МЕСТО ИНТЕЛЛИГЕНТА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Давид Маркиш

Название этой моей заметки может озадачить читателя и развернуть его к глубокомысленному бездонному спору. Современный просвещенный мир не принимает понятие «интеллигент» и не пользуется им, успешно заменяя его понятием «интеллектуал». Исторической родиной интеллигенции и, за вычетом единичных эмигрантов, местом их постоянного жительства была и остается Россия.

Владимир Маковский. Вечеринка (фрагмент). 1875–1897 годы.

Третьяковская галерея. Москва

Разница между понятиями «интеллектуал» и «интеллигент» столь же значительна, как между Западом и Востоком, которым, по словам Киплинга, «вместе не идти». Пожалуй, Киплинг был прав: в духовной сфере даже успешная глобализация этих противоположенных и противопоставленных краев света мало что сумеет изменить. Что русскому здорово, то немцу карачун, – хотя часто случается и наоборот.

Как-то во времена кисельного брежневского застоя, в 1967 году, при­шли «товарищи в штатском» к одному умному и именитому в культурной среде еврею и говорят: «Подпишите вот это письмо против израильской агрессии». Поносное, разумеется, было письмо. Еврей спрашивает: «А почему же это вы именно ко мне?» «Да потому что вы – еврей!» – отвечают не задумываясь. Тогда еврей парирует: «Вы ошибаетесь». Посланцы поражены такой неприкрытой наглостью: «Как так?!» А еврей припечатывает их: «Я по национальности русский интеллигент!»

Этот еврей, в национальной принадлежности которого никто никогда не сомневался, горько шутил. Но в его шутке была изрядная доля серьезности.

Мне кажется, образ русского интеллигента сложился под влиянием главного события русской истории позапрошлого века – отмены рабства в 1861 году. Бациллы рабства, как и бациллы чумы, сохраняются долгое время после победы над болезнью. Кто ж этого не помнит: «Русская душа – тысячелетняя раба» (А. Герцен)! Образованные и совестливые русские люди (да и обрусевшие с ними вместе, охотно), дворяне и разночинцы были, прежде всего другого, озабочены судьбою и будущим своего народа, освобожденного от клейма, но не от ярма. «Хождение в народ» интеллигента – явление сугубо русское, немыслимое для французского или немецкого интеллектуала. Народ – это народ, интеллектуал – это интеллектуал. Один сеет-пашет да «кует чего-то железного», а другой накапливает знания и оперирует ими в должном порядке. Каждому, в сущности, свое… Известно, что вылазки в народ для интеллигентов, как правило, добром не кончались, а кончались намятыми боками – контактам народострадателей не способствовали ни косоворотки, ни даже «смазные» сапоги.

С течением времени и раскрепощенный народ входил в новое русло, и интеллигенция оставила попытки дружески слиться с темным несчастным народом в его кошмарных деревнях. Но благотворно воздействовать на народную душу другими способами, на ином оперативном просторе – это сохранилось. И в этой упорной сохранности – и благородство мысли и сердца, и неподражаемый милый инфантилизм.

Другим главным способом благотворного воздействия в руках интеллигенции стала изящ­ная словесность. Книга сделалась мостом между малограмотным или вовсе неграмотным, не знающим разницы меж «аз» и «буки» народом и просвещенной умной верхушкой общества. Мостом с односторонним движением. И сверхцель просветителей была чиста и ясна: образовать отсталый народ, научить его читать и – раз не удалось бескровно опуститься в его глубины – поднять его до своего уровня. А там уж и до всеобщего счастья недалеко… Вопрос «Если всех поднять – то кто же останется внизу?» просто не обсуждался: выглядел кощунственным.

Во множестве книжек, романов, повестей и рассказов, вышедших из-под пера русских писателей-интеллигентов, как правило, с любовью и досконально описан так называемый «простой народ» (как будто существует другой – не простой. Повсеместное заблуждение). Наверняка фигурирует в этих сочинениях и интеллигент, списанный автором с самого себя, – фигурирует или, по крайней мере, внимательно глядит со стороны.

Я бы назвал четырех писателей, наиболее, как мне кажется, крупных, и их эпопеи о мире, войне и народе: Лев Толстой, «Война и мир»; Михаил Шолохов, «Тихий Дон»; Василий Гроссман, «Жизнь и судьба»; Александр Солженицын, «Красное колесо».

Все они, за исключением одного, построены и в большей или меньшей степени держатся на классической русской литературной комбинации «интеллигенция – народ» или, точнее, «интеллигент – народный человек». У Толстого это эталонная конструкция Безухов–Каратаев, у Шолохова – Подтелков–станичники, у Солженицына – Воротынцев–Благодарев. Гроссман не пошел у традиции в поводу: его Мостовской противопоставлен хитрому Лиссу, а не воюющему русскому народу, который под большевиками успел уже вы­учиться грамоте, но не стал от этого счастливей. Этот народ разобрался в чем надо и отнюдь не нуждается в интеллигентских наставлениях. Однако в этом пестром фронтовом конгломерате, впоследствии лживо названном кем-то из кремлевских дятлов «общность, советский народ», всем находится место – и интеллигенту, и простаку, и эллину с иудеем, – лишь бы человек был, а не свинья.

Эти четверо авторов были русскими интеллигентами. И тот неприглядный факт, что двое из них грешили антисемитизмом, не должен нас печалить и расстраивать: не это очерчивает картину. К тому же – к счастью – игровое лукавство человеческое велико, и интеллигентов с антисемитским душком, интеллигентов «второй свежести» всегда можно передвинуть на табельной доске: Достоевский, скажем, интеллигент рафинированный, но не истинный. А Солженицын – тот истинный, но зато не рафинированный. Можно сыскать и другие определения.

Но не будем замыкаться в кругу антисемитизма русских интеллигентов-литераторов, не то заблудимся среди трех сосен. Да и тема скучная навязла в зубах: «любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет…» Ну, любит, ну, не любит… Симпатии или антипатии того или иного писателя к тем или иным людям или народам не должны коренным образом влиять на оценку его творчества. Прекрасный прозаик Астафьев евреев не жаловал (в особенности, предполагал Натан Эйдельман, по пьяному делу), грузин презрительно оскорблял, да и своих русских, в сущности, терпеть не мог. Никого он не любил, и все тут, – за несовершенство души, хотя русского человека жалел за эту сердечную инвалидность более, чем других. А вот если бы оказалось, что в «Царь-рыбе» пожиратель медведя – еврей, что бы тут поднялось, какая страшная буря! Астафьева клеймили бы за антисемитизм куда сильней, чем после переписки с Эйдельманом. Но едок был русак русаком, и эта дикая история публику позабавила, но никак не возмутила: таежный медведь задрал и съел бродягу, а друган покойника отомстил: по свежим следам выследил медведя, убил его и сожрал людоеда.

Вернемся, однако, из медвежьей тайги к нашим интеллигентам. Хронологически ряд из четырех названных романов-эпопей открывается «Войной и миром», а завершается «Красным колесом». И если Шолохов отошел немного от классического канона, а Гроссман пренебрег им, то Солженицын в своей трактовке темы «интеллигент и народ» шагает за Толстым, как говорится, след в след. Не думаю, что такое движение обусловлено прежде всего тем, что прославленный автор «Матренина двора», отдельных глав «Ракового корпуса» и «Архипелага ГУЛАГ» – ретроград, хотя и это здесь есть. Солженицын устами Воротынцева желает поучать, менторски направлять народ, к которому принадлежит. Во всякой прозе, пройди ее с бреднем, выловишь автора – или того, кем автор хотел бы являться. В «Красном колесе» Солженицын – это Воротынцев. Заимствуя толстовский прием, Солженицын упустил из виду, что между войной с Наполеоном и первой мировой войной лежит век, русский век, посреди которого горит свечой в тумане освобождение «простого» народа от подневольного рабства. И если за пятьдесят лет формальной свободы – к августу 1914‑го – этот народ не стал повально грамотным, то все же кое чему успел обучиться.

Так что Арсений Благодарев, на которого умный и совестливый интеллигент Воротынцев смотрит, как взрослый на милое, но неразумное дитя, все же не родной брат Платона Каратаева, а далекий потомок. И Платон, надо сказать, получился куда вдумчивей и глубже Арсения с его обязательным картофельным носом и банным веником.

Что же до Шолохова, то его Подтелков укладывается в формулу «город–деревня»: этот городской большевик олицетворяет здесь интеллигенцию, поучая и наставляя толстопятую деревенщину. Эта позиция объяснима – Шолохов все же станичник (этот факт сомнений ни у кого не вызывает), а не родовитый дворянин и не университетский профессор.

Семьдесят лет большевистского террора внесли свои поправки в интереснейший процесс формирования русской интеллигенции. Появилось и утвердилось безумное понятие «прослойка интеллигенции» – между двумя несуществующими классами. Появились тучи убогих дипломированных «образованцев». Поступил безногий приказ о стирании границы между городом и деревней, и люмпенизация населения приняла угрожающий характер. Русская интеллигенция, с одной стороны, растворялась, с другой – выкристаллизовывалась. В этой алмазной среде «признаком хорошего тона» – в ряду немногих сохранившихся исстари признаков – являлось знание античного прошлого человечества.

Я знаю и люблю одного русского интеллигента, последовательно посвятившего себя исследованию культуры Древнего мира, затем – Средневековья на примере первого европейского интеллигента Эразма из Роттердама и, наконец, современной нам литературы, включая русскую и русско-еврейскую.

Его имя – Шимон Маркиш.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.