы образуя даже.
И пишет мой народ наоборот,
А пляшет, кто его поймет, куда же.
...На то был вечер, а уже с утра
Машины понесутся на природу,
Где моему любимому народу
Пора мангалы выдать на-гора,
Расслабиться и закусить по ходу.
На фоне государственных флажков
Во цвете лет запечатлеет «Кодак»
День независимости шашлыков
От предвоенных сводок.
Послевоенное
…улыбаясь однако всяко и проклинал
и вождей и всю эту клику замир-замир
и не так уж и одиноко влачил журнал
и нерусский мат в телефонный струил эфир
различая слова называя войну войной
представляя что «Скад» несет а что ПТР «Корнет»
это я ушел с подзаборной своей страной
не в пивную нет в какой-нибудь Интернет
это я не лег поперек дороги на Гуш-Катиф
это я не встал в Амоне против коня
и заплакал беду прозрев а себя простив
и теперь эта кровь на мне обо мне меня
2006
Ханука 5766
Инне Винярской
не сын пророка и не пророк но вижу и говорю
и этому царству уходит срок и этому декабрю
еще судам не видать конца сады плодоносят но
желтеют листья и у дворца становится все равно
густеет смог выцветает флаг ржавеет закатный блик
и ежеутренний телефак чернеет равно безлик
и ежедневная пелена вечерних полна теней
но я же помню и времена что были еще равней
в краю где жил я не так давно немало кружило бед
в глазах темнело но все равно не остановило свет
и русский песенный стих берег меня от всего равна
и вдоль дороги и поперек была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток и Б-г одарял людьми
объятый осенью и зимой и лета не так легки
но я вернулся домой домой где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы но светится отчий дом
мой дом куда я привел отца и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца правей он чуток левей
какая разница новый год минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод ни пальма ни виноград
и воин бравый бежит назад окрестности веселя
и судия источает яд и плачет моя земля
течет и медом и молоком и чем только не течет
но это смывшееся бочком оно все равно не в счет
иди себе и прямей бери к себе иди вопреки
и царства смертны и декабри но светятся огоньки
и дом заборами неделим до самых корней и крон
за той горою ерусалим за этим холмом хеврон
и свет еще не устал гореть а видишь и говори
и надо еще посадить успеть орешни хотя бы три
Публикацию подготовил Асар Эппель
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.