[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2010 АВ 5770 – 8(220)
Евгения СМАГИНА
Родилась в Москве в 1954 году (чего не скрываю). По профессии филолог. Основное занятие: исследую и преподаю древние языки и тому подобные ненужные вещи. Зачем – сама толком не знаю. Также время от времени работаю переводчиком – по крайней мере, полезное занятие. В том числе удостоилась чести переводить Библию. Много путешествовала – как пешком с рюкзаком, так и различными видами транспорта. Также увлекаюсь бардовской песней – правда, без особой взаимности. Не курю, мало интересуюсь спиртным, все виды наркотиков мне заменяет беспорядочное чтение чего попало. Замужем за хорошим человеком, который не забывает хвалить мои стихи: мужья, учитесь. Главное достижение в области еврейской культуры – сын, получивший степень бакалавра по иудаике. Стихи публиковались мало, зато в «Знамени», «Новом мире», «Гранях» и им подобных знаменитых журналах. Впервые в полной мере ощутила себя еврейкой, когда впервые же обозвали жидовской мордой. Чтение различной литературы и две академические поездки в Израиль значительно укрепили это самоощущение. При этом не перестаю ощущать себя русской, что не может не создавать некоторого разлада во внутреннем мире. В общем, гражданка диаспоры.
НА СТАТУЮ В РУССКОМ МУЗЕЕ
Башни уходили вверх и прямо,
В линзу неба, в выпуклый овал.
В переулках гетто Амстердама
Жил философ, стекла шлифовал.
Видишь – по пятам плетется тенью
Мудрость бесприютная твоя.
Нас отцы отвергли за сомненье
И чужой не принял в сыновья.
Спит Восток под черным переплетом,
Громоздится Запад за окном…
Что ж, вернемся к мысленным высотам,
Никого ни в чем не упрекнем.
Белый мрамор, старческая поза,
Зал музейный на исходе дня…
Всё как надо, Бенедикт Спиноза,
Что еще ты хочешь от меня?
ИЗУЧАЯ СЕМИТСКИЕ ЯЗЫКИ
1.
Согласный костяк, недвижим и тяжел,
потоками гласных промыт.
Ветвистая крона – сирийский глагол –
листвой надо мною шумит.
Быть может, и правда, куда ни пристань,
корней родовых не рассечь:
раскроется книга – и вспомнит гортань
в крови растворенную речь.
Но что бы ни думать о связи времен,
а только ясней и верней
сквозят очертанья знакомых имен
в решетке семитских корней.
2.
Над Псалтирью царь-пастух
поднимает руки.
Снова плотью станет дух,
растворенный в звуке.
Помнишь ли родимый кров –
свод палатки рваной?
Слышишь звуки «хет» и «коф» –
терпкий вкус гортанный?
С хриплым стоном древний «айн»
вырвался из зева.
Скроюсь ли от вечных тайн,
святости и гнева?
Пусть горит и бьется стих –
все равно отраден
привкус этих слов литых,
твердых виноградин;
но сквозь золото и мед
проступает четко
трех согласных разворот –
вечная решетка.
3.
На заре последних лет,
рдеющей багряно,
вышли мы на Б-жий свет
из пещер Кумрана;
и недолгая весна,
цвет пустыни мрачной,
заплатила нам сполна
зеленью прозрачной.
Но Писанье мы прочли
и забыть не в силах.
Мертвым морем соль земли
плачет в наших жилах.
Жар небес очистит мир
от цветочной мути;
снова будет нищ и сир
образ голой сути –
Скалы, воды и песок,
солнца взор бесстрастный,
силуэт, скелет, исток,
корень трехсогласный.
Погляди: прошла весна,
мир не стал моложе.
Остаются письмена
на воловьей коже.
Будет небо землю жечь,
жалости не зная;
будут вязко волны течь –
злая кровь земная.
4.
Разбрелись народы, не властные
управлять родным языком.
Передвинь немецкие гласные –
что получится? В горле ком.
Завозился быт-недоросток,
вечный долг неоплаченный –
и затренькал язык сиротский,
от чужого отхваченный.
Есть на чем смеяться и плакать
среди мерзлых, чужих полей:
балалайка, тум-балалайка,
веселей, дружок, веселей.
5.
Вспоминай, ашкенази, родные пески
темной памятью мозга костей,
смутной памятью крови, стучащей в виски, –
не от разума ждать нам вестей.
Ты дождался свободы, запретной досель, –
все дороги открыты, изволь.
Европейская ярмарка мчит карусель,
кто быстрей да вострей, тот король.
Так вертись, совершенствуй повадку и стиль,
будь умен, обаятелен, лих.
Ты когда-нибудь вспомнишь, как плачет Рахиль
безутешно о детях своих.
Забывая, как был и силен, и хитер,
зажимая ладонью висок,
ты поймешь, что судьба наша – черный
шатер,
Б-жий гнев и палящий песок.
1979–1984
ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДИЯ
Мы скажем: глохнет звук шагов
грядущему навстречу,
где, может статься, нет следа
обещанных чудес;
но замели снега снегов
лесное междуречье,
и воды кованые льда
прочней, чем твердь небес.
Под высохшей стоймя травой
молчат речные броды;
природа навсегда права,
на зависть временам,
ей все равны, ей все равно,
в чем нас винят народы,
какие страшные слова
в лицо бросают нам.
В глухих сугробах городов,
под небом мутно-белым,
свирель диаспоры, играй
и Б-га не зови,
пророча оторопь годов,
где слово станет делом
и захлебнется милый край
в позоре и крови.
Ну что ж – в преддверье перемен,
в которых мы не властны,
гори, медовых слез не лей,
пасхальная свеча,
когда язык святых письмен,
их подлинник безгласный
на снежной Библии полей
проступит, не звуча.
1991–2001
ВОПРЕКИ ВСЕМУ
Горит, горит звезда моя печальная
1. Запад
День томился и парил, а ночь свежа,
скоро сумерки дремой сморит
и огни побережья канут, дрожа,
в синий пух вечернего моря.
Пальмы веют пером, трепещут ветра,
и песок, остывая, дремлет,
но не спит Тель-Авив – морские врата
на дороге в Святую землю.
А вдали, за провалом темных морей,
снежной ночью стеклобетонной
от работы своей – от жизни моей
вскинет очи ангел бессонный.
И ответит мой голос: «Душа полна»,
но не прежний голос, не прежний…
Царской кровью лазурной бьется волна –
беспечальный пульс побережий.
Город манит в неоновый свой лубок,
обнимая пеньем и светом;
в старой Яффе проулки свились в клубок…
но не надо, хватит об этом.
Просыпаться опять на седой заре –
очевидице дней творенья;
просыпаться и ждать на Святой земле
то ль забвенья, то ль откровенья.
Завтра выйдет заря из ночных оков,
отряхнув налипшую тьму,
и язык, что молчал семнадцать веков,
зазвучит, вопреки всему.
Мы поедем на юг, где складку тропы
заметает песок белесый,
и лицо опалит соленая пыль –
Красноморья сухие слезы.
Так, должно быть, тоскует трава пустынь
о прохладных лугах Эдема;
так, должно быть… но ты увлеклась, остынь,
это вовсе другая тема.
2. Юг
Что сказать вам? Пустыня – страна пустот,
ни сокровищ здесь, ни чудовищ.
Здесь так мало воды – только едкий пот
и верблюжья моча становищ.
Здесь на каменный мусор пустых земель
дышит печкой горячий ветер,
и пустыми глазницами смотрит тель
с высоты тридцати столетий.
Только раз в году, тягучем, как век,
раз в году промывает потоков бег,
оживляет цвет и листва
край бесплодных нагорий, безводных рек
и безликого Б-жества.
И воды этой полой должно хватить
на оставшийся год горячий.
Раз в году прозревают глазки́-цветы
на бесцветной траве незрячей
и глядят в неподвижный, безмолвный свет
и свистящую ветром тьму.
Этот кустик седой не просто растет –
он растет вопреки всему.
Он из сердца земного по капле пьет,
впившись корнем в камень горючий.
На коре его соль, нектар его – пот,
вместо листьев – коготь колючий.
Ты расти, не грусти, что потерян рай,
славь творенье, празднуй свободу,
в звонкой полости сердца впрок собирай
холод жизни – полую воду.
Высыхай без огня, страшись Б-жества
и безликий облик лепи.
Ты дождешься – опять нахлынет весна
и природа скажет: люби.
И конечно, природа во всем права,
ей бы только плоды и рост.
Но для тех, кто не птица и не трава,
тёмен жребий и путь не прост.
И любовь отзовется (в который раз),
заморочит душу и плоть –
и минутным цветеньем заманит нас,
чтобы после жечь и колоть.
Солон масличный жир, дурманит вино
и горчит миндальный орех.
По стопам торжества плетется вина,
а с любовью приходит грех.
Кто там замер, кто чашу допил дотла,
до солей, до злого осадка?
Не узнали?.. Она так цвела, звала,
и манила, и пела сладко.
Но сыграла свой праздник – и вот стоит,
белый взгляд устремив во тьму.
На лице ее соль, покров ее – стыд,
жизнь ее – вопреки всему.
3. Север
В Галилее полого цветут сады,
нисходя по холмам в долину,
и крученые струны живой воды
утекают в озеро-лиру.
Там, где речка пробила в скалах каньон,
с городищем греческим рядом
есть пещерный проем, увитый вьюнком,
занавешенный водопадом.
Там, где шелк водяной перевил листву
горькой ивы и дикой вишни,
и какому-то младшему божеству
обитать позволил Всевышний.
Это, верно, богиня простых утех,
дочь листвы, земли и воды.
И не знает она, что такое грех, –
только знает цвет и плоды.
Не устанет тропинка ее вести
лабиринтом вер и неверий.
А в кудрях водопада – Б-жьи цветы
и монеты древних империй.
Об ином шелестят листы синагог
и церковные шепчут свечи.
Это верно, закон справедлив и строг,
только я вам вот что отвечу:
Через гром, славословья, бряцанье войн,
через хор Истории жуткий
все звучит молодой, прохладный, живой
голосок тростниковой дудки.
Эта песенка длится, струясь ручьем
по лицу античных мозаик,
и не думает нас упрекать ни в чем,
только учит тому, что знает.
Мой словарный запас совсем невелик,
я не все до конца пойму.
Но одно разбираю: что жить велит
и любить – вопреки всему.
4. Восток
Вот и всё. И дорога в Бен-Гурион,
все же эта страна не наша.
Сизым воздухом полон дикий каньон,
склон кедровый, скальная чаша.
Много можно забыть, но ты не таков,
всех веков печаль и отрада –
белый камень под цвет каленых песков,
свет и морок Святого града,
там, где розы язвят и улицы вьют
круговерть по склонам предгорий,
где История вяжет в единый жгут
сотни тысяч малых историй.
Наших планов судьба в расчет не берет,
и по улицам-коридорам
от Дамасских ворот до Яффских ворот
не гулять нам шагом нескорым –
где кофейню и лавку от света дня
Старый город сводом завесил
и за долгую память клянут меня
голоса десяти конфессий.
Не пои меня, память, горькой водой,
нужды нет – я и так не рада…
Быстро гаснет закат за скальной грядой,
в жестких травах трещит цикада,
и горит позади сухою звездой
свет и морок Святого града.
И о чем говорит нам древняя кровь,
этот Город, проплывший мимо,
этот край, отвоеванный у ветров,
у веков, у судьбы, у мира?
Нам покоя не знать – мы осуждены
то прощаться, то ждать чего-то.
Там, где наши Эдемы насаждены,
были скалы, пески, болота.
Вот и все твое счастье: мы рождены
не для счастья, а для полета.
Пролететь над простором сухих земель
и над кручей той поднебесной,
где взбирается лес на гору Кармель,
уцепившись за склон отвесный;
где лежит Иордан – золотая ветвь –
на зеленой пене долины.
Прежде чем к небесам пойти на ответ
или вспять, в Адамову глину,
прежде чем воспарить, прорасти травой
или просто кануть во тьму,
мы еще пролетим над этой страной,
что живет вопреки всему.
НЕМНОГО БИБЛЕИСТИКИ
Светлой памяти Марьяны
Свод небес летит в никуда,
и февраль заметает след.
На могильной плите – звезда,
даты жизни, имя, портрет.
Неужели с этой плиты
в винограде глаз и кудрей
вновь глядишь и смеешься ты,
Поражающая Царей?
Ничего, что в датах пробел, –
знаем мы не только из книг,
что досталось тебе в удел,
Покорительница Владык.
Общежитье, война, барак,
коммунальный жалкий уют.
И нескладный, недолгий брак,
и людской безжалостный суд.
Не звенит ни подвиг, ни стих,
славя лик твой, голос и взор.
Всех певцов, героев твоих
унесла война и террор.
Скажут: век двадцатый таков.
Только был ли к тебе добрей
хоть один из прошлых веков,
Поражающая Царей?
Но сквозь время, сквозь бед пласты
проступает вновь и опять
вековой твоей красоты
лазуритовая печать.
Вечереет. Двадцатый век
закрывает свою Псалтирь.
На Введенском кладбище – снег.
«Комментарий к книге Эсфирь».
БУДНИЙ ДЕНЬ В ИЗРАИЛЕ
До пятницы после полудня,
до первой субботней звезды
у нас европейские будни,
обычный досуг и труды.
Вот разве что солнце жестоко,
и ветра налет воровской,
и медной печатью Востока
отмечен пейзаж городской.
И скверик в тропических красках,
и надпись на спинке скамьи,
что Левин из штата Небраска
поставил на деньги свои.
Пристроился нищий в ермолке
с молитвенником на углу,
и блеклые губы не молкнут –
всё шепчут хвалу и хвалу.
К чему славословить и славить,
зачем, раздражая врагов,
себя, горемычного, ставить
превыше людей и богов?
Твой путь средь лачуг и развалин,
средь ветхости и тесноты,
гвоздями гонений оскален
и устлан тряпьем нищеты.
Они всё надеялись выжить
до первой субботней звезды,
а их всё надеялись выжечь
и солью засыпать следы.
Но, выжив под прахом и солью,
вставали они из золы,
и губы, сведенные болью,
твердили обрывки хвалы.
И это не страшная сказка
о распрях космических сил,
и Левин из штата Небраска
о прошлых скорбях не забыл.
Прости меня, нищий в ермолке,
я мало тебе подала.
На брань, клевету, кривотолки
ответит хвала и хвала.
За все, что храним и утратим,
за кров и земные плоды,
печное тепло и заплаты,
краюху и кружку воды,
которых, конечно же, хватит
до первой субботней звезды.
Публикацию подготовил Асар Эппель
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.