Непрошедшее прошлое

 

Юрек Бекер

Дети Бронштейна

М.: Текст; Книжники, 2010. – 347 с.

(Серия «Проза еврейской жизни».)

Роман «Дети Бронштейна» Юрека Бекера (1937–1997), проведшего детство в польском гетто и в концентрационных лагерях, – о вине и ответственности, раскаянии и мести. Действие романа разворачивается в начале 1970-х годов. Восемнадцатилетний студент философии Ганс становится свидетелем и участником драмы, казалось бы, немыслимой через столько лет после конца войны. С момента смерти его отца прошел уже год, но лишь теперь молодой человек набирается сил, чтобы попытаться осмыслить цепочку предшествовавших этому событий…

Для свиданий со своей по­другой Мартой Ганс использует загородный дом, построенный отцом после войны. Однажды юноша застает там отца и двух его друзей – они избивают человека, который оказывается надзирателем концлагеря Нойенгам, избежавшим суда. Ганс никак не может понять, зачем отец и его друзья пытками выбивают из бывшего нациста признания, – ведь никто из них не был узником того лагеря, где служил Хепнер (так зовут человека, привязанного к залитой кровью и мочой кровати). Он возмущен: «Почему же они не напишут заявление, не доверятся тому, чему все-таки можно доверять?.. Пусть он хоть сто раз будет мой отец, но я не считаю допустимым, чтобы бывшие жертвы хватали своих бывших палачей». Впрочем, не вполне мотивированное поведение отца и его подельников составляет загадку не только для Ганса, но и для читателя.

Юноша забирает найденную в бумажнике Хепнера фото­графию и машинально кладет ее в семейный фотоальбом. Так в роман входит идея общего нераздельного прошлого палачей и жертв. С ней связана другая ключевая тема книги Бекера – влияние утаенного, подавленного, но так и не избытого прошлого на настоящее. Ганс находится на пороге взросления, в том самом возрасте, когда выросшие дети стремятся погрузиться в историю своей семьи. Он размышляет о личности отца, которого любит, но от которого отделен (непроясненность их отношений вызывает в памяти знаменитое письмо Кафки к отцу). Повествование то и дело отвлекается на взаимоотношения Ганса и его сестры, Ганса и Марты – но лишь для того, чтобы вновь вернуться к отцу и сыну, помочь им преодолеть разделяющее их расстояние.

Еще более явно тема непрошедшего прошлого возникает в истории старшей сестры Ганса – Эллы. В конце войны она пережила психическое потрясение, которое стало причиной ее заболевания: она подвержена неконтролируемым вспышкам агрессии, без всяких видимых причин кидается с кулаками на незнакомых людей. Из лечебницы Элла пишет Гансу письма, внешне абсурдные, но полные неявного смысла. Автор вновь заставляет читателя задумываться над мотивацией поступков героев, еще раз побуждает его решать темную загадку, коренящуюся в прошлом. Брат регулярно навещает сестру в больнице, заботится о ней – и одновременно, при всей ее беспомощности, видит в ней опору в мрачной истории, затеянной их отцом.

Но все же именно Ганс, которому жалко всех – сестру, отца, его друзей, бывшего надзирателя, – воплощает собой росток новой жизни, чье первое предназначение – прощение.

Александр Кузнецов

 

Романный узор, или Путешествие в Апшерон

 

Александр Иличевский

Перс

М.: АСТ; Астрель, 2010. – 640 с.

В роман, как в чемодан, можно положить все что угодно. Важно, есть ли у тебя, что туда положить. Ну и, разумеется, каким образом все уложено.

По богатству вошедшего, напиханного в роман, «Перс» Александра Иличевского, пожалуй, стоит на первом месте в современной российской словесности. Обилие разнородного материала, фактов и сведений не может не удивлять. Но это обилие не производит впечатления хаоса. Роман прихотливо устроен, но все-таки именно устроен, выстроен.

Начнем с названия. Оно вполне определенно и указывает на героя, на центральное место его линии в книге. Хашем – хранитель Апшеронского заповедника, почитатель и последователь Велимира Хлебникова, мистика, примеривавшего на себя платье мессии, – действительно главное действующее лицо, и его трагическая история, – в структуре романа обрамленная двумя знаковыми экспрессивными сценами (два описания мусульманского праздника Ашур, посвященного имаму Хусейну), – собственно, и есть основа сюжета.

Но вот только сюжет вырастает из воспоминаний, из довольно сложного путешествия в пространстве и во времени.

Иличевский пишет роман-травелог, роман описаний и роман-описание. Роман, пронизанный лиризмом, роман, позволяющий себе сложную фразу, почти забытый стиль лирических отступлений, заставляющий вспомнить славный XIX век: «Фотографии – дырки в забвении. Во дворе моего детства, полного утреннего тенистого затишья, гулкого вздоха горлинки, все-таки набранной садом к рассвету прохлады, – я вижу осу, сползшую по носику крана к набежавшей капельке… Солнце буравит мозжечок за­тмения. Вглядываясь в этот колодец зажмуренными глазами, чувствуешь на губах сладость, проступающую, как в росинке, сцелованной с рожка акации. Забытье? Да. Припасть к нему, как к соску Суламифи». Почти медитативный ритм, порой сменяющийся четким, размеренным историческим повествованием (а истории и историй в романе много).

Роман (и его центральный персонаж, Хашем) рождается из этих мемуарно-медитативных усилий лирического героя. Это он – путешественник, он рассказывает о себе и о Хашеме, он движется во времени и в пространстве по весьма извилистому маршруту: Сан-Франциско, Германия, Голландия, Москва, Баку. Апшерон, начало XX века, советское время и наша современность, война, революция. А плюс к тому – истории, истории, истории: родителей, учителей и наставников, Хлебникова и Абиха. Множество лиц и множество описаний.

А еще здесь есть пьеса о Хлебникове и персидская поэма, соколиная охота и миф о нефти, которая, оказывается, хранит в себе исток жизни, земного существования. Есть письмо Хлебникова Вячеславу Иванову, в котором поэт рассуждает о лурианской каббале и говорит о том, что ходил на уроки каббалы к раввину Меюхесу.

Это многолюдство, многоцветье как будто соприродно миру дореволюционного Баку, который в начале ХХ века «стал символом нового времени и самым сверхъестественным городом не только в Российской империи, но и в Европе. Всходившие буйно шведская, немецкая, польская, греческая колонии, еврейская диаспора, презревшая черту оседлости, за пределы которой допускались только купцы первой гильдии, – все это составило плавильное содержание национального феномена нашего города, обусловило становление не имевшей примеров культурной и религиозной терпимости. Инженер компании братьев Нобелей Адольф Зорге, отец разведчика и племянник секретаря Карла Маркса, обедал в бакинском ресторане и играл в карты вместе с управляющим нефтеперегонным производством Ротшильдов Давидом Ландау, отцом великого физика». Ротшильд и Нобель – два имени наиболее значимые для Баку: «Долго в моем сознании фамилии Нобель и Ротшильд не значили ничего иного, кроме того, что обе эти семьи построили наш город. Бабушка сообщала, когда я просил деньги у матери, не знавшей, что отец перед уходом на работу дал мне пятерку: “Не давай. Он с утра уже ротшильд”… В отличие от отвлеченности “ротшильда”, все “нобелевское”, связанное с Нобелями, являлось символом совершенной практичности и гарантией знака высшего качества… Вот почему для Апшерона словосочетание “Нобелевская премия” в детстве долгое время бессознательно воспринималось как просто “очень хорошая премия”».

И едва ли не главное очарование романа как раз и состоит в том, что читатель погружается в это разнообразие и многоцветье, в богатый и сложный повествовательный узор и следит за тем, как один цвет переходит в другой, одна история сменяет другую и один пейзаж уступает место другому.

Николай Александров

 

В начале был камень

 

Гила Лоран

Фрикипедия, или Похождения Осколка

М.: Додо; Livebook, 2010. – 248 с.

В издательской аннотации «Фрикипедия» Гилы Лоран определяется как «цикл мидрашей о том, что все было совсем не так, как в официальных источниках». И это тот редкий случай, когда аннотация не врет: действительно мидраши, действительно не так.

 

– Масенька, Мася, – приговаривала старенькая тетя Роза, единственная выжившая из всей семьи, расчесывая Моисею седые кудри, пока он пил кофе – омерзительный, конечно, в походных условиях, совсем не то, что в Черной земле, но ничего не поделаешь. – У тебя сегодня важный день. Я погладила твою белую рубашку – надень ее, не забудь, и будь хороший мальчик.

 

Это тетя Роза, если кто не понял, снаряжает Моисея (aka Масенька) в поход на Синай, за скрижалями Завета. «Официальные источники» роль тети в событиях того дня попытались замолчать, но теперь Гила Лоран восстановила справедливость.

Тогда-то все и началось. На обратном пути с горы, заторопившись на разборку с соплеменниками, отлившими «какого-то мелкого рогатого скота из висюлек и побрякушек, в свое время спертых под шумок у людей Черной земли», Моисей не удержал скрижали, и они выпали и разбились. Самый мелкий осколок подобрал некий асоциальный элемент по прозвищу Чудак, по причине вышеотмеченной асоциальности не участвовавший «в телячьих радостях всего лагеря». Подобрал, полюбовался – и спрятал в карман своих грязных штанов.

Этот-то камушек (один его скол был «цвета густого кофе, другой – цвета бараньего рога, третий – мокрого речного песка, а четвертый сверкал ослепительной белизной») и стал главным героем всех двадцати с лишним новелл, вошедших в книгу. Он катится сквозь эпохи и страны, появляясь то там, то тут, по своей воле выбирая себе хозяев, которым приносит чудесный дар и ужасный конец. Среди его временных владельцев – царь Соломон, Иисус Христос и Иуда Искариот, Брурия, жена рабби Меира Баал-Неса, «папесса» Иоанна, лжемессия Шабтай Цви и его «пиарщик» Натан из Газы, Осип Мандельштам и множество других известных и неизвестных людей и не вполне людей. А уж какая за осколком все эти столетия шла охота – не описать. Даже Джек Потрошитель вспарывал своим жертвам животы исключительно в поисках чудесного камушка – а то зачем же еще?

От «официальных источников» автор, как и было обещано, не оставляет камня на камне (хм!). Юдифь в исполнении Гилы Лоран будет до конца жизни любить Олоферна, которого и убила-то исключительно для того, чтобы он «никому другому не достался» и чтобы «больше уже никто к нему живому не прикоснулся». Царица Тамара, воспетая аутентичными лермонтовскими амфибрахиями, окажется потомицей царя Давида, а предводитель защитников Масады Элеазар бен Яир и описавший его подвиги Иосиф Флавий – родными братьями.

Подобных сочинений за последнее время вышло немало. От авторов большинства из них Гила Лоран отличается остроумием, эрудицией и много большим арсеналом повествовательных техник. Для такого рода книги нет ничего страшнее однообразия – автор «Фрикипедии» этой опасности счастливо избегает, придумывая едва ли не для каждой истории индивидуальный «костюм». Это могут быть беседы цадика с учениками на фарбренгене, интервью этнографа с информантом или белый пятистопный ямб «Бориса Годунова» (впрочем, непонятно, кого больше в «Сцене у фонтана» – Пушкина или анонимного творца «Протоколов сионских мудрецов»: «Скажи на милость, экая мадонна! / Моя взяла, однако, — молодцом! / Шма Исроэл! Гордитесь мною, ребе! / И решено: заутра двину рать»).

Чаще, однако, «прототипов» у той или иной новеллы два или несколько. Одна из самых остроумных идей Гилы Лоран – скрещение «Дон Кихота» с «Записками сумасшедшего». Действительно, давно пора было понять, что сервантесовский и гоголевский герои – это на самом деле один и тот же человек (излишне говорить, что человек этот – ex nostris), пытающийся, с камнем за пазухой, взойти на испанский престол. Дальше – больше: «Гамлет» скрещивается с Агатой Кристи, индейский эпос «Пополь-Вух» пророчествует о явлении Фриды Кало, а в почтенном талмудическом демоне Шабрири при ближайшем рассмотрении обнаруживаются черты толкиеновского Горлума.

Жаль только профессора Преображенского и примкнувшего к нему Борменталя. Они зачем-то скрещены с Менгеле и дружно отвечают на скамье подсудимых за евгенический эксперимент, в результате которого на свет появился некто Эйхман. Булгакову и его героям вообще в последнее время много достается. Однако руки прочь! Филипп Филиппыч – наше все. Да и Евстигнеев, опять же, чудо как хорош.

Михаил Майков

 

Отражение в зеркале

 

Being Shylock – Ein Experiment am Yiddish Art Theatre New York 1947 («Быть Шейлоком. Эксперимент в Еврейском театре Нью-Йорка в 1947 году»)

На англ. и нем. яз.

Wien, 2009. – 96 s.

У этой книги почти детективная история. Опубликованные в ней фотографии случайно нашли в середине 1990‑х – среди неразобранных архивов Еврейского музея Вены хранился конволют с 350 черно-белыми «театральными» негативами: сцены из спектаклей, портреты актеров. Была там и серия из двадцати с лишним снимков, посвященных одному спектаклю. Внимательное изучение единственной фотографии, запечатлевшей фасад некоего театра ночью, позволило установить, что попавшие в кадр автомобили выпускались в Америке до 1950 года, а световая реклама «подсказала», что в театре играли спектакль «Шейлок и его дочь». После разысканий выяснилось, что такой спектакль в сентябре 1947 года поставил в Еврейском театре Нью-Йорка великий актер Морис Шварц (1889/1890 – 1960), родившийся на Украине, в 12 лет переехавший с родителями в Америку и сделавший там блистательную карьеру. Режиссер и импресарио Еврейского театра, Шварц и стал главным героем фотосъемки.

В основе пьесы лежал роман «Шейлок, еврей из Венеции», изданный в 1943 году в Тель-Авиве уроженцем Польши Ари Ибн-Захавой (1899–1971). В 1947 году роман печатался с продолжением в еврейской прессе, год спустя вышел его анг­лийский перевод. Для работы над нью-йоркской инсценировкой автор, бывший в то время ученым секретарем Еврейского университета в Иерусалиме, приехал в Америку к Шварцу.

Пьеса имеет дело с классическим мифом Шейлока, рожденным Шекспиром и позднее не раз переработанным, в том числе и Ибн-Захавой. Речь у него тоже об отце-еврее и принявшей христианство дочери Джессике (ее играла Шарлотта Гольдштейн, в спектакле также были заняты Муни Серебров и Дина Альперн). Гетто напоминает ей тюрьму, свобода связана с жизнью в нееврейской Венеции. Но решение отдалиться от иудаизма, еврейской идентичности, оказывается трагическим: Джессика кончает жизнь самоубийством.

Спектакль имел успех, он оставался в репертуаре до 1950 года и много раз показывался на гастролях. Эдна Нахшон, нью-йоркский специалист по истории еврейского театра, утверждает в опубликованной в книге статье, что «Шейлок и его дочь» предназначался прежде всего для той части иммигрантской публики, которая вряд ли была знакома с Шекспиром. На первом плане в спектакле Шварца оказывались вопросы веры – прямая противоположность шекспировской пьесе, которую после войны из страха перед антисемитскими аллюзиями не раз изымали из репертуара и гастрольных планов, например, в городском театре Франкфурта в 1947 году или из афиши Британской Шекспировской компании, отправившейся в том же году в турне по Америке.

Вместе с Натаном Мудрым Лессинга шекспировский Шейлок стал ключевым образом европейской драматургии, определявшим границы понимания и представления о евреях и еврействе. В послевоенном мире этот сюжет имел особый подтекст, что видно прежде всего по немецкоязычным постановкам Георга Табори и Петера Цадека, а также по спектаклям в Польше и Северной Европе. Не случайно в Вене в прошлом году даже прошел симпозиум на тему «Шейлок после 1945 года. Ин­сценировки и дискурсы “Венецианского купца” Шекспира».

Снимки запечатлели закулисную жизнь спектакля: гримерные артистов, работу вспомогательного персонала. В статьях альбома подробно рассказывается и об истории театра, и об обстоятельствах таинственной находки. Достоверно известно, что фотографии хранились среди архивов, поступивших в музей из дома престарелых для евреев – выходцев из Белостока. Но среди его обитателей не нашлось фотографов, соответствовавших примерному возрасту автора, чье отражение на одном из снимков мелькает в зеркале гримерки. Увы, этого оказалось недостаточно, чтобы установить имя мужчины примерно сорока лет, с короткими волосами. В момент обнаружения снимков ему должно было быть около 90, не исключено, что он еще был жив.

Алексей Мокроусов

 

Евреи, Даймонт и Россия

 

Макс Даймонт

Евреи, Б-г и история

М.; Иерусалим: Мосты культуры/ Гешарим, 2009. – 570 с.

Когда-то эта книга была глотком свежего воздуха. Обобщающих повествований о еврейской истории было доступно очень немного – академичный Эттингер карманного формата из «Библиотеки Алия», перепечатанный Дубнов с ятями да альбомная Рут Самуэльсон. Потом к ним присоединился Пол Джонсон – умная содержательная книга в куцем анекдотическом переводе.

Даймонт выгодно отличался от них: от Эттингера – живостью изложения, от Дубнова – адресной направленностью современному читателю, от Самуэльсон – гораздо меньшим религиозно-пропагандистским прессингом. А Джонсона он удачно дополнял и во многом с ним полемизировал.

И вот сейчас – новое, исправленное и дополненное, издание в красивом оформлении, на белой бумаге. Но актуален ли Даймонт сегодня, когда российская иудаика уже сложилась как научное направление и дефицита соответствующей литературы вроде бы не наблюдается, а в больших книжных даже появились отдельные стеллажи, посвященные еврейской истории?

Однако обращение к этим полкам производит довольно удручающее впечатление. Для большинства авторов популярная история – это просто более или менее связный, как-то привязанный к хронологии пересказ того, что можно прочесть в других книгах (обычно в одних и тех же). Добавить праведных рассуждений на тему «а евреи лучше» – и готово, создан новый опус с неизменной аннотацией: «…раскрывающий читателям тайны еврейской истории».

Да, у автора популярной книги нет другого «строительного материала», кроме текстов. С другой стороны… Рассказ о прошлом предполагает одну из трех форм: научную, популярную или художественную. Выбор первой требует полной погруженности в актуальную историческую мысль, владения контекстом, аналитичности мышления. Беллетристика предполагает скорее синтетичность подхода, то есть умение выстроить целостную эмоциональную картину, которая вызовет доверие у читателя и вовлечет его в перипетии событий, но при этом не будет противоречить историческим данным. Если же книга неудачна, то это значит, что автор плох как ученый (в первом случае) либо как писатель (в последнем).

Может быть, именно поэтому невежественные бездари как за палочку-выручалочку хватаются за «средний» вариант и пишут «научно-популярную» книгу, причем ее «популярность» – это индульгенция концептуальной отсталости и слабому владению фактографией, а «научность» – не более чем склонность автора к псевдоглубокомыслию, призванному стимулировать благосклонность идеологических единомышленников среди читателей и, прежде всего, издателей. Конечно, это относится не только к книгам по еврейской истории. В действительности для написания научно-популярной книги требуются знания ученого, мастерство беллетриста, плюс особая ясность мышления, плюс склонность к междисциплинарному подходу. Именно поэтому хороших популярных книг так мало.

Но вернемся к Даймонту. Его переиздают и снова читают, хотя вряд ли в его книге можно найти что-то новое. «Хорошо забытое старое» – вот главный секрет Даймонта. Его манера увлеченного лектора сочетает виртуозное владение материалом с ясной и последовательной концепцией – утверждением неразрывной связи евреев с окружающими народами, с их пониманием политического прагматизма и религиозного долга. Внутренняя история еврейских общин, новые течения в иудаизме также увязываются с изменениями во внешнем мире – и в качестве их источника, и в качестве реакции на них. Нельзя сказать, что пропагандистские цели совсем чужды Даймонту, но и эту задачу он решает умно, тактично, избегая патетической риторики. Он просто постоянно сопоставляет идейное наследие иудаизма с правовыми и политическими реалиями современного мира, прежде всего США.

Конечно, кое в чем Даймонт устарел. Жизнь меняется, иудаика развивается. Хочется больше знать о многих частных вопросах, не упомянутых или только слегка затронутых в книге: об истории региональных общин, особенно в исламском окружении, о новых научных теориях в иудаике и их обосновании, о еврейской культуре. Давно пора пересмотреть отношение к выкрестам и проанализировать это явление более дифференцированно. Жизнь современного Израиля представлена у Даймонта почти исключительно как история ближневосточной войны, что во многом справедливо: сейчас только очень наивные люди верят в «мирный процесс»; в действительности это военный процесс, ведущийся в том числе и невоенными средствами, – но и к нему существование Государства Израиль все-таки сводится не полностью.

Но при всем том книга Даймонта еще долго останется прекрасным введением в фактографию и проблематику такого малопредсказуемого явления, как еврейское бытие в его прошлом, настоящем и будущем.

 

Кибуц – это кибуц

 

Борис Дубсон

Кибуцы. Путешествие в светлое будущее и обратно

М.: Крафт+, 2008. – 336 с.

Когда на занятиях по ивриту мы с учениками доходим до того урока, где впервые встречается слово «кибуц», я сообщаю «перевод»: «Кибуц – это кибуц». Иногда приходится пояснять: «Ну, такие колхозы израильские». Став ближе к знакомым понятиям, перевод сразу утрачивает точность, но на самом деле довольно трудно с ходу объяснить, в чем разница между нашими колхозами и, в общем, тоже нашими, хотя и в другом смысле, кибуцами. Даже со специалистами-израилеведами говорить о таком явлении, как кибуц, трудно: любое обобщающее определение тянет за собой оговорки и уточнения, любое утверждение опровергается с помощью известных примеров.

Сейчас эту информационную лакуну заполняет умная, профессиональная и содержательная книга Бориса Дубсона. Посвященная истории, особенностям, перипетиям и перспективам кибуцного движения, насыщенная детальными описаниями и конкретными данными, во всеоружии цифр, книга описывает кибуцы как социальный феномен, возникший на стыке утопического эксперимента и жизненной необходимости, но способный на всех этапах своего существования адаптироваться (порой весьма мучительно) к жизненным реалиям.

В основном книга написана с позиций экономиста и предназначена для экономистов же, но следует помнить, что все эти цифры и их динамика – это не просто так, за ними стоят тяжелый труд и борьба идеологий, полет менеджерской фантазии и партийно-политическая конъюнктура, финансовый протекционизм и отчаянный риск, трескучие лозунги и полная безысход­ность с угрозой неминуемого краха. Мы видим, как видоизменялась сама идея кибуца, как проходили самая настоящая индустриализация и переориентация на новые виды деятельности, порой довольно экзотические и рискованные, типа разведения аквариумных рыбок на экспорт. Мы можем подробно узнать, как строится финансовая и социальная политика кибуца и чуть ли не до шекеля подсчитать бюджет кибуцника. Мы узнаем, кто такие «кибукапиталисты», и постараемся оценить, исчерпала ли себя идея кибуца и выполнил ли он в полной мере свое историческое предназначение. Мы близко познакомимся с наиболее известными и удачливыми кибуцами, – в общем, картина получается достаточно полная.

Некоторые ее штрихи только намечены: книга, как уже сказано, рассматривает кибуцы как социально-экономический феномен, а социально-психологические факторы остаются несколько в стороне. О воспитании детей в кибуце, о домах для престарелых, о проблемах женщин-кибуцниц и о том, какие ассоциации связаны со словами «кибуц» и «кибуцник» в сознании современного израильтянина, мы узнаем только в самых общих чертах. Но и того, что есть, уже достаточно, дабы понять: кибуц – это… это… ну, в общем, сами прочитаете.

Михаил Липкин

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.