ДВА ПОЭТА

Кирилл Кобрин

Более восемьдесяти лет назад в Праге вышло издание, которое я случайно выудил на одном из книжных развалов этого же города. Зачем я его купил (точнее, просто взял, учитывая смехотворную цену) – сказать сложно; еще сложнее сказать, почему я вдруг вспомнил об этой книжке и раскопал уже на другом книжном развале, домашнем. Некий Франтишек Прохазка сочинил поэтический сборник «Карловарские эпиграммы», другой Прохазка – Милош выпустил его в своем издательстве «Прометей», которое располагалось на Капровой улице, д. 1 (Прага 1). Книга, посвященная карловарскому отделению национально-физкультурного общества «Сокол», содержит пятьдесят эпиграмм и одно длинное стихотворение, которое сам автор называет «романом в стихах». Итак, перед нами времена чехословацкой Первой республики, эпоха становления новоиспеченного национального государства под мудрым присмотром президента Масарика. С властью Австро-Венгерской короны покончено, покончено и с главенством немецкого языка, культуры, капитала. Немцам осталось жить в Судетах (и, соответственно, в Карловых Варах, бывшем Карлсбаде) чуть меньше двадцати лет; евреям в Праге и других чехословацких городах – примерно десять. Такова историческая перспектива развеселых эпиграмм Прохазки, некоторые из которых я представляю на суд просвещенного читателя (предупреждаю: несовершенство перевода является результатом полного отсутствия поэтического дарования у переводчика. Хотя у автора эпиграмм поэтического дарования ничуть не больше, поверьте на слово): «Здесь немцы живут, народец серьезный, / За что ни возьмутся, все сделают справно. / Внимание, чех! Ты живешь под угрозой – / Чуть дашь слабину, и не быть тебе равным».

Это, так сказать, цветочки карловарского патриотизма Франтишека Прохазки, а вот и ягодки: «Храм православный кивал нам златою главой, / Пока позолоту с нее не соскрябал коварный австриец. / Смотри-ка, с какой укоризной святой / На синагогу глядит куполами своими Россия».

И вот так до последней страницы – в том же бодром духе краснощекого курортного антисемитизма, сдобренного карловарской солью здоровой ксенофобии. К чему многотомные исследования межвоенного нацио­нализма, натужный анализ этнических конфликтов в новых центральноевропейских государствах, скрупулезные изыскания об отношении к еврейской общине после распада Австро-Венгрии? Все на ладони, вся историческая премудрость – в одной брошюрке, тиснутой восемьдесят два года назад за деньги автора пражским издательством с издевательским названием «Прометей». Вот какой огонь нес этот титан мысли исстрадавшимся во мраке незнания читателям: «На свете жить все тяжелей, / Живет средь нас поляк-еврей. / Деньжат немало у еврея, / Чтоб жить, о хлебе не радея, / Ведь даже в доме том, который столь /неплох, / Найдешь подчас ты тараканов или блох».

Переводчик сих цветов остроумия подумывает о том, чтобы лично отправиться в Карловы Вары и в местных архивах проследить судьбу и литературную карьеру замечательного эпиграммиста.

Это – то, что было сочинено в независимой Чехословакии через десять лет после распада Австро-Венгрии. Ретроспекция из сегодняшней Праги, которая – теперь уже усилиями десятков тысяч трудовых мигрантов из Украины, Вьетнама, Казахстана, тысяч экспатриантов из Америки, Британии, Голландии – вновь становится интернациональной. Как тут не предаться ретроспекции из 1928 года, как не вспомнить другую Прагу, времен империи, Прагу Майринка, Верфеля, Гашека, Яна Неруды и, конечно же, Кафки. Но не будем в этот раз доверять случайной прихоти библио­фила и вооружимся статистикой.

В 1910 году в Праге, третьем по численности городе Австро-Венгерской империи, жило около 230 тыс. человек; с пригородами (включая районы, которые сейчас фактически находятся в центре города, например Жижков) – около 600 тыс. Чуть меньше 91% населения города составляли чехи, около 9% – немцы. Евреи при переписи записывались либо в состав первых, либо в состав вторых. Историк Петер Демец приводит такие данные: к 1900 году 14 576 пражских евреев декларировали, что они являются чешскоязычными, а 11 599 настаивали на том, что их язык – немецкий. При этом, конечно, ключевые экономические, социальные и культурные позиции занимали отнюдь не чехи; как писал современник Кафки Эгон Эрвин Киш: «Трудно себе представить такое явление, как немецкий пролетариат». В городе говорили в основном на двух языках, но языком элиты был, по большей части, немецкий. Это не значит, что на чешском говорили только низы общества; многие немцы и, конечно, евреи знали его, но знание это было вынужденным и чаще всего определялось необходимостью вести дела. Пражские евреи говорили, конечно, на идише, религиозные евреи и активисты недавно созданного сионистского движения учили древнееврейский, но в повседневной жизни чуть меньше половины их были немецкоязычными. Евреи из богемской провинции, наоборот, были ближе чехам – так, отец Франца Кафки, Герман Кафка, знал чешский язык и, как считает друг и биограф писателя Макс Брод, некоторое время даже симпатизировал чешским националистам. Не следует забывать и еще одно важное историческое обстоятельство: в конце XIX века Пражское гетто подверглось радикальной перестройке и фактически перестало быть «еврейским сердцем» Праги – одним из ее трех «этнических сердец». Эмансипацию пражских евреев можно проследить на примере все той же семьи Кафки – они никогда не жили в районе гетто, а Герман Кафка никогда не держал там свой магазин. Наоборот, среди адресов его лавки был даже дворец Кинских на Староместской площади, тот самый, в котором размещалась немецкая гимназия, где учился Франц.

Культурная жизнь города текла тремя параллельными потоками – немецким, еврейским и чешским. Самым полноводным из них был немецкий: два лучших театра, университет, концертный зал, пять средних школ и несколько ежедневных газет. Однако чешский национальный элемент оказывал все более сильное давление на немецкий – начиная еще со времени так называемого чешского Возрождения. В Праге были чешские театры, чешский Технический университет, конечно же, чешские школы, газеты, клубы. С ростом экономического могущества чешских буржуа чешский язык где только возможно вытеснял немецкий. В результате немецкий лингвокультурный элемент пражской жизни – очень сильный и плодотворный, подаривший мировой литературе не только Франца Кафку, но и Густава Майринка или Франца Верфеля, – оказался изолирован. Две пражские литературы – немецкоязычная и чешская – развивались совершенно параллельно, практически не пересекаясь, точно так же, как представители обеих литератур сидели в одном и том же кафе «Монмартр» в Старом городе, однако друг с другом не общались. Действительно, Франц Кафка и Ярослав Гашек, не замечающие друг друга в тесном зале, битком набитом веселящейся богемой, – вот что может быть символом пражской культурной ситуации начала прошлого века. Но не следует забывать и другое. Пражских литератур было две, но они делили одни и те же темы – оттого некоторые исследователи сейчас говорят о едином «пражском литературном тексте». Евреям приходилось выбирать между двумя этими потоками. Богатые – городские – евреи чаще всего вливались в пражский немецкий культурный поток, более бедные – пригородные и провинциальные – тяготели к чешскому. Вспомним Германа Кафку. Родившись в деревне Осек в Южной Богемии, он в молодости старался выдавать себя за чешского обывателя. Но, разбогатев, Герман Кафка воспитал детей в немецком духе – не порывая при этом с чешской пражской жизнью (в отличие от своей жены, он вообще предпочитал говорить по-чешски) и продолжая в то же время посещать синагогу. В знаменитом «Письме отцу» Франц Кафка даже упрек­нет Германа Кафку в том, что тот поставил себя выше всех народов, участником жизни которых он, так или иначе, был: «Ты мог, например, ругать чехов, немцев, евреев, причем не только за что-то одно, а за все, и в конце концов никого больше не оставалось, кроме Тебя». У Германа Кафки, как и у его сына, был богатый выбор.

Это нелегкое сосуществование трех народов в одном городе, длившееся многие века, закончилось катастрофой. Катастрофой, по историческим меркам, почти мгновенной: за тридцать лет от былого культурного разно­образия не осталось ничего. Остался только город – его улицы, носящие разные имена, от Яна Гуса до Вудро Вильсона, его барочные соборы, построенные иезуитами, его дворцы австро-богемской знати, его синагоги (полные, увы, туристов, но не верующих), его чешские буржуазные дома с чашей на фронтоне. Никакое уродство социалистических времен, никакая постсоветская пошлость и никакие толпы ошалевших туристов не лишат его высокого гордого образа Города трех сердец. И в этом видится великий европейский урок. Тяжкая нелюбовь слабака ко всему чужому рождает убожество; сосуществование (сколь бы тяжелым оно ни казалось) – отличное условие для расцвета гения. Через полстолетия после того, как в многокультурной Праге родился Рильке, в той же самой Праге, но уже оскудевавшей «этническими сердцами», была издана жалкая рифмованная ксенофобская дичь пана Прохазки. «Убожество ксенофобии отличается от гения общежитства» (как сказал бы князь Петр Андреевич Вяземский) точно так же, как «Карловарские эпиграммы» Франтишека Прохазки отличаются от «Сонетов к Орфею» Райнера Марии Рильке.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.