[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2010 ТИШРЕЙ 5771 – 10(222)
О потомках российского «чайного короля» и еврейских деньгах
Документальное повествование
Владимир Хазан
Российский «чайный король» Калонимос-Зеэв (Вульф) Высоцкий (1824–1904) вошел в историю не только как один из известнейших и богатейших магнатов и поставщиков чая, не только как отец-основатель чаеторговой фирмы «В. Высоцкий и К°», но и – уже не в метафорическом, а в прямом смысле – как глава фамилии, большого и разветвленного семейства, интереснейшая и драматическая история которого, быть может, когда-нибудь будет написана. В документах, которые я намереваюсь ниже привести и рассмотреть, главное внимание сосредоточено на двух ближайших отпрысках Вульфа Высоцкого: его внуках Михаиле Цетлине (1882–1945) и Абраме Гоце (1882–1940), представлять которых подробно вряд ли есть особенная нужда – жизнь и судьба того и другого уготовили им заметное место в российской истории.
Слева направо. Мария Цетлина, Шурочка (дочь Марии от брака с Н. Авксентьевым), Анна Цетлина (урожденная Высоцкая), Осип Цетлин (сидит), Валентин (сын Марии и Михаила), Михаил Цетлин. 1917 год
Михаил Цетлин, поэт (писавший стихи под псевдонимом Амари), критик, исторический романист, издатель, переводчик, родился в семье Анны Вульфовны Высоцкой (1860–1935), дочери чаепромышленника, и купца Еселя (Осипа) Шмерковича (Семеновича, Сергеевича) Цетлина (1856–1933), который был одним из компаньонов тестя. Как почти все его родственное и дружеское окружение: Гоцы, Гавронские, брат и сестра Фондаминские (Илюша и Рая), будущая жена Маня (Мария Эмилия) Тумаркина и другие – Миша Цетлин с юных лет разделял революционно-демократические убеждения, причем в их наиболее решительной и энергичной по тем временам форме – эсеровской идеологии. Судя по всему, у мягкого и интеллигентного юноши, к тому же не отличавшегося богатырским здоровьем (в детстве он перенес костный туберкулез, отчего всю жизнь заметно хромал), эсеровский экстремизм не имел столь агрессивного характера, как, скажем, у его кузена боевика Абрама Гоца, одного из апостолов российского террора. Однако в общую идею отречения от старого мира Миша Цетлин верил полно и всецело. Будучи замешан в революционных событиях 1905–1907 годов, он затем скрывался от полиции за границей как политический эмигрант, поскольку на родине его неминуемо ждал арест и судебное разбирательство. По существу, об этом и идет речь в публикуемых ниже документах полицейского ведомства, где далеко не новая тема щедрой оплаты эсеровского террора нажитыми на чайной торговле финансами обретает лапидарную и едва ли не детективную форму.
В дальнейшем, не порывая связи – идейной и в особенности человеческо-приятельской – с эсеровскими кругами, Цетлин прямого и активного участия в политической жизни не принимал. Его интересы сосредоточились на том, что ему было более близко и интересно, – на изящных искусствах, поэзии, меценатстве, библиофильстве, литературной критике, исторической беллетристике, переводах. Хорошо известно, что позднее, когда пришлось бежать от большевиков, он стал редактором отдела поэзии в самом крупном русском эмигрантском журнале «Современные записки» (1920–1940), издававшемся в Париже. Хорошо известно и то, что квартира Цетлиных (в 1910 году Михаил Осипович женился на Марии Самойловне Тумаркиной, в первом браке Авксентьевой) в разные годы и в разных странах была популярным местом встреч интеллигенции и, если угодно, представляла художественно-литературно-политический салон, где перебывали многие известные люди: от художников и поэтов – П. Пикассо, Д. Риверы, В. Серова, Л. Бакста, Б. Пастернака, М. Цветаевой, А. Белого, В. Маяковского до политических деятелей – А. Керенского, П. Милюкова, Б. Савинкова… Список этот можно пополнять и пополнять. О дружбе Цетлиных с М. Волошиным или Н. Гончаровой и М. Ларионовым, Буниными и В. Ходасевичем, А. Толстым и И. Эренбургом, о помощи нуждавшимся писателям, об организации их изданий и учреждении фактических стипендий, т. е. о меценатстве в чистом виде, требуется особый разговор. Впрочем, об этом много писалось, как и о том, что гостеприимный салон Цетлиных кочевал вместе с хозяевами из Парижа, где они находились в первой эмиграции, в Москву, куда вернулись после Февральской революции, затем вновь в Париж, когда бежали от большевиков в свое второе изгнание, и далее – в Нью-Йорк от немцев, пережив уже третью по счету эмиграцию. Воспоминания о цетлинском салоне оставили многие посещавшие его: Д. Бурлюк и Б. Пастернак, И. Эренбург и П. Антокольский, Б. Зайцев и С. Поляков-Литовцев, М. Вишняк и А. Бахрах. О том же свидетельствует сохранившийся альбом Марии Самойловны, который несколько лет назад увидел свет благодаря стараниям Н. Винокур[1]. Все это, повторяем, хорошо известно. Гораздо меньше освещен эпизод из политической биографии Михаила Цетлина: о том, как полицейским ищейкам долго не удавалось сообразить, где именно за границей он отсиживается, дабы избежать наказания; как Цетлин-отец, хлопоча за сына, обратился к царю; как к его просьбе о помиловании были привлечены влиятельные лица; как засуетились агенты охранки, выполняя распоряжение верховного начальства представить полную информацию, куда исчез внук Высоцкого, где он сейчас и какую опасность представляет для отечества; и, наконец, почему ходатайство на августейшее имя осталось неудовлетворенным и добиться прощения попавшего на родине в «проскрипционные списки» Цетлина так и не удалось. Этому и посвящен первый рассказ.
Во втором речь пойдет об упомянутом выше цетлинском кузене Абраме Гоце, матерью которого была другая дочь «чайного короля» – Рахель. Одиссея Абрама Рафаиловича, в советские времена фактического или потенциального обитателя ГУЛАГа, развивалась по хорошо накатанному сценарию: регулярные отсидки чередовались с короткими «отпусками» на свободу – с поражением в правах; после этого следовал новый виток: приговор и возвращение в лагерный барак или на поселение. Подобно старшему брату Михаилу (1866–1906), одному из основателей эсеровской партии, Абрам был с молодости болен революционной утопией. Он стал эсером, учась на философском факультете Берлинского университета, в 1905 году вступил в ряды Боевой организации и принимал непосредственное участие в подготовке несостоявшихся покушений на министра внутренних дел П.Н. Дурново и полковника Н.К. Римана (охранка раскрыла их благодаря Азефу). Был узником Петропавловской крепости и Александровского централа.
После большевистского переворота продолжал террористическую борьбу – уже против новой власти. Существует мнение, что именно он санкционировал покушение Ф. Каплан на Ленина в августе 1918 года. Один из немногих представителей семейства чайных фабрикантов, оставшихся в Советской России, Гоц, начиная со знаменитого процесса над эсерами в 1922 году, провел в лагерях и ссылках гораздо больше времени, нежели на свободе. Легендарный бомбист, мастер «красного цеха», наводивший ужас на правительственную элиту, при большевиках он сам стал жертвой кровавого насилия. Последний приговор – 25 лет лишения свободы – Гоц получил 20 июня 1939 года, место захоронения, разумеется, неизвестно. Там же, в гулаговской бездне, сгинула его жена Сара Николаевна.
Произошедшая в жизни Гоца метаморфоза – вчерашний террорист, сам оказавшийся в лапах террора, – разумеется, нисколько не нова для эпох революционно-апокалипсических потрясений и, возможно, вряд ли могла бы претендовать на какой-то особый интерес, не вмешайся в дело одно пикантное обстоятельство. В израильском архиве Пинхаса Рутенберга (1878–1942), знаменитого организатора убийства попа Гапона, перековавшегося в течение жизни из террориста в сиониста и закончившего свой путь основателем и директором электрической компании в Эрец-Исраэль, хранится любопытное свидетельство о сталинском узнике Абраме Гоце. Бесправный советский «зэк», превращенный в «лагерную пыль» и подвергшийся нечеловеческим унижениям, был в то же самое время не просто состоятельным, а по-настоящему богатым человеком – владельцем цитрусовых плантаций (пардесим) в Палестине. Его годовой доход составлял весьма кругленькую сумму (в публикуемых ниже письмах говорится об одной из плантаций-пардесов, которой эти владения отнюдь не ограничивались). Объяснялось это достаточно просто: отец Гоца Рафаэль (Рафаил), зять Вульфа Высоцкого, как и отец Михаила Цетлина, был также компаньоном чайной фирмы. Он умер в Крыму в 1920 году, завещав 50 тыс. франков Еврейскому национальному фонду. На эти деньги в Палестине были приобретены земли, принадлежавшие его сыну Абраму. Почти за 20 лет благодаря им накопился солидный капитал, единственным владельцем которого был «враг народа» Гоц, расплачивавшийся в советском лагере за свои политические убеждения и революционные идеалы.
Знал ли о том он сам и, если знал, как к этому относился – история умалчивает. Впрочем, если и знал, то что он, убежденный враг собственности, с одной стороны, и советский «зэк», с другой, мог бы сделать с этими владениями и капиталами? Но сама по себе ситуация выглядит весьма причудливой, если не экзотичной. И уж во всяком случае, как кажется, заслуживающей читательского внимания. Ей и посвящен второй рассказ.
Оба сюжета – документальные. Все документы в первом из них приводятся по подлинникам, хранящимся в архиве Особого отдела Департамента полиции (ГА РФ, ф. 102, 1913 г., ед. хр. 257), во втором – по письмам из архива П.М. Рутенберга (Хайфа, Израиль).
1. «Препровождая при сем…»
Итак, в чем заключалась суть «дела Цетлина»? Московские книгоиздательства леволиберального эсеровского толка, входившие в «Союз издателей социалистов-революционеров»: «Молодая Россия», «Новое товарищество», «Народная мысль», «Колокол» и другие, которые возникли после Октябрьского манифеста и просуществовали вполне легально примерно год, в конце 1906‑го, в пору наступившей реакции, подверглись преследованиям, конфискации литературы, закрытию и арестам работников. Была изъята почти вся хранившаяся в этих издательствах переписка. Жандармские власти признали их опасность для режима, хотя прокурор Московской судебной палаты не нашел в действиях этих издательств состава преступления и 3 января 1907 года уведомил начальника Охранного отделения, что «не усматривает оснований для возбуждения по содержанию этой переписки формального дознания или предварительного следствия». Однако в Московском жандармском управлении распорядились иначе: 18 человек, имевших непосредственное отношение к деятельности издательств, были привлечены к дознанию. Среди них оказался Михаил Цетлин, которому вменялась в вину финансовая поддержка этой деятельности. 6 января, после начавшегося дознания Цетлина, который входил в редакционный совет «Молодой России», арестовали и взяли с него подписку о невыезде (или, как говорили тогда, «подписку о неотлучке»). Но, несмотря на запрет, он выехал за границу и тем самым лишил следствие возможности прийти к какому-то определенному выводу; официальная причина отъезда была связана с необходимостью лечения.
Особое присутствие Московской судебной палаты рассмотрело это дело только в декабре 1912 года и лишь двоих подсудимых – Богословского и Кузнецова – признало виновными по статье 102 и приговорило к ссылке на поселение. Остальные были оправданы. Издатель Новожилов был осужден по статье за недоносительство с кратким заключением в крепости. Другой издатель – Гуров, который судился отдельно – не в Московской, а в Санкт-Петербургской судебной палате, был также оправдан по статье 102 и осужден за недоносительство.
21 февраля 1913 года в связи с амнистией, объявленной в честь 300‑летия дома Романовых, были прощены Богословский и Новожилов. И лишь решение дела Цетлина застопорилось.
Слева направо. Осип Сергеевич Цетлин, Михаил и Мария Цетлины (сидят),
Ангелина Цетлина (дочь Михаила и Марии; стоит)
и неизвестные. Париж. Конец 1920-х –
начало 1930-х годов
Это не значило, конечно, что он выпал из поля зрения всеведущей охранки, но внешнее наблюдение за ним велось как-то вяло, «без огонька», да к тому же сопровождалось немалой путаницей. По существу, заграничные агенты следили в Париже не за тем Цетлиным (Цейтлиным)[2]: вместо Михаила Осиповича в донесениях всплывают фигуры его однофамильцев – то Абрама Шимонова Цейтлина, бухгалтера на автомобильной фабрике «Астра», то сына гомельского мещанина, парижского студента Лейбы Беркова Цейтлина (клички, установленные во время наблюдения: «Венский» и «Дивный»). Прошло немало времени (судя по донесениям, несколько лет), пока было установлено, что бухгалтер и студент никакого ровным счетом отношения к «нужному» Цетлину не имеют.
Его превосходительству
Господину Директору
Департамента Полиции
Совершенно секретно
Особый отдел
20 сент. 1908
Вход. № 28156
Вследствие предписания от 18 августа с. г. за № 103185 имею честь доложить Вашему Превосходительству, что Цейтлин, упоминаемый в циркуляре Департамента Полиции от 18 декабря 1909 г. за № 140941, имя и отчество коего агентуре неизвестны, ничего общего с Цейтлиным, служащим бухгалтером на автомобильной фабрике «Астра», не имеет.
Первый из них происходит из богатой еврейской купеческой семьи, проживающей в Москве. В родстве с Ильей Фондаминским не состоит[3]. Года 1[1]/2-2 тому назад женился законным браком на бывшей сожительнице Авксентьева Марии Тумаркиной. Живет в Париже в доме № 91 по Avenue Henri Martin, занимая дорогую квартиру, на обмелирование [омеблирование] и отделку которой им было затрачено около 80 тысяч франков. Средства к жизни получает от своих родителей.
Приметы Цейтлина: лет 30‑ти, среднего роста, шатен, небольшие усы, волосы на голове темно-русые, сильно вьющиеся, глаза карие, нос горбинкой; лицо вообще красивое. Особая примета: сильно заметная хромота, благодаря тому, что одна нога короче другой. Одевается изысканно.
За Заведующего Заграничной Агентурой
Сушков
№ 1459
Париж
16/29 сентября 1913 г.
При этом студент Цейтлин – Лейба Берков (он же – Шмерков) – оказался не просто «перепутанным объектом», но лицом, за которым, в свою очередь, также велось наблюдение. В донесениях заграничной агентуры какое-то время двое этих Цейтлиных, сливаясь и размежевываясь, существовали то параллельно, то в одном лице. Захватывающий сюжет с подставными и ложными фигурами данного полицейского романа этим, однако, не исчерпывался. На каком-то этапе он достиг подлинно маразматического апофеоза благодаря тому, что в него вплелось еще одно имя – Меера Гавронского, которого агенты также отождествляли с Михаилом Цетлиным:
[На бланке:]
МВД
Начальник
отделения
по охране общественной безопасности
и порядка
в Москве
18 октября 1913 года
№ 30045
г. Москва
На № 108402
По 3 Отделению
[Отметка Особого отдела:]
21 окт. 1911
Вход. 31340
Секретно
Проживающий в Париже, д. 91 по Avenue Henri Martin Цейтлин может оказаться сыном Московской 1‑й гильдии купца и родственником Московского чаеторговца Высоцкого, Меером Ошеровичем Гавронским, кандидатом философии Марбургского Университета.
Названный Гавронский в 1907 г. состоял членом Центрального областного комитета партии соц[иалистов]-рев[олюционеров], являясь центральной фигурой и руководителем такового; сторонником террора; по постановлению г. министра внутренних дел подлежал в 1907 г. высылке под гласный надзор полиции на два года в Тобольскую губернию, каковая высылка была ему заменена выездом за границу на тот же срок.
Препровождая при сем собственноручную подпись Меера Гавронского и его фотографическую карточку, которая имеет сходство с приметами, указанными в записке от 25 минувшего сентября за № 104521, прошу Департамент полиции, если установочные данные подтвердятся, уведомить меня для соответствующей регистрации.
В начале сего года во вверенное мне Отделение поступили сведения, что бывший член областного комитета партии соц[иалистов]-рев[олюционеров], партийная кличка «Светлов» (названный выше Гавронский), проживая за границей, женился на Серафиме Тумаркиной; за границей оказывает денежную помощь членам партии и иногда бывает в «группе содействия».
К сему присовокупляется, что, как усматривается из дел Отделения, Гавронский, находясь в 1903 г. в Марбурге, во время падения причинил себе повреждение коленного сустава правой ноги, вследствие чего имел сильную хромоту на эту ногу.
Подполковник
Подпись
Как видим, у нашего героя (точнее будет сказать, у героя недремлющего российского сыска) появился «двойник», сходство которого с «оригиналом» (мы помним, что Цетлин хромал) усиливалось его хромотой. Бюрократическо-полицейская путаница разрасталась: поскольку, как было сказано, Цетлин в 1910 году женился на Марии Тумаркиной, разведшейся с предыдущим мужем – хорошо известным полиции эсером Н.Д. Авксентьевым, по донесениям «гороховых пальто» получалось так, что от Авксентьева Тумаркина ушла к Гавронскому. Благодаря чьей-то очередной неточности Мария в полицейских реляциях превратилась в Серафиму, и таким образом был произведен фантом, сильно напоминающий тыняновского подпоручика Киже: Серафима Тумаркина, жена Меера Гавронского.
Но и это не все. Какая-то тень неуверенности в проводимых идентификациях у заграничной агентуры, вероятно, оставалась. Поэтому, по одним донесениям, покинув Авксентьева, Тумаркина уходила к Цетлину, по другим – к Гавронскому. Обнаружив сию явную несуразность, и. о. вице-директора Департамента полиции Васильев писал 20 февраля 1914 года в секретном письме, адресованном начальнику Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве, или попросту в московскую охранку:
Вследствие сего Департамент Полиции просит Ваше Высокоблагородие принять меры к подробному обследованию личностей сыновей московских 1‑й гильдии купцов Михаила Иоселева-Осипова Цетлина и Меера Ошерова Гавронского в целях выяснения, кто именно из них является отмеченным заграничной агентурой и значащимся в циркуляре за № 140941 и предложении Департамента за № 104521 1913 года лицом, о результатах чего с приложением всех имеющихся в делах Отделения о названных лицах сведений сообщить Департаменту в самом ближайшем времени.
Михаил Осипович Цетлин.1910-е годы
Дабы не опираться в столь тонком вопросе портретной идентификации на словесные описания агентов, нередко крайне неуклюжие и полные «отсебятины», а придать делу необходимую точность и скрупулезность, Особый отдел просит 8‑е Делопроизводство изготовить копии фотографий Гавронского. Причем самое интересное, что подозрение о том, что Цетлин – это, возможно, не кто иной, как Гавронский, возникает в головах детективов еще в октябре 1913 года, а представление фотокарточки для дублирования в двух экземплярах происходит через три с половиной месяца – в конце января следующего года. Неспешно, однако, трудилась русская полиция!
В 8‑ое Делопроизводство
Департамента полиции
Препровождая при сем фотографическую карточку сына Московского 1‑й гильдии купца, кандидата философии Марбургского университета Меера Ошерова Гавронского, Особый Отдел просит 8‑ое Делопроизводство изготовить и препроводить ему 2 экземпляра копии означенной фотографии.
Подпись
И[сполняющий] д[ела] Заведующего Особым Отделом
М. Броецкий
№ 105803
30 октября 1913 года
---------------
29 янв. 1914 г.
Сделаем в этом месте небольшую передышку, которую имеет смысл заполнить сведениями о Меере (или привычней – Дмитрии) Гавронском (1883–1949). Еще один внук все того же Вульфа Высоцкого, сын его дочери Либы (Любови) Мириам Вульфовны (Васильевны) (1845–1930) и ученого-талмудиста Ошера (Осипа) Гавронского, Дмитрий (Меер) Осипович был одной из самых ярких фигур среди всего этого многочисленного и незаурядного семейства. Сдав экстерном экзамены во 2‑й московской гимназии, он учился философии в Марбургском университете у знаменитого Германа Когена, числившего его своим любимым учеником и духовным наследником. В 1910 году Дмитрий защитил в Марбурге докторскую диссертацию по философии и там же начал научную карьеру. Затем был профессором Бернского университета. Едва ли не по семейной традиции третьего поколения дома Высоцких вступил в эсеровскую партию и впоследствии был членом Учредительного собрания (от Симбирской губернии), а в 1918 году вместе с Н.С. Русановым, И.А. Рубановичем, В.М. Черновым и В.В. Сухомлиным входил в Заграничную делегацию ПСР на мирной конференции социалистов разных стран в Стокгольме. Писал под псевдонимом Светлов. В начале второй мировой войны переехал в Нью-Йорк, а по ее окончании принимал участие в работе комиссии по подготовке материалов к Нюрнбергскому процессу. Был женат – разумеется, не на Марии (или «фантомной» Серафиме) Тумаркиной, а на Марии Сергеевне Шмерлинг. Близко знавший Гавронского Марк Вишняк вспоминал о нем:
Гавронский обладал совершенно исключительными способностями – редкой памятью, владел словом, был начитан и осведомлен в самых разнообразных науках и областях: политике, литературе, математике, истории, философии, революционном движении. Я наверняка не исчерпал всех областей его знаний – назвал только те, о которых мне было доподлинно известно. Он мог читать доклады и говорить, говорить, говорить часами, без запинок, на память и не готовясь, и его всегда было не только поучительно, но и интересно слушать. Он имел, конечно, успех – у квалифицированных слушателей и в широкой аудитории. Быстро выдвинулся он и на политическом поприще. <…> Личные и семейные связи ему, конечно, помогали, но для желательного результата необходимо было, чтобы и публичные выступления кандидата произвели благоприятное впечатление на массу избирателей[4].
О феноменальных способностях Гавронского писал в его некрологе Владимир Зензинов:
…у него была феноменальная память. Мы – да, кажется, и он сам – любили проделывать с ним такой опыт: брали какую-нибудь мудреную книгу и читали из нее вслух страницу. – А ну, Митька, повтори! – И Митя ее тут же безошибочно повторял – это было чем-то похожим почти на фокус. Помню, как он таким образом повторил прочитанную ему страницу из «Психологии» Спенсера. Понял ли он ее, я не знаю – не совсем уверен, что и мы сами тогда ее понимали…
<…> уже тогда, в свои студенческие годы, он поражал широтой своего духовного охвата: он занимался не только теорией познания, метафизикой, но также математикой, психологией, физикой, социологией. Герман Коген многим говорил, что видит в Гавронском своего будущего заместителя и наследника.
Он, казалось, знал решительно все – не только в области умозрительных и точных наук, но и в сфере литературы – русской и европейской, в области наук гуманитарных. Он был специалистом по Гете, Ницше, Достоевскому, знал литературу всех народов, о философии и говорить нечего – в ней он был как у себя дома. Мало того – у него можно было получить справку по любому вопросу, он просто действительно все знал[5].
А однокашник Дмитрия по Марбургскому университету Б. Пастернак в письме отцу от 29 мая 1912 года определял Гавронского как «идеал точности и такой научности, которой прежде всего нет и у самого Когена»[6].
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] См.: Винокур Н. «Всю нежность не тебе ли я несу…»: Альбом Марии Самойловны Цетлиной // Наше наследие. 2004. № 72. С. 52–67.
[2] Обычное вариативное написание этой фамилии: Цетлин и Цейтлин. В случае Михаила Осиповича аутентичной является фамилия Цетлин (без «й»), но даже в речи людей, близко его знавших, не говоря уже о не отличавшихся большой литературной изысканностью и элементарной грамотностью полицейских документах, используется Цейтлин. В дальнейшем во всех случаях оставлен язык оригинала.
[3] В предыдущих донесениях российских филеров, перепутавших Цейтлиных, делался упор на его родстве с И. Фондаминским.
[4] Вишняк М. Годы эмиграции. 1919–1969. Париж–Нью-Йорк (Воспоминания). Hoover Institution Press, Stanford University, 1970. С. 157–158.
[5] Зензинов В. Памяти Дмитрия Осиповича Гавронского // Новое русское слово. 1949. № 13595. 16 июля. С. 3.
[6] Пастернак Е.В., Поливанов К.М. Письма Бориса Пастернака из Марбурга // Памятники культуры. Новые открытия: Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник 1989. М.: Наука, 1990. C. 60.
Ценные сведения о Д.О. Гавронском см.: Флейшман Лазарь. Занятья философией Бориса Пастернака // Лазарь Флейшман. От Пушкина к Пастернаку: Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2006 (по индексу имен).