[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
АНГЕЛ СОВМЕСТНОЙ РАБОТЫ
Дина Калиновская
Окончание. Начало в № 9, 2010
Прошло лето, пришла долгая сухая осень. Уже облетели листья, а небо по-летнему золотилось, плыла по улицам длинная паутина, было тепло. В скверах доцветали розы и проклюнулась доверчивая трава. Большие фонтаны уже были выключены на зиму, но маленькие, из одной-двух струек, журчали по замшелым камням искусственных гротов, по заржавевшему мрамору. Закаты стали короче, темнело рано, вечера стояли тихие, и нежный звук ночной волны был слышен далеко от моря.
Мнацаканян и Хворостенко несколько раз за лето встречались, они были соседями, куда денешься. Чаще всего получалось, что Хворостенко стоял у своих ворот, когда Тер-Мнацаканяну необходимо было пройти мимо. Всякий раз Хачик многозначительно и строго смотрел через улицу на врага.
«Так я еще доберусь до той истории, – означал судейски-непреклонный взгляд. – Я еще займусь тем делом, не беспокойся. Оно не останется шито-крыто, можешь быть уверен на все двести».
Хворостенко в свою очередь тоже не отводил взгляда.
«Что ты можешь мне устроить, хотел бы я знать?»
«Посмотрим, посмотрим», – обещал взгляд с одной стороны улицы.
«Что посмотрим?» – щурился взгляд с другой стороны улицы.
«Ну-ну».
«Э!..»
С тем и расходились. То есть Хворостенко оставался стоять где стоял, а Мнацаканян шел по делам дальше.
Небольшими, очень местными геологическими изменениями прямо против ворот седьмого номера, как раз в том месте, где когда-то была воронка от некрупного снаряда и в нее положили мертвую неизвестную старушку, давным-давно образовался неглубокий провал в мостовой. Воронку, ставшую могилой, в свое время засыпали щебнем от разрушенного бомбой дома, утрамбовали, наново замостили булыжником, все сделали по правилам, а через какой-то срок мостовая осела. Ну, осела и осела, никому не мешало. Даже напротив, ямка стала привычной и уютной деталью этого уголка улицы. В первые послевоенные годы тихими летними ночами в ямке между булыжниками слабо блуждал зеленоватый кладбищенский огонек.
Водители грузовых машин пренебрегали провалом, водители легковых объезжали его. Как-то в полдень, когда на улице почти не бывает народу – люди на работе, дети в школе, старики заняты приготовлением обеда, – Хачик был послан в овощную лавку за капустой и тыквой. Он торопился, чтобы успеть до перерыва, но возле седьмого номера задержался, так как здесь произошла дорожная авария, и необходимо было посмотреть.
Груженный двумя штабелями красного кирпича грузовичок, очень старый, той допотопной марки, которую, когда она еще была гордостью молодой индустрии, с отвращением водил в их с Хачиком экспедиторских рейсах бывший биндюжник Семен Трахтман, въехал в ямку и сумел выехать из нее, но ветхие борта не выдержали наклона на правую сторону, от толчка кирпичи вывалились на мостовую, на тротуар, ободрали кору с молодого тополя и старой акации. Шофер, встрепанный, злой, юный, почти школьник, почти плачущий, длинный, как все они теперь, свежее поколение, влез в кузов и торопливо, однако заводским порядком складывал обрушившийся штабель.
На него нельзя было смотреть без сочувствия, Хачик так и смотрел.
Семка в их с Хачиком экспедиторские времена не мог любить свою машину, потому что за рулем невозможно было выпить, тогда как на облучке сам Б-г рекомендовал. Семка и уважать не мог свою машину.
– Где у нее характер? – каждый раз спрашивал он, включая скорость. Все включалось, и Семка злобно матерился на это беспрекословное послушание. В кузове, неизвестно с какой целью, он всегда возил немного свежего сена...
Шофер довольно быстро навел порядок в кузове, затем спрыгнул на землю, откинул борта, снял свою эффектную, в цветочек, рубашку, сунул в кабину и стал подбирать кирпичи, разбросанные по земле протяженным коралловым сугробом.
Хачик наблюдал, как парень, не щадя модных, на широком ремне, штанов заграничного происхождения, складывал на колене стопку в шесть-семь кирпичей, потом передвигал всю ее по животу на безволосую грудь, доносил, помогая себе подбородком, до машины и тут выкладывал наверх. Хачик прикинул, сколько же времени может занять вся работа, получилось – много. Учтя крайне расстроенное выражение парня и дряхлость грузовика, Хачик сделал вывод, что этот шофер очень недавно приступил к освоению профессии, иначе машину ему доверили бы не такую жалкую, и авария не была бы для него такой огорчительной. Хачик подумал, что если бы кто-то смог помочь шоферу, то штаны, купленные, вне сомнения, еще на родительские деньги, с отцовской или материнской получки, остались бы в приличном виде, и тут спохватился, что лавку закроют на обед.
Когда он вышел, прижимая тыкву к груди, с тяжелым кочаном капусты в любимой оранжевой авоське, то первое, что увидел, – Хворостенко, помогающего грузить кирпичи.
Хворостенко стоял возле машины, парень подносил, а старик освобождал ему руки, аккуратно складывая кирпичи в кузове. Дряхлая машина, казалось, дремала на солнышке, как дремлет во время погрузки виноватый унылый осел. Парень сменил выражение плаксивой озлобленности на нормальную озабоченность, Хворостенко брезгливо ждал, пока шофер наберет стопку, потом брезгливо выкладывал кирпичи, и, похоже, в презрительной брезгливости старика мальчик находил необходимое для себя утешение, относя брезгливость к пустячности произошедшей аварии.
Хачик подумал, что если бы был третий человек, то самого шофера следовало бы загнать в кузов, пусть бы он укладывал штабель. Хворостенко в этом случае занимал бы тот же пост, а третий человек поднимал бы с земли и подносил кирпичи. Время простоя, думал Хачик, сократилось бы втрое, у шофера, таким образом, было бы втрое меньше неприятностей от начальства.
Палевое перышко акациевых листьев нежно опустилось на взмокшую спину наклонившегося за грузом парнишки и прилипло к ней. Парнишка выпрямился, подвигал лопатками, потряс плечами – оно и соскользнуло.
– Дедуля, ты, с капустой! Помог бы по способностям!
Хачик не сразу понял, что обращаются к нему. Одну руку оттягивала сетка с капустой, другая рука прижимала к груди тыкву, и он чувствовал себя человеком при деле, который не может быть отвлечен на другие дела. Но тут на него взглянул Хворостенко, брезгливости на его особенном лице стало вдвое, тогда Хачик понял, что обращаются к нему. А когда понял, отказываться не стал.
Он прицепил сетку на завитушку ажурных ворот, в уголок осторожно опустив тыкву, тут же кое-как приспособил пиджак, приблизился к работающим, насмешливо оглядел каждого из них и предстоящее поле деятельности, показывая всем своим видом, что только сейчас начнется то самое, которое он совершит и завершит. Хачик потер руки, прокашлялся, как перед ответственной речью, наклонился, упершись короткими руками в поясницу, поднял наконец и крепко грохнул по настилу кузова первую пару кирпичей. Сразу повеселевший шоференок загалдел:
– Работа – безотказный регулятор человеческой жизни, граждане! Труд облагораживает народы! Кто не работает – тот несчастен!
Пока парень выстраивал на своем колене стопку, Хачик успевал трижды наклониться за своими двумя – дело весьма двинулось.
– А ну-ка, марш наверх! – скомандовал Хачик шоферу. – Мы тут на земле без тебя все сделаем хорошо!
Так они стали напарниками – Мнацаканян и Хворостенко.
Хачик сноровисто шагал к кирпичам, бодренько кряхтя, нагибался, весело хмыкая, преподносил кирпичи Хворостенке – пару за парой. Хворостенко, не снимая с лица брезгливой гримасы, принимал кирпичи и передавал их шоференку. Хачик не смотрел на брезгливое лицо напарника, ему совершенно было безразлично его лицо, ему важны были только руки. А руки тянулись навстречу его рукам точно вовремя и передавали груз наверх в руки парня. И пошло у них – из рук в руки, и в слаженной музыке их работы наступила та упоительная гармония, когда сердце играет весельем, каждое движение тела пристрелено для единственно нужного в свой момент поворота, а мысли кружатся и рвутся от счастливой беспечности, как в танце, как в молодом беге…
Когда кирпичей на земле осталось чуть, Хачик, убедившись в молчаливой готовности и безупречной точности коричневых мозолистых рук напарника, решил даже пошутить над этими удивительно послушными руками. Что будет, шаловливо спрашивал себя Хачик, нагнувшись за очередной парой кирпичей, если я сейчас не дам ему в руки, а сам поставлю куда надо? Он даже засмеялся вслух от озорного любопытства. И понес кирпичи к машине, к ожидающим рукам, но пронес мимо и взгромоздил их прямо на машину. Руки Хворостенко раздвинулись от удивления.
«А! – ликовал и хихикал Хачик, поднимая с земли следующую пару. – А сейчас, так и быть, дадим!»
– Ай, что же вы! – с упреком в неловкости сказал Хачик, когда руки Хворостенко не с налета подхватили. Якобы недовольный работой напарника, следующую пару собрался опять водрузить наверх. И оплошал.
– Видать, закончили, – сипло вздохнул Хворостенко, заскрипел широким кожаным ремнем, на котором держался на плече его протез и неторопливо удалился во двор.
– С меня магарыч! – возвестил шоференок и выпрыгнул на мостовую. Он закинул оставшиеся кирпичи уже так, без порядка, поднял борта – и все бегом, шумно. Несчастные борта! От правого осталось всего несколько расщепленных дрожащих дощечек.
Парень сразу двумя руками влез в рубашку, вскочил в кабину, включил зажигание, высунувшись, что-то еще прокричал, благодарное или остроумное, хлопнул дверцей, и машина осторожно потрусила по булыжникам, завернула за угол.
Улица затихла. Уставший немного Хачик отряхнулся, поправил фуражку, надел пиджак. Потрескивали засохшие стручки акации над головой. В овощной лавке, уже закрытой на перерыв, цокали на счетах. Хачик разглядывал грязное пятно на желтой штукатурке, свою июньскую работу, когда услышал позади покашливание и непрокашлявшийся голос Хворостенко:
– Уехал, ядрена деревяшка!..
Хворостенко принес молоток, две планки и метлу, ту самую, знакомую, ивовую.
– От черт!.. Я же хотел ему кой-как борт заколотить… Уехал! И до свидания не оставил!..
Хачик повернулся.
– Как раз нет, – воскликнул он укоризненно. – Как раз и нет! Вам как раз и передана благодарность от всего сердца и обещание хорошего магарыча! Просто человек очень торопился, а вы ушли, вы, наверно, тоже куда-то торопились?..
– Надо мне его магарыч! – незло буркнул Хворостенко. Вечная его брезгливость странным образом ушла с лица, и оно освежилось гримасой добродушного омерзения. – A борт я бы ему забил. Что то за борт!..
– Не волнуйтесь, – твердо сказал ему Хачик. – Напрасны ваши волнения. Там, у него в гараже, есть, можете быть уверены, кому забить и чем забить. Кому положено, тот и сделает. О чем вам морочиться?
– И то, – согласился и кивнул Хворостенко и бросил принесенные планки в уголок за воротами, а молоток сунул в карман. – Борщец будет? – Он показал на кочан, и Хачик увидел в его взгляде печаль заброшенности.
– Борщ, – гордо ответил Хачик.
– Каша? – Хворостенко показал на тыкву.
– Адмакашови, – уточнил Хачик.
Не хотелось уходить от места, где они так приятно поработали.
– Намусорил он тут вам, этот специалист, – посочувствовал Хачик.
Хворостенко взялся мести. Он поскреб метлой по булыжникам и вокруг деревьев, кирпичной крошки образовалась немалая кучка, так что, когда Хворостенко сбросил весь мусор в печальной памяти ямку, она как раз и сравнялась о мостовой.
Хачик нахмурился. Такое действие Хворостенко было кощунственным на его взгляд. Он подбирал слова, чтобы заявить об этом, но тут Хворостенко, как бы извиняясь, сказал:
– В среду, – сказал он, обметая края ямки, – нашу улицу начнут асфальтировать. Домоуправ предписал, где есть ямы – позасыпать.
– Что вы говорите?! – просиял Хачик. Ему страшно понравилось, что Хворостенко счел необходимым дать объяснение. – Вот так новость! А я был совершенно уверен, что до нашей улицы дойдет очередь, когда меня совсем не будет на этом свете!
– До всего доходит своя очередь, когда надо, так я считаю, Хачатур Геворкиевич, – скудно ухмыльнулся Хворостенко и добавил: – В среду начнут, раз сказано.
Хачатуром Геворкиевичем Хачика называли давно, когда он еще работал на станции «Одесса-товарная», очень давно. Он взволновался, даже немного растерялся, стал уходить.
– Жена, наверно, ждет не дождется…
Но остановился, вдруг вспомнив свой вопрос, некогда оставшийся без ответа, вернулся к ямке:
– Так метете теперь вы? А что, Наталья Дмитриевна заболела?
– Heт, – с готовностью, но неторопливо отвечал Хворостенко. – Она – нет, слава Б-гу. Сестра у нее в деревне – та заболела и вот вызвала мою. Там поросята, там огород, вот все лето она и там. Родная, надо же, кому еще?
– И все лето вы один? – с чувством спросил Хачик.
– Куда уж хуже! Сам суп свари, сам кашу, сам в магазин и свою работу сделай, и за нее… – Он рассеянно наскреб еще немного красной пыли, смел в ямку. – Устал...
Хачик нагнулся, подобрал у своих ног кирпичный осколок, бросил в ямку и согласно покивал:
– Мы с моей тоже не любим разлучаться.
– Возраст, – значительно сказал Хворостенко.
– Вот именно, – отозвался Хачик. – Возраст. Болезни. Ей, например, ни в коем случае нельзя поднимать тяжелое. Так это мое дело. – Для наглядности он воздел кверху капустный кочан. – А мне, другой пример, ни в коем случае нельзя кушать слишком соленое. Так что, спрашивается, я сам буду для себя вымачивать селедку? Да никогда в жизни, – горячо, как клятву, выкрикнул Хачик и проникновенно добавил: – А она, конечно, сделает, и по всем правилам.
Хворостенко поправил ремень на плече и серьезно, мечтательно сказал:
– Приедет, попрошу у нее вареничков с творогом. – И долгим и теплым взглядом посмотрел в прозрачную перспективу улицы, сбегающей к морю, как будто оттуда, из чистой морской дали, и должна появиться его недобрая супруга с полной сумкой деревенских гостинцев – сальца, меда, чеснока.
Хачик смотрел туда вместе с ним.
– И скоро ли, Петро Матвеевич?.. – спросил он.
– Игнатьич, – поправил Хворостенко. Он оторвался от дали и опять зацарапал метлой по булыжникам и по кромке тротуара.
– Извиняюсь! Скоро ли, спрашиваю, вернется ваша Наталья Дмитриевна?
– Да кто ж ее сообразит!.. – безнадежно оказал Хворостенко. – В письме написала – скоро. A что по-ихнему «скоро»? – Он яростно зашваркал метлой. – Не вставал бы в такую рань!.. В пять часов надо встать, чтобы успеть прибраться во дворе и на улице – участок вон какой! К девяти в школе надо быть, а я уже наработался, как битюг. Совести у ней нету, скажу вам честно. От приедет, я с ней поговорю. Что ж она – не понимает? – распалился вдруг Хворостенко со всем доверием. – Понимает, вредная старуха!
– Это так, – поддакнул Хачик. – С ними надо строго, тогда они не разучиваются чуткости. Женская чуткость в прямой зависимости от нашей строгости, я этот закон давно усвоил.
– То-то! Она уже и забыла, как в пять вставать на работу! Она раньше одиннадцати часов и не выходит двор мести, а то и в двенадцать не соберется, барыня!
– И ничего, можно? Домоуправ не в претензии? – спросил Хачик и улыбнулся против желания и почувствовал, что улыбается сатанински, и знал почему. Потому что представил, как на желтой стене седьмого номера с раннего утра некоего дня и до одиннадцати, а то ж до двенадцати часов висит его припрятанная в чулане доска, и прикинул, сколько же народу успеет пройти мимо нее, идя в тот день на работу, и понял, что довольно много.
И второй, некогда оставшийся без должного ответа вопрос сам низринулся в их невинную стариковскую беседу.
– А кстати, Петро Игнатьич, где же все-таки находится тот ваш знакомый, который... Вы сами знаете, кого я имею в виду. А?
Хворостенко перестал мести и скорее удивленно, чем недовольно, замотал головой.
– От дался вам покойник!
– Ай, так он умер?..
Хворостенко пружинно ударил метлой об землю.
– А если я скажу – не умер?
– Но вы же только что сказали – покойник?
– А если я скажу вам – убили его?
Хачик помолчал.
– Кто? – он не скрывал ревности к мстителю.
– От человек! – Хворостенко опять надавил метлой на землю, и метла спружинила вверх. – Так его ж немцы и убили!
– Молчу... – в смятении сказал Хачик, но смотрел вопросительно.
Ах, судьбы, ах, судьбы человеческие! Тот ужасный гражданин был, оказывается, как еврей повешен – вот что услышал Хачик! Дана была ему Б-гом такая внешность удалого казака, что никаким документом, никаким унизительным раздеванием не мог он доказать новым властям христианскую свою сущность. С первого дня оккупации заметался бедный человек. До войны носил габардиновый костюм, штиблеты, а тут пришлось вышитую сорочку добыть, сапоги. Но и в этом специальном наряде он был похож на еврея, а то еще и больше похож, чем раньше. Для спасения жизни пошел записываться в полицаи – не взяли, еврей. До крайности дошел, убил, устроил публичное доказательство – не помогло. Попал однажды в облаву... На виселице кончились все переживания. Сапоги с него сняли, когда вешали, вышитая сорочка осталась. Так и висел босой. Жена осталась, дети…
– Жуткая история, Петро Матвеевич!..
– Игнатьич, – поправил Хворостенко.
Что за осень! Не припомнить другой такой осени, такой нежной застенчивости солнца, такой скромной синевы неба, такой целомудренной прозрачности деревьев, таких деликатных дуновений с моря, такой бережной тишины! В робком и ненадежном своем равновесии осенняя природа с трогательной настойчивостью призывала к плавному течению по жизни, к благородной созерцательной лени, к прощению, покою…
– А где же похоронен этот несчастный?
– А где ж ему быть похороненному? С евреями и похоронен, в одной яме. Там ему и памятник, верно, стоит. А не стоит, так поставят, а как же.
– Ему – стоит! – возмущенно воскликнул Хачик.
Хворостенко пожал плечом и ласково обмахнул метлой красную от кирпичного мусора могилку.
– Мое почтение, Петро Игнатьевич! Я очень надеюсь на самое скорое возвращение вашей супруги! – гневно выкрикнул Хачик, но его разгневанность распространялась на безответственные шуточки фортуны, и только.
– До свиданья! – сердито кивнул Хворостенко, но его недовольство распространялось на покинувшую дом жену, и только.
И Хачик наконец ушел.
«Неплохой старик, – думал он, удаляясь. – Надо было спросить, где он потерял ногу... Впрочем, не все сразу».
«Ангел Совместной Работы – самый веселый ангел», – заявил как-то Семка Трахтман, когда они однажды хорошо вспотели на складе ликеро-водочного завода и их после погрузки пригласили попробовать продукцию. Семка любил и умел между зеленым матом вбить выспреннее словечко.
…Не терпящий ссор откровенных,
Тем более неприязни тайной,
Он сразу же всех мирит,
Наполняет сердца расположеньем
И подначивает к общему
застолью
Где-нибудь в ближайшем
ресторане,
– неожиданно для самого себя продолжил Хачик, но не тогда, на складе, и не сейчас, косо пересекая улицу, и даже не в этот день тихой осени, совместной работы и примирения, а лишь некоторое время спустя, когда задули зимние жестокие ветры, море заледенело до самого горизонта, деревья коченели от стужи, а снег все не выпадал и в городе с немалой тревогой ждали эпидемии гриппа…
«Доска цела. Алебастр остался. Куплю ведро, куплю новый мастерок…» – думал он сейчас, нежно прижимая тыкву, раскачивая на ходу капусту в оранжевой авоське и многообещающе улыбаясь самому себе.
А в среду, конечно, никто ничего не асфальтировал. Хачик выходил удостовериться. Но в пятницу – действительно. В пятницу прибыли люди, прибыли машины, работа шла весь день и ночью. Улицу стало просто не узнать – зеркало!
1975
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.