[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2010 ХЕШВАН 5771 – 11(223)

йосеф Виткин — застенчивый лидер

Нелли Портнова

Сердце требует жизни, любви,
душа требует какого-то большого
стремления, какой-то широты.

И. Виткин

Его именем названо несколько улиц в Израиле, школа в Ришон-ле-Ционе, поселение Кфар-Виткин на Средиземноморском побережье. Изданы его статьи и письма [1], в работах по истории заселения Эрец-Исраэль ему уделено должное внимание, и, наконец, ему посвящена замечательная монография Шуламит Ласков [2]. Но этот историографический статус мало влияет на общественную память: люди на улицах Тель-Авива вряд ли ответят, кто такой Йосеф Виткин. При жизни он не входил в шеренгу лидеров, подобно Менахему Усышкину или Аарону Гордону, но после его смерти в некрологах, как это часто бывает, появились исторически значимые определения: «Пророк халуцианства», «Человек работы», «Учитель народа», «Человек воззвания», – что на иврите звучит еще солиднее, чем по-русски. Можно сделать поправку на жанр некролога, как правило преувеличивающий масштаб своего героя, но через много лет книга Ш. Ласков закрепит эту оценку. В каком отношении реальный Йосеф Виткин находится к этим литым вывескам?

Йосеф Виткин. 1911 год

Йосеф Виткин (Могилев, 1876 – Тель-Авив, 1912) рос в семье не совсем обычной: теплая атмосфера в ней не нарушалась типичным для конца ХIХ века конфликтом между поколениями. Сионистская идея жила в семье давно: еще прапрадед Йосефа «поднялся» в Землю Израиля один (жена, отказавшаяся следовать за ним, в соответствии с еврейским законом получила развод) и поселился в Хевроне. Отец, Шимон Виткин, содержатель реформированного хедера и комментатор Талмуда, симпатизировал палестинофильству, что не вызывало понимания в общине, отчего ему пришлось переехать из Могилева в Курск. Но и там было то же самое. Старшая сестра Йосефа Сара вспоминала:

Наш дом был сионистским, и это было известно в городе. Наш отец ораторствовал на собраниях в синагоге, но это не имело успеха, так как большинство евреев Курска были торговцами и далекими от сионистской идеи, и вообще презирали это бездельничанье, которое называется сионизмом. Брат много страдал от «гоев» в этом русском городе. Он слышал клички «жид», «свиное ухо» и был вынужден молчать, а когда приходил домой, то повторял: как можно терпеть обиды и не отвечать? Это злило его и причиняло большие страдания [3].

Автор двух книг – комментариев к Торе «Верный путь» и брошюры «Глубокий вздох. О разрушении нации и утрате ее чувств», – Шимон приобрел альбом марок Национального фонда («Керен-Каемет») и записал на нем детали кишиневского погрома, а ниже приписал: «И после всего этого наши братья еще не сделали вывода, еще не проснулись, чтобы помочь тем, кто готовит надежное убежище в стране наших отцов»[4]. Мечтал об Эрец-Исраэль и Йосеф.

Длинными зимними вечерами мы усаживались вместе: я, одиннадцатилетняя девочка, и брат, на «лежанке», и он рассказывал о колониях: Гедера, Ришон-ле-Цион, Петах-Тиква – и описывал их так, как будто видел виноградники, апельсиновые рощи, горы и холмы. В особенности его воображение захватывали Тверия и Кинерет, омывающий ее. Он воображал себе обнаженные горы, которые покроются дремучими лесами, в них будут извиваться лестницы, ведущие к санаториям; со всего мира приедут люди вдохновляться красотой ландшафта и купаться в горячих источниках Тверии. Так он воспарял в своем воображении [5].

В конце 1897 года против воли родителей, не желавших отпускать слабого здоровьем сына одного в далекую страну, Йосеф все-таки уехал в Эрец-Исраэль.

…Во время прощания брат взял ножницы, отрезал немного волос от моей косы и локон с головы сестры, положил их в два конверта и взял с собой на память [6].

В Палестине его никто не встречал и не знакомил со страной. Несколько дней он прожил в Ришон-ле-Ционе, в семье знакомого. Но деньги кончались (в первый же день в яффском порту он ссудил 10 рублей какому-то парню, который тут же исчез), пользоваться гостеприимством дольше было невозможно, и Виткин сделал то, чего требовала от него жизнь:

…Я пошел по улице поискать какую-нибудь работу и нашел строителей, возводивших новую винодельню, и там мне дали работу: подносить камни строителям, и в четверг я начал подносить камни на строительство вместе с арабскими подростками, и мой заработок 40 копеек в день. Я был настолько рад этому занятию, что не чувствовал тяжести. <…> И мне, поскольку я уже работаю, дали кровать в «шалаше», как называют рабочие свои жилища по-русски, в память о тех палатках, в которых раньше на этом месте жили рабочие <…> У меня в кармане есть еще рубль серебром, каждый день буду зарабатывать себе на хлеб, и еще останутся какие-то копейки, что мне еще нужно?[7]

Первое время он пишет оптимистичные письма и, кажется, всем доволен. Из письма «дорогому дедушке, учителю и наставнику Йехиэлю-Михлу»:

Эрец-Исраэль на пользу мне во всем. В России у меня часто болели глаза, а здесь, где болезнь глаз очень распространена, я почти не болею. Малярия, от которой страдают почти все без исключения, мне еще неизвестна. Но я не уверен, что можно совершенно уберечься от нее. Как бы то ни было, у меня очень хорошее положение. Забот о заработке я не знаю, а что мне еще нужно?[8]

Так, с одинаковой теплотой и доверительностью, он пишет всем родственникам: родителям, дедушке, сестрам, дяде и тете, двоюродной сестре и двоюродному брату – на идише, иврите и русском – каждому на том языке, которым тот владел.

Йосеф выдержал пять месяцев физической работы. К счастью, его пригласили в гедерскую школу. Школы нового ишува не имели тогда общих учебных планов, каждый преподаватель учил, как хотел, главное внимание уделялось литературе и языку Франции, иврит изучался как иностранный. Виткин пошел в наступление: преподавал историю, сельское хозяйство, проводил экскурсии, ввел преподавание всех предметов на иврите. Уже через год были видны успехи: дети болтали на иврите, а в двух семьях на иврите заговорили и мамы. Так готовилась почва для будущих халуцим, которые сделают иврит своим знаменем: «Когда халуцим прибывали в Страну и натыкались впервые на иврит, они возбуждались от звуков и наслаждались ими. <Они> чувствовали даже, когда ребенок плачет на иврите»[9].

Однако большинство родителей виткинских учеников не связывали будущее своих детей с этой провинциальной страной и воспротивились преподаванию на иврите; через полтора года работы в гедерской школе Виткин был уволен. Он переехал в Нижнюю Галилею, в маленькую колонию Месха (Кфар-Тавор), в которой были школа и библиотека. «Его уроки по еврейским наукам и Танаху были поэзией, – вспоминал гостивший у него двоюродный брат Йосеф Шапира. – После школы он работал, готовился к занятиям, учил языки, читал педагогическую литературу. Он не знал отдыха»[10]. С 1903 года он стал преподавать Танах, литературу и историю в школе Ришон-ле-Циона (один год – в качестве ее директора).

Для воспитания нового еврея был необходим не только язык, но и любовь к Эрец-Исраэль, к ее природе. «Укреплять ослабевшее тело, расшатанные нервы, пробудить любовь к природе, дремавшую в сердце, воспитать такое поколение, которое, будучи небольшим по численности, спасет себя и спасет весь народ»[11].

Сам он писал целые поэмы о палестинской природе:

Небо над моей головой всегда глубокое и голубое, воздух прозрачный и чистый, горы и море, широкие и далекие поля, громкие звуки колокольчика на шеях верблюдов, бредущих по дорогам Газы и Хеврона, и одинокая песня арабов – хозяев верблюдов. Что-то грустное и плаксивое в звуке их протяжных голосов, раздающихся в тишине ночи. Когда я поздней ночью вслушиваюсь в песню, слышимую издалека и эхом разносящуюся по горам и долинам, мне кажется, будто рыдания льются на черную и холодную землю [12].

Экскурсии на природу были важной частью учебного плана. Ученица Виткина Гретель Горовиц вспоминала:

Г-н Виткин очень любил гулять с нами в виноградниках на многоцветных холмах на границе Ришон-ле-Циона. Часто приходил он к сикоморе на кладбище, сидел под ней и лелеял свои сионистские мечты. Он хотел, чтобы мы лучше узнали Эрец. Так, прекрасным летним утром 8 мая 1908 года у ворот школы появилась деревянная телега, запряженная двумя лошадьми, по обоим ее бортам уложены доски, обернутые мешками, – сиденья для учениц. <…> Самые впечатляющие моменты в этой экскурсии были у нас в Ашкелоне. Никогда не забуду, как это было: одна за другой, усталые и измученные, мы брели по мягкому песку Ашкелона. Учитель хотел показать нам старинное здание Йоханана бен Закая, в котором тот преподавал Тору после разрушения Храма. Посмотрели его и отправились к берегу моря, за нами тянулась телега, колеса которой не раз приходилось вытаскивать из тяжелого песка. Справа от нас – полное величия голубое спокойное море, слева – темные горы Иудеи, над головами – голубое небо, жгучее солнце, а вокруг только песок и песок. Мы шагаем, сандалии в руках, и вдруг слышится крик учителя: «Смотрите, смотрите!» Мы поворачиваемся на запад, перед нами на самом деле чудесный, захватывающий вид: на золотом горизонте – все многообразие цветов, виднеется удивительно красивая спасительная роща пальм, вьется чистый источник, великолепные пирамиды красуются на вершине <…> То была фата моргана, но в моем сердце эта картина не исчезала долгое время. И через много лет я вспоминаю ее с грустью. Г-н Виткин проникал глубоко-глубоко в наши сердца [13].

Здание, в котором во времена Виткина располагалась гедерская школа

Халуцим следующего поколения превратили землю Эрец-Исраэль в высшую ценность, на которую молились, переживая физический контакт с ней [14].

Быт Виткина был аскетичным [15], но вполне его устраивал. В 1904 году приехали родители с младшей сестрой, в маленькой Месхе не было условий для семейной жизни: «Некоторые стороны нашей жизни им не особенно нравились – нет у нас пока ни молока, ни мяса, ни зелени, ни овощей, ни фруктов, а иногда не хватает и хлеба»[16]. Через год, после окончания курской гимназии (Йосеф настаивал, что Палестине нужны только высокообразованные люди), приехала сестра Сара и начала бесконечные и безрезультатные поиски работы. Отцу нашлась лишь временная должность. Семья, которую трудно было прокормить, сильно осложнила жизнь Йосефу – как правило, в Палестину приезжали молодые люди без семьи.

Воссоединившись с ближайшими родственниками, Виткин не забывал оставшихся в России. Он не отрывался от прошлого, все помнил и посылал приветы родине:

Я хотел бы знать, что слышно в Могилеве вообще, как жизнь в моем старом родном городе, что в галуте, чем зарабатывает наш несчастный город, тысячи бедняков? Как они живут? <…> Я смотрю в маленькие обеспокоенные лица, опущенные потухшие глаза, вижу их замасленную одежду, слышу шум и суматоху еврейских улиц. Ни громкого смеха, исходящего из сердца свободного человека, ни веселой песни, вырывающейся из здоровой груди, – одни проклятия и ругательства, плач и визг, разные голоса – полуплач, полупение или дикие крики, доносящиеся из темных и узких комнат. Улицы наполнены рядами сгорбленных людей, суетящихся с торбами на плечах. Это нищие, попрошайки… Ах, Могилев, Могилев, как дела? Как живешь, мой дорогой, любимый город?[17]

Но и состояние ишува было тяжелое. Романтизм и поэтичность Виткина не лишали его трезвости восприятия [18], и он открыто писал о всех сложностях своим родственникам:

Уважаемому, дорогому и любимому дяде Якову и любимой тете г-же Мине-Злате.

Я всегда сержусь, когда пишут, что в Эрец-Исраэль куропатки прыгают в рот. Считают, что этим привлекут людей. Горе было бы нам, если бы наша община на самом деле стояла бы на такой низкой ступени, что без всякого чувства, только с помощью блеска золота и «хорошего бизнеса» нужно было бы привлекать ее к «святой» идее «возвращения в Эрец-Исраэль», горе было бы тогда всем нашим идеям и надеждам… Но, слава Б-гу, наш народ выше этого. За 2000 лет мрачного галута он доказал, что может бороться, приносить много жертв и с великим терпением выстрадать совершенно абстрактную идею, которая не связана с материальными успехами. И сейчас нужно говорить народу только ясно: нужно хорошо осветить ему его общее положение, нужно объяснить, в чем его избавление [19].

Еще в 1900 году барон Эдмон де Ротшильд передал управление колониями Еврейскому колонизационному обществу (ЕКО), поселения получили самоуправление, но экономически приходили в упадок: вино не находило спроса, земля обрабатывалась арабами, а плоды трудов разворовывались. Будущее было неопределенно. «Цель сионизма ясна, но пути ее достижения – блуждания; мы идем наугад и настолько удаляемся от цели, что еще немного – и потеряем ее навсегда»[20]. Йосеф искал выход. Он считал, что «дипломатический сионизм» – агитация, сбор средств и уплата членских взносов – ничего не дает. Нельзя уповать на пресловутый «чартер» (разрешение турецкого правительства на въезд евреев); для спасения нужны молодые руки, способные вытеснить дешевый арабский труд. Познакомившись с опытом совместного владения и обработки земли на ферме в мошаве Седжера в Нижней Галилее, Виткин написал очерк «О героях Израиля», ставший первой его публикацией. Идея обработки земли еврейскими руками возникла и у Аарона Гордона, который сразу по приезде в Палестину в 1904 году обратился к молодым евреям России: «Возрождающемуся Сиону не нужно ничего: ни денег, ни советов, ни даже нравственной поддержки. Одно только он примет с распростертыми объятиями: способных, преданных, готовых на все работников, которые бы поселились здесь и работали здесь»[21]. Но «философ труда» Гордон добивался успеха только личным примером, расхаживая с мотыгой, а его призыв, опубликованный в русскоязычном московском издании, остался частным письмом из Палестины.

Виткин тоже собирался выступить с призывом, но опасался, что его выступление вызовет сопротивление: в ишуве распространился угандизм. Но в России, где в 1903 году разразились кишиневский и гомельский погромы, набирало силу движение «Цеирей Цион» («Молодежь Сиона»). Отчаяние толкало Йосефа не к бегству, как многих, а к энергичным действиям. Именно в Месхе, где, как писал он другу, «среда сильнее меня, и все, что мы сеем в стенах школы в течение многих лет с напряжением наших душевных сил, вырвано в короткое время»[22], и было написано воззвание «Коль коре эль цеирей Исраэль ашер либам ле-амам у-ле-Цион» («Обращение к еврейской молодежи, сердце которой с ее народом и с Сионом»).

«Как такой застенчивый человек, как Йосеф Виткин, – спрашивает Шуламит Ласков, – не считавшийся лидером, не причисляемый к могучим светилам времени, все же взял на себя миссию указать путь в то время, когда другие еще шли ощупью во мгле?»[23] На высокой волне напряжения и ответственности он бросал свой «глас вопиющего» от имени «нашего народа и нашей страны» к «молодежи Израиля, сердца которой со своим народом и Сионом». Под обращением стояла подпись: «Группа молодежи из Эрец-Исраэль». В марте 1905 года брошюра «Коль коре» (на иврите) была передана Менахему Усышкину, который распространил ее среди евреев России и Польши. Йосеф Шпринцак вспоминал: «Воззвание в рукописи было послано нам, членам Центра “Цеирей Цион” Варшавы, Усышкиным с просьбой опубликовать его как “полезный материал для пропаганды”. В первый день памяти Теодора Герцля, 20 тамуза 1905 года, мы распространили “Коль коре” среди юношей и девушек Варшавы. То было одно из главных событий моей юности: я удостоился права доставить в типографию воззвание, на меня пала обязанность быть одним из первых в начале новой эпохи»[24].

Группы молодежи начали прибывать в Палестину и ранее, но «Коль коре» заметно усилило эту миграцию. В 1905–1907 годах прибыло более 6000 евреев; среди них, например, Шмуэль Даян, отец будущего военачальника Моше Даяна. Лидеры «рабочей алии» объединились в партию «А-поэль а-цаир» («Молодой рабочий»), которой Йосеф предложил свой план: на основе еврейского труда основать квуцот (кибуцы).

Виткину хотелось обратиться к евреям Европы и России также и устно. Оказавшись в 1907 году в Вене на лечении, он опубликовал «Открытое письмо сионистам Вены»:

Вы говорите: в галуте невозможно заниматься еврейским языком и литературой, а там, в Эрец-Исраэль… Но если все сыновья галута скажут так, как мы спасемся? Евреи и еврейство еще много времени останутся там. Вы считаете, что нужно возложить эту работу на ваших братьев из России и Галиции, на этих раздавленных и несчастных? Если так, оставьте им звание «сионистов», а вы – не занимайтесь, пожалуйста, «сионизмом жалости»[25].

По предложению Одесского комитета движения «Ховевей Цион» («Любителей Сиона») Виткин отправился посланником «в города и местечки, где еще живо бьется еврейская душа». Он не учел внутренней ситуации России: запрета сионистской деятельности, разочарования русских евреев в колонизации Палестины, однако работал страстно и без устали. Об условиях работы он писал своему другу агроному Михелю Похачевскому [26]:

Нельзя говорить в синагоге, нельзя выступать перед группой в 10–30 человек. Никто не дает свою квартиру, но все же я выступаю и в тех местах, где запрещено, перед маленькой группой людей с особой осторожностью, дежурят возле ворот и на улице. И бывало, что собирались 100 человек в маленькой комнате и почти задыхались, а снаружи, на углах прилегающих улиц, дежурили девушки-сторожа (чтобы не вызывать подозрений), чтобы, по крайней мере, спасти меня. <…> В Литве я буду, без сомнения, где-нибудь схвачен, но это не смущает меня. В настоящей жизни России это вещь обычная. Есть ли в России достойный человек, который не сидел в государственной тюрьме? И если молодым евреям можно отбывать разные сроки за все идеи мира, почему сионисту нельзя отсидеть несколько месяцев за сионизм?[27]

Цельность личности привлекала: приезжающие в Эрец-Исраэль молодые люди прежде всего направлялись в Эйн-Ганим для беседы с Аароном Гордоном, Йосефом Бренером, Берлом Кацнельсоном, а потом непременно добирались до Ришон-ле-Циона, чтобы поговорить с Виткиным. «В нем было что-то успокаивающее, несмотря на то, что сам он не знал покоя»[28]. Страстное отношение Виткина к Стране Израиля как к главной ценности в жизни предвосхищало халуцианство. А халуцим, пишет Боаз Нойман, «отождествляли существование в Стране с существованием вообще. Быть в Эрец-Исраэль, с их точки зрения, означало не просто быть в конкретном ограниченном месте. Быть в Эрец-Исраэль, с их точки зрения, означало – быть»[29].

Голос Виткина-публициста звучал уверенно, приоритеты были четко расставлены:

– Поколение-освободитель должно быть не только поколением знания, поколением сильного национального сознания, оно должно быть также сильно телом и нервами.

– Пришел час понять, что освободиться может только поколение, подходящее для освобождения.

– До нынешнего времени мы существовали благодаря тому, что не утратили ни одной из трех ценностей: землю, язык и общую культуру [30].

Вместе с тем Виткин, не поддержанный партией «А-поэль а-цаир», чувствовал одиночество, подобное тому «одиночеству и чувству сиротства», которое переживали молодые люди из 2-й алии в рабочих поселениях. «Они забирались каждый в свой угол, где болели, мучились душевно и физически, лишенные настоящего человеческого участия, настоящей человеческой близости»[31]. Виткин был лидером и в то же время одиночкой, он не только верил в необходимость жертвенного труда, но и чувствовал ущербность такой жертвенности. Сестре он не советовал отказываться от личных желаний:

Сердце требует жизни, любви, душа требует какого-то большого стремления, какой-то широты. Хочешь крыльев орла, а нет крыльев, широты – четыре локтя жизни, вместо свободы – несчастная семья, семья, которая требует самых лучших твоих лет. И когда ты освободишься, то останешься одинокой, одной в мире с горьким прошлым и черным будущим; ты боишься этого, и твое неуверенное сердце дрожит. Да, моя сестра, я понимаю все это и хочу утешить, но сейчас не способен. Год назад я мог утешить, тогда я смотрел на мир и жизнь с более высокой точки. Сейчас я так мал, так удручен![32]

Впечатлительность и неуверенность проявились в истории его единственной любви – к Белле Бенинсон, бывшей ученице из Гедеры, красивой практичной девушке, чьи родители были против связи дочери с человеком неустроенным и обремененным семьей. Сначала она ответила на его чувство, но потом сказала, что «хочет в любом случае быть свободной, что у нее остается право в любую минуту сказать мне, что между нами ничего не было». Йосеф страдал, не умея объясниться:

Я хотел сказать ей это прямо, но ведь ты знаешь, что она постоянно окружена людьми. Кроме того, я боюсь говорить с ней об этом. Я нуждаюсь в ее близости – я хочу заглянуть в лицо моего будущего, и вот я страшусь, как маленький ребенок, заглядывающий в темную комнату. Я боюсь пистолета, висящего над моей кроватью и смотрящего на меня в ночном безмолвии…[33]

Дети на природе. Кфар-Виткин. 1933 год

В июле 1911 года, после неудачной операции на горле, Виткин вернулся из Вены в безнадежном состоянии и около полугода лежал в маленьком домике матери (Тель-Авив, ул. Лилиенблюм, 18). Он все время читал, анализировал и, как всегда, исповедовался в письмах: «Сейчас я почти ничего не чувствую и часами могу лежать с пустой головой так же тихо, как бабочка после того, как она снесла свои яйца. <…> Мне страшно, что так может тянуться годами, и я буду обузой не только себе, но и другим. Этот страх касается только мозга, а не чувств. Усталое и разбитое сердце дремлет»[34]. Он читал ночами сочинения отца и говорил другу: «Я был далек от иудаизма, но образ отца всегда стоял перед глазами и тянул меня к моему народу»[35]. Он очень нуждался в человеческом внимании. Долго ждал прихода Бренера, волновался, спрашивал друзей, почему тот не приходит. А Бренер не приходил, потому что не выносил сентиментальности, но в конце концов пришел. Ко всем гостям Виткин обращался с одним вопросом: что будет с его матерью и сестрами? Умер Виткин 23 января 1912 года и, в соответствии с его пожеланием, был похоронен на кладбище Ришон-ле-Циона.

Скромный человек, «стеснительный лидер», как его назвала Ласков, деятельный и впечатлительный, Виткин не был достаточно оценен за время своей короткой жизни – 36 лет. После его смерти, когда 2-я алия приобрела подлинный размах и Виткин был признан ее инициатором, его фигура вызвала острую полемику. Один журналист отмечал, что Виткин раздваивался между национальными интересами и социалистическим подходом, другой – что тот «был вынужден забывать о своих страданиях ради страданий народа»[36]. Йосеф Бренер, наоборот, отрицал в Виткине всякую двойственность. Виткин, писал он, «рабочий и прекрасный учитель», «был индивидуалистом и общественником вместе, цельным и активным», ибо «ноша человека» не отталкивает ни в коем случае «ношу нации»; перед нами – идеальная возвышенная личность, которая способна возвратить слову «идеалист» все сияние, которое было у него ранее [37]. Пример Виткина, считал Бренер, подходит всем еврейским деятелям, «молодым сынам нашего народа», которые «создадут для себя условия существования и не услышат больше своих стонов».

Предварив халуцианский тип еврея Эрец-Исраэль, Виткин остался индивидуальнее, богаче этого типа.

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] Китвей Йосеф Виткин. Маамарим ве-арцаот, решимот, михтавим, дварим ле-дмуто. Тель-Авив, 1961. С. 187.

[2] Ласков Ш. Коль коре. Хаяв ве-змано шель Йосеф Виткин. Тель-Авив, 1986.

[3] Китвей Йосеф Виткин. С. 186.

[4] Семейный альбом Виткина–Шапиры. Семейный архив Виткина–Шапиры, обработанный и бережно хранимый его наследницей Ларой Цинман (Хайфа), содержит богатую коллекцию фотодокументов и писем.

[5] Китвей Йосеф Виткин. С. 187.

[6] Там же. С. 188.

[7] Из письма отцу от 3.12.1897 // Там же. С. 157.

[8] Там же. С. 159.

[9] Нойман Б. Тшукат э-халуцим. Тель-Авив, 2009. С. 184.

[10] Семейный альбом Виткина–Шапиры.

[11] А-хинух а-иври // Уру, ахим! Ми-диврей Йосеф Виткин. Тель-Авив, 1937 (5697). С. 18.

[12] Китвей Йосеф Виткин. С. 160.

[13] Семейный альбом Виткина–Шапиры.

[14] «Они шли по тропинке, поднимающейся ко двору фермы. Бренер начинал говорить об Эрец-Исраэль. Приходили в сад на вершине, к месту, которое предназначалось для Ар-Герцль. Бренер останавливался, опускался на землю, становился на колени, целовал и обнимал комья земли, хвалил ее: «Эрец-Исраэль, будешь ли ты у нас? Эрец-Исраэль, ты будешь наша?!» (Нойман Б. С. 187).

[15] «В личной жизни Йосеф был так же прост, как и братья-рабочие. Его квартира в Ришон-ле-Ционе находилась в маленьком бараке. Мебель была такая: кровать из деревянных досок, положенных на жестянки из-под нефти; три такие же жестянки, поставленные одна на другую, – стол; пустая канистра – стул. Днем Йосеф лежал посреди комнаты на циновке с книгой в руках. Когда появлялись гости, расстилалась еще одна циновка – вот и ложе. И от сердца к сердцу течет дружеская беседа» (Яаков Мидраши. Йосеф Виткин. Парашат хаяв у-пеулато. Кфар-Виткин, 1946. С. 24).

[16] Семейный альбом Виткина–Шапиры.

[17] Альбом Виткина–Шапиры.

[18] О таком двуединстве вспоминал Хаим Вейцман: «Я твердил себе: “Нужно освободиться от всякой романтики, от всяких ассоциаций, с детства связанных со словом „Палестина“. Это всего лишь заброшенная земля, опустошенная столетиями турецкого хозяйничанья. Нужно смотреть на вещи трезво и просто, глазами ученого, а не сиониста”. Но я знал тогда и многократно убеждался впоследствии, что, при всей необходимости холодной объективной оценки реальных обстоятельств, естественное чувство нашей национальной (психологической и исторической) привязанности к Палестине – неоценимое подспорье в борьбе с теми разного рода физическими и духовными трудностями, которые кажутся столь непреодолимыми “трезвому” взгляду» (Вейцман Х. В поисках пути. Иерусалим, 1983. С. 123).

[19] Китвей Йосеф Виткин. С. 161.

[20] Ласков Ш. С. 60.

[21] Гордон А.Д. Палестинские письма // Еврейская жизнь. 1904. № 11. См. также: Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства. 1900–1917. Сост., заключ. ст. и прим. Н. Портновой. Иерусалим, 2002. С. 256.

[22] Из письма Аврааму Суму 1904 года // Семейный альбом Виткина–Шапиры.

[23] Ласков Ш. С. 123.

[24] Китвей Йосеф Виткин. С. 18.

[25] Китвей Йосеф Виткин. С. 153–154.

[26] См.: Портнова Н. Человек дерева // Лехаим. 2010. № 1.

[27] Китвей Йосеф Виткин. С. 154.

[28] Закай Д. Азкара ле-Йосеф Виткин бе-рехов бе-Тель-Авив // Давар. 10.02.1937.

[29] Нойман Б. Мадуа шавти эль ционут? // Эрец ахерет. 2010. № 55. С. 15–16.

[30] Уру, ахим! Ми-диврей Йосеф Виткин. С. 23.

[31] Шапира А. Берл: Биография, I. Иерусалим, 1987. С. 72.

[32] Китвей Йосеф Виткин. С. 174.

[33] Ласков Ш. С. 75–76.

[34] Китвей Йосеф Виткин. С. 180.

[35] Мивхар китвав Йосеф Виткин. Яффо, 1912. С. 3.

[36] Там же. С. 18.

^[37] Китвей Йосеф Виткин. С. 198–199.