1907 ГОД

Александр Иличевский

Прежде чем нога Шмуэля-Йосефа Агнона в 1907 году ступила на Святую землю, он отметил в своем дневнике, что паруса рыбацких шаланд, летящих к берегу при подходе к Яффо, полны заката. В том же году пианист Давид Шор, оставивший по себе воспоминания о многих блестящих современниках Серебряного века, на пароходе, идущем из Александрии в Яффо, познакомился с Иваном Буниным. Русский писатель вместе с женой Верой собирался предпринять путешествие по Палестине. Шор и его отец к ним присоединились.

 

Шор видит чету Буниных так: «Она молоденькая миловидная женщина, он постарше, несколько желчный и беспокойный человек». Бунину он выставляет диагноз: «Несомненный антисемитизм просвещенного человека».

Полуденный жар Палестины. Герой Агнона, недавно прибывший в Яффо и еще не успевший обзавестись легкой одеждой, жалуется, что солнце над Святой землей жжет нещадней тех, кто носит сюртуки и тяжелые ботинки. Оба они – и Шор, и Бунин – носят пробковые шлемы.

Дорога из Тивериады. Старый араб с посохом в руке медленно ведет за собой ослика, на котором, прикрывшись от солнца бурнусом, сидит женщина с младенцем на руках. Старый еврей молится у озера. Молодая женщина с кувшином на плече подходит к нему.

В странностях Бунина Шору видится немало жесткости и грубости. В шторм на Кинерете Бунин не на шутку испугался и принялся нещадно бранить лодочников. А в другой раз Бунин обругал араба-возницу и чуть не был им зарезан. По дороге из Хеврона, от могилы праотцев, они остановились в трех верстах от Иеру­салима у могилы Рахили, светящейся в темноте зажженными синагогальным служкой свечами. Осмотрев могилу Рахили, продолжили свой путь. Служка попросился с ними. Умолял не бросать его на опасной ночной дороге. Возница отказал ему: лошади устали. Бунин резко поддержал возницу. Шор спрыгнул с повозки и из солидарности отправился с несчастным. По дороге им повстречались вооруженные бедуины, чудом оставившие их невредимыми. Вскоре Бунин написал стихотворение «Гробница Рахили»:

 

«И умерла, и схоронил Иаков

Ее в пути...» И на гробнице нет

Ни имени, ни надписей, ни знаков. 

 

Ночной порой в ней светит слабый свет, 

И купол гроба, выбеленный мелом,

Таинственною бледностью одет,

 

Я приближаюсь в сумраке несмело

И с трепетом целую мел и пыль

На этом камне выпуклом и белом...

 

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!

 

Впечатления от библейского Востока легли в основу сборника рассказов «Тень птицы», автор которых через восемь лет после путешествия по Палестине вступит в пору своего писательского успеха в России. Каково это? Древнее дворянство, аристократическая свобода позы, сигара, зеленый галстук от Шанкса, накрахмаленный тугой воротничок, беспримерный талант, уютная усадьба, листопад, отрада одиночества, ружье, стожок, собака, широкий плес, кристальный воздух и душа, единство их, камин, вино, перо из чуткой стали, по отстраненной женщине тоска.

Все хорошо. Только скоро наступят окаянные дни, и тоска по женщине сменится гневом и отчаянием, вызванными революцией.

А пока – штиль, зной, утро. Пароход бросает якорь на рейде перед Яффо. Дальнейший путь пассажиров обычен, его проделал и Агнон со своим героем. На палубе давка. Взмокшие от пота лодочники босы, выкатывают кровавые белки, фески едва держатся на затылках, когда они швыряют вниз, в шаланды, чемоданы и самих пассажиров. Яффо вдалеке желтеет кубическими своими домиками, с торчащими там и тут метелками пальм; море глубоко синее, пароход уже едва виден. Лодка скользит меж рифов, которых так пугался Ицхак Кумар, герой «Вчера-позавчера», и называл их скалами.

Мостовые и ступени Яффо более гладкие, чем в Стамбуле, но оба города пахнут одинаково: гниющими фруктами и пряными травами. Бунин с удовольствием замечает, что Иудея снова заселяется потомками псалмопевца Давида и древние плодородные долины, полные нарциссов и маков, теперь выпахиваются.

Поезд в Иерусалим отправляется раз в сутки. Воздух благоухает цветущими оливами и горячей землей. Среди ржавых пашен и зеленых посевов встречаются вереницы верблюдов и стада коз и овец. Пастушьи собаки похожи на шакалов.

Близ Иерусалима появляется серый камень в лишаях и колючках, ущелья, полные тени. Показываются черепичные кровли нового Иерусалима. Старый еврей, увидев город, встает помолиться и по-детски кулаками трет намокшие глаза.

Женщины в темных проулках постукивают деревянными подошвами обуви. Во внутреннем дворе, прямо из окна, в изумрудный водоем пророка Йехезкеля опускается кожаное ведро. Бунин соглашается с царем Давидом: как одно здание устроен Иерусалим.

Множество стрижей верезжат над городом. Звонит колокол, кричит муэдзин. Пепел заката опускается на крыши.

Иудея – могила, густо заросшая маками.

Путь в Вифлеем подвешен в жарком блеске утреннего солнца и полон диких голубей. Шакал с лисьим хвостом вылетает из-под куста цветущего шиповника.

Под Хевроном холмы опоясаны рядами террас, на которых растут дубы, сливы, виноград. У могилы праотцев арабские мальчишки натравливают на неверных собак и забрасывают камнями. Так – спокойно – видит это Бунин. Шор описывает это как «град камней».

Бунин стоит над грудой неотесанных валунов, проросшей цветущим кактусом, – над развалинами хижины пророка Ошеа – и думает о его жене – юной блуднице, которую повелел ему взять в жены Г-сподь.

Снова в Иерусалиме. Восторженное ржание осла и блеяние козы. Дым тлеющего кизяка. Плеск бурдюков в источнике. На улицах встречаются русские мужики в лаптях и евреи в бархатных халатах и польских меховых шапках. На улочках турецкие солдаты играют в шахматы. У Стены Плача слышится хор, состоящий из стона, ропота, говора.

Бунин восхищается мечетью Омара, ее восьмиугольной геометрией, яшмовыми и парчовыми колоннами, тем, что купол ее виден из-за Мертвого моря, из пустыни Моава.

Теперь снова Яффо. Тонкий серп луны в бездонных сумерках над городом. Из черного окна в стене слышно, как там укладываются спать и ссорятся дети.

Наутро штиль зеркальный стоит на выпуклом море, полном отраженного солнца. Задрожала палуба, задымилась, поворачиваясь, корма – и Яффо тронулся, уменьшаясь, пропадая в сизой дымке марева над песками.

С крыш Иерусалима видна пустыня. Нежное небо над ней и солнце затуманены дыханием полдня. Жар поднимается от каменных стен города. Стрижи простегивают воздух. Море пепельных холмов простирается окрест.

После полдня воздух чуть трогается с места и наступает облегчение, краски вокруг становятся яснее, менее белесыми.

На закате золотиста лазурь над Кедроном, верблюжьего цвета ястреба реют в ней; чуть трепещут концы их крыльев.

За Вифанией пустыня каменным морем падает к Иордану. Выбитая в ее ложе известковая дорога. Бедуины складывают вдоль нее пирамидки из щебня – в знак заклятия темных сил пустыни.

Долина Иордана проглядывает меж конусообразных холмов, блестит сизой солью. Тень от Иудейской пустыни обрывается над Иерихоном высокими скалистыми стенами.

Еще в сумерки зазвучал таинственный стрекот саранчи и хор цикад, слившийся с сомнамбулическим ропотом жаб в дворовых бассейнах. В темноте чертят зигзаги мириады светляков. Запах эвкалиптов и мимоз окутывает отель. Стены его и каменный двор бледнеют под светом крупных, как слезы, звезд. Человек сам себе кажется призраком в таком свете. Где-то рядом в этой бессонной лунатической ночи бродят тени Сдома и Аморы. Перед рассветом полосы тумана тянутся по извивам Иордана. Под минаретом урчат верблюды ночевавших бедуинов. Тлеет костер, еще мечутся над мечетью летучие мыши.

В устье Мертвого моря сучья и ветви топляков похожи на кораллы – покрыты солью.

Хлебников считал, что конечной целью цивилизации должно стать решение задачи воскрешения всех мертвых. Иосиф Бродский заметил: «Мессия будет более разбираться в микробиологии, чем в теологии».

Бунин пишет, что в древности в Иудее в знак веры в воскрешение из мертвых в могилы клали Розу Иерихона – подобный перекати-полю клубок сухих колючек, который может годы лежать неживым. Но стоит только положить его в воду, как он очнется листочками и цветом. Еще Бунин пишет о том, как в Иерусалиме, в гостинице неподалеку от башни Давида, его герой покупал любовь юной арабки, носившей ему козий сыр. И больше он ничего не сообщает о той стране, где Агнон в то же время встретил новую жизнь.

Вначале Агнон поселился в Неве-Шаломе, близ моря. Хозяева иных гостиниц договаривались с лодочниками и те за наполеон тайно переправляли к ним всякого, кто желал миновать паспортный контроль в порту.

Дома Яффо утопали в песках. Жара и безмолвие царили над ними. Иногда доносился шум разбившейся волны. Под таким зноем легко забыть, куда идешь.

В синагоге в Неве-Шаломе двери раскрыты, и возле них стоят два мальчика и по очереди подпрыгивают, чтобы поцеловать мезузу.

Внутри немного людей, одетых в разно­цветные одежды, ковры на скамьях и на полу – и море в открытых на восток окнах. Синагога постепенно заполняется. На стене у входа висит объявление: «Рав Авраам-Ицхак а-Коен Кук выступит с проповедью в святую Субботу, раздел Эмор».

Два почтенных старика входят с молодым еще человеком высокого роста. Все поднимаются. Молодой человек начинает свою поэтическую речь.

Агнон пишет: «Когда Рав умолк, к нему подошел старик хахам, наклонился, взял его руку и поцеловал. <…> Наш учитель <...> видел в этом поцелуе знак преклонения не перед ним, а перед Торой, которое порой обращают к изучающим и исполняющим ее, когда любовь разверзает затворы уст и выражается в поцелуе».

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.