[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
ЧИТАЮТ ГАЗЕТЫ
Залман Шнеур
1.
Когда-то, в «тучные годы», тридцать, если не больше, лет тому назад, Шклов еще не знал о газетах. Все новости узнавали из «Гамелица»[1], единственным подписчиком которого был аптекарь. Волей-неволей шкловские евреи утоляли жажду из этого сомнительного источника. Ежели нет эсрога, так и бульба сгодится.
Пройдя через множество еврейских рук и ртов, залежалые новости из «Гамелица» здорово-таки объевреивались. Если принц Уэльский заезжал в Мариенбад, в Шклове знали наверняка, что на самом деле он соскучился по еврейской фаршированной рыбе, которой славятся мариенбадские кошерные рестораны[2]. Если Толстой проявлял интерес к еврейским преданиям[3], то Шклов уже знал, что граф следует предписаниям трактата Брохес[4] и не сегодня-завтра примет иудаизм. Если Ротшильд[5] намеревался дать туркам заем, в Шклове сразу смекали, что речь идет о выкупе Земли Израиля… Все политические кризисы шкловские политики легко разрешали «на пальцах». Каждый палец был державой, каждая линия на ладони – рекой с крепостью над ней. Между минхой и мааривом седые спутанные бороды склонялись над географической дланью вещающего. В тусклом свете окошка на ней искали границы государств и судьбы народов… Но в самом разгаре спора вдруг раздавались хлопок по столу на биме[6] и голос стоящего у омуда хазана[7], голос, который причудливо и печально начинал разливаться с появлением первой звезды в хмурых небесах и светом первой лампы в бедном литвацком бейс мидраше:
– Веху ра-а-хум йехапе-е-р овойн ве-ло-о яшхис…[8]
Державы рассеивались как дым, рыба английского принца теряла свой еврейский вкус, а миллионы Ротшильда – свою ценность, и воодушевленные «политики» вослед хазану затягивали в полутьме беспокойно и не в лад:
– Адей-ной хойшиа, амелех яанейну бе-йейм корейну[9].
Но воздвигся в заброшенном местечке некий еврей, однорукий герой, бывший сапожник, который оставил свою колодку после того, как потерял руку. Простер он оставшуюся у него десницу, пробил окно в Европу и впустил целый поток газет в местечко. Теперь газета стала из частного достояния общественным. Новость больше не была лакомым кусочком. Исхудалые ладони «политиков из молельни» утратили свою географическую ценность. Они не могли выдержать конкуренции с картами, которые печатаются в газетах, когда те сообщают о важном политическом событии.
Но если чтение еврейской газеты стало в Шклове потребностью, то чтение русской все еще оставалось роскошью, признаком интеллигентности, делом возвышенным, вроде, например, беседы с приставом на улице. Можете при этом читать ее, если угодно, хоть вверх ногами – это дела не меняет.
С тех пор как появилась копеечная русская газета, это чтение стало дешевой роскошью. Теперь дядя Ури может, слава Б-гу, тоже позволить себе это удовольствие, и не только для того, чтобы быть не хуже людей, но и для того, чтобы раз в две недели почитать тете Фейге все новости, о которых пишут. Уж дядя Ури знает, как обращаться с русской газетой: даром, что ли, он прожил однажды полгода в Москве, пока его оттуда не выгнали.
Но прежде чем дядя Ури усядется за чтение газет, вы должны еще познакомиться с самим продавцом газет.
2.
Жил-был в Шклове некий сапожник, звали его Моте, человек простодушный, башмаки латал. Проткнул он однажды левую руку ржавым шилом. Стала у него рука пухнуть. Начал он с ней по докторам мыкаться, пока им, ни про кого не будь сказано, не пришлось эту руку отнять... Этот Моте вернулся однажды утром без руки из губернской больницы и весь день просидел, словно каменный, в своей запыленной мастерской, не сводя глаз со старых колодок. Шило есть, дратва есть, молоток и гвозди есть, дыр в еврейских подошвах тоже предостаточно, а руки-то больше нет. Остается только получать пособие или просить по дворам.
Но Б-г посылает лекарство прежде язвы: сотворил Он газеты еще до того, как у Моте заболела рука. Широкие, шумные бумажные волны уже в течение нескольких лет неслись из столичных центров в города и деревни. Саранча напечатанных черных словечек разлеталась повсюду, принося с собой отголоски мировых скандалов, гул больших городов, нервный шум Новейшего времени. Но в Шклов они все-таки проникнуть не могли. Им приходилось сворачивать в сторону перед его традициями, его деревянными домишками и его грязными дорогами и огибать Шклов стороной. Так продолжалось до тех пор, пока однорукий Моте не поднялся из-за стоящего без дела исцарапанного сапожного верстака и не повернул бумажный поток в местечко.
В один прекрасный день все вдруг увидели, как Моте, со своей спутанной сивой бороденкой, со своими детскими голубыми глазами, несет какой-то четырехугольный пакет, прижимая его к себе культей. Пакет был завернут в красный хасидский носовой платок. Что же такого мог нести с собой человек вроде Моте?
Тихо, как нищий, заходил он в каждый дом и просил купить у него газету, русскую или еврейскую. Газеты шли Моте, как сабля – меламеду. Но что поделаешь со своим человеком, да еще одноруким? Возьмешь у него газету, дашь ему копейку. И так валяется эта газета, валяется, пока в нее не заглянут.
Вот так, потихоньку, обыватели стали привыкать к чтению прессы, и если Моте хоть день не появлялся, его уже не хватало. А когда он потом все-таки приходил, люди уже возмущались: «Что это значит, Моте, куда это вы вчера пропали? Мы же остановились в газете как раз на том, как девицу привозят в султанский гарем…»
Слава Моте росла изо дня в день. Его грошовый заработок стал миссией, удовлетворением духовной потребности местечка. А его старый-престарый кожух сменился новым пальто с бархатным воротником.
Свои газеты он больше не таскал в носовом платке, будто контрабанду. Открыто и гордо стал разносить Моте газетные листки. В обывательские дома заходил с важностью шадхена[10], на улицах зазывал: «Покупайте, евреи, “Друга”[11] дома, то же самое, что “Жизнь”[12] ежедневную, покупайте “Северку” (это было собственное сокращение Моте для газеты “Сев. Зап. край”[13])». Время от времени он и сам бросал взгляд на черные точечки.
Теперь Моте уже настоящий герой. Одному Б-гу известно, где он выцарапал себе белую летнюю студенческую тужурку с потускневшими пуговицами и откуда стащил пару узких щегольских брюк и чиновничью фуражку неведомого ведомства с красным околышком. Все это он напялил на себя. С точки зрения Моте, это и был настоящий мундир еврейского продавца газет. В местечке это скрещивание одежек вскоре получило признание: если продавец газет так одевается, возможно, он и должен так одеваться.
После пяти, когда привозят почту, обыватели уже поглядывают в окна, не идет ли Моте с пачкой газет под культей. Если идет – выходят ему навстречу. Простонародье покупает еврейские газеты и за наличные копейки, почтенные обыватели – русские и в кредит.
Заходит Моте к дяде Ури в дом, появляется тетя Фейга, берет себе «Газету-копейку»[14] и кладет ее на комод. Там скапливаются русские газеты, и никто не заглядывает в них по целым неделям. Сама тетя Фейга довольствуется важнейшими новостями, услышанными от продавца:
– Ну, реб Моте, что нового слышно?
Моте уже привык избавлять своих постоянных клиентов от неприятного труда читать по-гойски. Прежде чем принести газету, он выбирает из нее самые что ни на есть «сливки» и делится ими с обывателями:
– В Варшаве, гаврит он, зарезали мать с тремя дочерьми. Утром, гаврит он, их нашли мертвыми…
За то время, что Моте продает газеты, в голове у него засела пара дюжин русских слов, и он, к месту и не к месту, пользуется ими. Этим «гаврит он» Моте старается передать слова «говорит он» фонетически точно, с гойским призвуком... Только кто этот «он», который «говорит», неясно. Однако тетя Фейга убеждена, что так следует выражаться, когда пересказываешь новости из газет:
– Ой, не приведи Г-споди!.. – качает головой тетя Фейга и подпирает щеку двумя пальцами.
– А в Рига, гаврит он, – пугает ее дальше Моте-газетчик и взмахивает культей, – в Рига хотят девятнацета август выйти с красными симфонами, это цичилисты хотят[15]. Ежли, гаврит он, они выйдут, их в порошок сотрут…
– Пусть не суются куда не след! – не огорчается тетя Фейга. – А о войнах ничего не слыхать?
– Китай бунтует, рашпублика наступает; ежли, сообщают, гаврит он, они встретятся, то, гаврит он, по улицам польется кровь…[16]
– Где? – пугается тетя Фейга.
– В Китай, – отвечает Моте и кивает в сторону Китая.
– Батюшки светы! – произносит тетя Фейга и убирает два пальца от щеки. – Что же это за напасть такая нашла на Китай?
Она уже ничего не понимает. Несмотря на это, она готова выполнить заповедь о новостях и газетах до конца.
И Моте исполняет свой священный долг: снабжает клиентку всеми необходимыми известиями:
– А из Москвы, гаврит он, двенадцата юлия выслали двадцать еврейских вторе-гилдес[17], и ежли, гаврит он, они вернутся назад, то…
Тут Моте машет своей культей: у него нет слов. Но тетя Фейга сама понимает, что, если те двадцать вторе-гилдес вернутся в Москву, ничего хорошего их не ждет.
– Ой-ой-ой, – вздыхает она наполовину сочувственно, наполовину потому, что так положено.
Исчерпав запас новостей, Моте надевает свою чиновничью фуражку с околышком неведомого ведомства, говорит до свиданье, целует мезузу и выходит. Через минуту-другую его вкрадчивый голосок слышится у других дверей:
– Гаврит он, ежли, сообщают, гаврит он…
И «недельная глава» начинается сначала.
Так и ложатся на комод листы «Газеты-копейки», и скапливаются изо дня в день, и обеспечивают бумагой все хозяйство: ими закупоривают глечики[18] в канун субботы, а все равно их там предостаточно. Бывает, увидит тетя Фейга в дурную минуту стопку газет, то, как они валяются и зря пропадают, и раскричится на детей:
– Голодранцы, бездельники, сначала чуть кожу с меня не сдирают: «Мама, купи газету! Мама, купи газету!» Можно подумать, они их читают. Ничего подобного. Только бы деньгами сорить. Все, завтра прекращаю покупать газеты!..
Однако назавтра приходит Моте с пачкой свежих, пахучих газет и говорит здравство, и останавливается, чтобы рассказать новости: из Самары и из Берлина, из Думы и из Японии, и ежли, гаврит он, и непремене, гаврит он, и гнев тети Фейги испаряется, и на комоде остается лежать свежеиспеченный газетный лист.
3.
Ночью в большом городе стучат наборные и ротационные машины, льется кипящий свинец в матрицы, вращаются огромные рулоны бумаги, рабочие и работницы стоят в поту и в свинцовой пыли, с красными и заспанными глазами, и трудятся из последних сил в красноватом электрическом свете. И все это для того, чтобы у дяди Ури каждый день появлялся на комоде новый газетный лист, который, когда дядя Ури видит его издали краем своего косого глаза, только отвлекает его от занятий. Он, правда, частенько хлопает ладонью по пачке газет, говорит себе: «Надо бы перечитать», но тут же возвращается к своей Мишне или своим «Святым изречениям»[19].
Но в один прекрасный день встает дядя Ури от послеобеденного сна в особенном, приподнятом настроении от предстоящего чтения русских газет. Одна щека и половина бороды у него намяты и распарены, другая половина бороды торчит дыбом. Сразу видно, на каком боку он спал. Дядя Ури полощет рот, при этом очень упрямо качает головой, будто хочет сказать «нет-нет»… После этого он кричит посвежевшим голосом:
– Фейга, жена моя, ставь самовар!
Ставят самовар. Пока он закипает, дядя Ури устраивается на канапе, стоящем у окна, и зовет:
– Фейга, жена моя, подай мне сюда какую-нибудь газету.
Тетя Фейга подходит к комоду, готовая услужить мужу в таком неожиданно возвышенном предприятии. Газеты завалены детскими учебниками и тетрадями. Тетя Фейга запускает два пальца в пачку газет, и какой лист она вытащит, тот дядя и будет читать. Неважно, за какой день и за какой месяц.
– На! – подносит тетя Фейга газету дяде Ури. – Только собиралась сама почитать.
– Я вижу, у тебя много времени, – произносит дядя Ури тоном, не оставляющим сомнений в том, что он-то занят денно и нощно. К тому же он напялил очки на нос, который теперь торчит из-под них напряженно и торжественно… Косые глаза за старенькими стеклышками выглядят глубокомысленными и большими. На дядю Ури страшно взглянуть.
Начинает дядя Ури с названия газеты, потом углубляется в цены на подписку – сколько стоит год, полгода, месяц – и подсчитывает.
– Фейга, – кричит он жене на кухню, – сколько ты платишь за газету? Копейку в день? Вот погляди!.. За три рубля можно подписаться на целый год. А сейчас что же это за выгода?.. Говорю тебе, нам лучше подписаться. Вот наш Жама каждый день получает-таки из Петербурга, с напечатанным адресом… Господину… Красота.
– Люди берут и подписываются, – вещает тетя Фейга из кухни.
– Если Б-г даст здоровья, я, Б-г даст, подпишусь – будет приходить прямо из Петербурга.
Так обещает сам себе дядя Ури и принимается за настоящую работу.
Но, решив почитать, дядя Ури читает только жирно напечатанные заголовки статей, это для него сподручнее. Маленьких русских буковок, которые, как черный перец или маковые зернышки, густо насыпаны под каждым заголовком, он побаивается.
Бывая каждый год в Нижнем на ярмарке, дядя Ури прочитывает немало вывесок на лавках. Заголовки статей напоминают ему большие вывески на выставке в Нижнем. Там – меха, рыба, машины, сахар. Здесь – бомбы, скандалы, убийства, войны. То, чего не сказано в заголовках, досказывает он сам, по своему разумению.
Дядя Ури читает по складам заголовок передовицы, читает, как заповедано – «Шнаим микре ве-эход таргум»[20] («Раз прочти, два раза истолкуй»)[21]:
– Ми-ни-хо-тим го… го-ло-дать, голодать! Это значит: мы не хотим голодать! Ты слышишь, Фейга? – кричит он тете на кухню.
– Я слышу, – отзывается тетя Фейга и остается в дверях столовой.
– Мы не хотим голодать! – сурово сообщает ей дядя Ури и глядит на нее из-за стареньких очков страшно увеличенными глазами. – В конце концов! Хватит кровь сосать! Хор-рошо написано, как следует.
Дядя Ури читает второй заголовок:
– Бом-бом-ба у-ув Ниж-нем Нов-нов-городе! Бомба в Нижнем. Ты слышишь, Фейга? – тут же кричит он своей супруге, занятой самоваром. – Снова бросают бомбы в Нижнем. А к кому цепляться будут? К евреям на ярмарке! Наверняка… Г-споди помилуй!
– Ой-ой-ой, – отвечает ему тройной тетин вздох из кухни. Знак того, что новость воспринята.
– Б-бун-ты у-в То-кио, ну вот, снова бунты! Ты слышишь, Фейга? Большие бунты в Токио! Убивают, режут друг друга, там все теперь вверх дном. Б-г знает, чем это кончится. Вот!
Новость о бунтах в Токио тетя Фейга уже слышала от Моте-газетчика, и довольно давно. Несмотря на это, она охотно выслушивает ее во второй раз. В глубине души она рада, что ее-то старый, не сглазить бы, и в самом деле разбирается в русских буковках. Во всем на него можно положиться!
Дядя Ури все глубже погружается в свою копеечную газету:
– Рас-рас-п… р-р… рас-при у со-юз-ни-ков![22] У союзников э… э… ты слышишь, Фейга?
– Что у союзников? – интересуется тетя Фейга из кухни.
– Рас-при… Черт знает, что у них тут понаписано. Что за паскудное слово? Где этот мальчик, который уже учит Гемору?[23] Уроки делает? А ну, спроси-ка у него прямо сейчас, что такое распри, поглядим, что он знает.
– Он не знает, – через минуту-другую приносит известие тетя Фейга, – поискал, посмотрел, бе, ме, не знает.
Дядя Ури с умным видом вздергивает бороду и говорит:
– Вот как? Он тоже не знает? Тогда зачем он учится? Учителю платят три рубля в месяц, платят… Выброшенные деньги!
– Выброшенные деньги, – соглашается тетя Фейга.
И дядя Ури заменяет незадавшиеся новости с «распри» на другой заголовок:
– Боль-боль-шой скан-дал у-в у-в Думе! Ну, Фейга, ты слышишь? Опять скандал в Думе. Если пишут «большой скандал», это, верно, настоящий скандал. Немаленький, видать. Враг Израиля там снова все вверх дном переворачивает. Наверняка снова Пуришкевич[24], да сотрется имя его и память о нем. Ужас! И чего этот гой на нас насел?
Тетя Фейга вносит самовар и заваривает чай, а дядя Ури продолжает читать заголовки. От заголовков он переходит к объявлениям и всем делится с женой:
– Ты слышишь, Фейга, требуются служанки! Хорошенькое дельце! Поди еще их найди. Ты слышишь, Фейга, врачи милости просят пожаловать к ним лечиться. Ты погляди, а наш-то фершел еще и недоволен, что ему пятиалтынный платят, двадцать копеек ему подавай… Иначе ему не годится… Ты погляди! А Жамина девка еще хочет ехать учиться «на зубы»… Да-а-а… Позавидовала кошка собачью житью! Вот увидишь! Дантистов этих как собак нерезаных. Та-а-к, пенсионы… Театр. Пу-дра… Нечего читать и не на что смотреть!
И вдруг дяде Ури бросается на глаза напечатанный в газете сапог и крупная подпись: «Самая лучшая обувь». Он кричит тете:
– Фейга, Фейга, сколько ты заплатила за сапоги для детей? По четыре рубля за пару? Тоже мне скидка! На, вот тебе: пара сапог за три рубля. Хороша хозяйка, тебе бы только деньги мотать!
– Что это ты ко мне прицепился? – сердится тетя Фейга. – Расчитался тут! Хотел чаю, так и пей чай. Уж хватит тебе читать!
Дядя Ури швыряет в сердцах русскую газету:
– Эх, что с тобой говорить, налей-ка мне лучше стакан чаю.
Тетя Фейга наливает дяде Ури полный стакан чаю и накладывает ему малиновое варенье, чтобы успокоить его нервы, разыгравшиеся от чтения газеты. Прочитанный лист она кладет обратно на комод, куда завтра и послезавтра прибавятся новые листы, много-много, – бумага для субботних глечиков. И кто знает, может быть, когда через неделю-другую дядя Ури снова усядется за чтение газет, тетя Фейга вытащит для него двумя пальцами ту же самую газету, которую он уже давно прочитал и забыл, и дядя Ури будет снова читать все заголовки, как обычно. Он начнет с передовицы «Мы не хотим голодать» и дойдет до «Большого скандала в Думе» и будет долго рассказывать все новости тете Фейге, пока не наткнется на рисунок сапога среди рекламных объявлений. И тогда он остановится, слегка удивленный и раздосадованный, и швырнет газету на пол:
– Ах ты, Г-споди! Всегда одно и то же. Нечего читать и не на что смотреть. Фейга, налей-ка мне лучше стакан чаю!
Нет, если бы русский писатель, и русский типограф, и русский наборщик знали, с каким тщанием дядя Ури штудирует их газету, они бы еще усерднее и с еще большей охотой выполняли свою тяжелую работу в туманных и бессонных петербургских ночах…
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] «Гамелиц» (ивр. «защитник», «оратор») – газета на иврите маскильской (просветительской) ориентации, занимала умеренно-консервативную позицию. Выходила с 1860 по 1871 год в Одессе, с 1871 по 1904 год – в Петербурге. Первоначально еженедельник, с 1886 года – ежедневная газета.
[2] Мариенбад (в настоящее время – Марианские Лазницы, Чехия) – курорт, пользовавшийся особенной популярностью у еврейской буржуазии.
[3] Л.Н. Толстой проявлял интерес к раввинистическому иудаизму, читал различные сборники еврейских легенд и преданий, изучал под руководством московского раввина Минора древнееврейский язык.
[4] Брохес (Брахот [«Благословения»]) – талмудический трактат, посвященный основным иудейским молитвам, времени их произнесения и т. п., то есть актуальным проблемам литургической практики.
[5] Барон Эдмон де Ротшильд (1845–1934) поддерживал поселенческое движение в Палестине.
[6] Бима – возвышение в центре молельного зала синагоги, с которого происходит публичная рецитация Торы.
[7] Хазан – певчий, ведущий публичное богослужение. Во время молитвы он стоит у специального пюпитра – омуда.
[8] «И Он, Милосердный, простит злодеяние и не погубит согрешившего» (Теилим, 78:38). С произнесения хазаном этого стиха начинается Маарив, вечерняя молитва будней.
[9] «Г-сподь, спаси нас, Царь, ответь нам в день, когда мы взываем к Тебе» (Теилим, 20:10). Второй стих маарива.
[10] Профессиональный сват.
[11] «Дер Фрайнд» (идиш «Друг») – первая ежедневная газета на идише. Выходила с 1903 года в Петербурге, затем с 1908 по 1914 год – в Варшаве. Самая массовая еврейская газета в России, тираж достигал 50 тыс. экземпляров.
[12] В декабре 1905 года цензура приостановила выход «Дер Фрайнд» и до середины 1906 года эта газета выходила под названием «Дос Лебн» (идиш «Жизнь»).
[13] «Северо-Западный край» – газета либерального и оппозиционного направления, выходила 2–3 раза в неделю. Издавалась в Минске с 1902 года.
[14] «Газета-копейка» – ежедневная газета. Издавалась в Петербурге с 1908 по 1918 год. Считалась бульварным изданием.
[15] В 1912 году начался новый революционный подъем, в том числе прошли рабочие демонстрации в Риге, Петербурге и других городах.
[16] Китайская Республика была создана после свержения монархии в 1912 году.
[17] Во время Русско-японской войны выселение евреев, проживавших без законных на то оснований вне черты оседлости, было приостановлено специальным циркуляром Столыпина. В 1912 году этот циркуляр был отменен, и выселения возобновились. Особенно «отличалась» активными выселениями полиция Москвы. Купцы первой гильдии повсеместно пользовались правом жительства. Положение купцов второй гильдии было не совсем определенным. До 1912 года многие из них жили за пределами «черты». После ужесточения законов в 1912 году началось массовое выселение именно купцов второй гильдии. Эта проблема широко обсуждалась в прессе.
[18] Узкогорлый керамический сосуд, его использовали для того, чтобы сохранить на субботу кипяток горячим.
[19] Сочинения р. Шнеура-Залмана из Ляд, основателя Хабада.
[20] «Два раза – писание, один раз – таргум» (ивр.). Два раза оглашается текст недельного раздела на иврите и один раз таргум (комментирующий перевод на арамейский). Это принцип публичной рецитации Пятикнижия, принятый во многих общинах мира, начиная с талмудических времен.
[21] То есть: прочти текст на иврите, потом прочти его с комментариями, потом прочти таргум, который рассматривается как самостоятельный комментарий.
[22] «Союзники» – обиходное название членов черносотенной организации «Союз русского народа».
[23] Приблизительно с девяти лет дети в хедере начинают изучать Талмуд.
[24] В.М. Пуришкевич (1870–1920) – русский политический деятель ультраправого толка, монархист, черносотенец, депутат Государственной думы. Его имя было символом политического антисемитизма в России.