ТЕРМИН «К»

На четыре вопроса отвечают: Олег Аронсон, Леонид Кацис, Елена Петровская, Мадина Тлостанова

Беседу ведет Афанасий Мамедов

Термин «контркультура» появился в западной литературе в 1960‑х годах. Впервые его использовал американский социолог Тео­дор фон Роззак, попытавшийся объединить различные духовные веяния, направленные против господствующей культуры, как некий относительно целостный феномен. Контркультура уже давно не воспринимается культурологами и культурфилософами как периферийная часть культуры, более того, многие из них склонны считать, что она позволяет распознавать механизмы обновления самой культуры. Но это там, у них. А какова роль контркультуры в России? Закрепилась ли она в нашей стране после бурных духовных исканий 1990‑х годов или интенсивный натиск новых ценностных ориентаций, к счастью для чиновников Минкульта, удалось приостановить? И теперь в России рождением новой культуры занимаются исключительно сверху? А может, мы все-таки находимся в процессе культурного размежевания? Можно ли тогда считать новую русско-еврейскую культуру контркультурным феноменом?

 

«Сделай сам»

Олег Аронсон, кандидат философских наук

–   Как возникло понятие «контркультура»? Насколько оно применимо ררк сегодняшней отечественной культуре, не дезориентирует ли нашего обывателя?

–     Обычно принято связывать истоки контр­культуры с появлением после второй мировой войны, в 1950‑х годах, так называемой «бунтующей молодежи». Думаю, что локализовать во времени это можно даже не войной, а концом эпохи маккартизма в Америке. Когда в голливудском кино появляются такие звезды, как Марлон Брандо («Дикарь», 1953) или Джеймс Дин («Бунтарь без причины», 1955), это значит, что контркультура уже заявляет о себе не локально, но выходит к массовой ауди­тории. Пусть даже и в слегка приглаженном виде. Эта связь контркультуры и массовой культуры не вполне очевидна, но очень важна. Я полагаю, что контркультура может заявить о себе тогда и только тогда, когда массовая культура уже существует. Если мы осознаем это, то можем увидеть истоки контркультуры не столько в определенном историческом моменте, о котором я сказал, но в ситуации более общей, которую можно назвать, вслед за Вальтером Беньямином, «возникновением публики» или превращением публики в субъект восприятия. Это происходит в середине XIX века. Тогда появляются «проклятые поэты» и Бодлер во Франции, движение снобов в Анг­лии, наконец, дендизм – часть этого процесса. Все это то, что позже будет лежать в основе контркультурных течений, критичных не культуре вообще, а именно культуре капитализма, связанной непосредственно с экономикой присвоения, с частной собственностью. Вот почему советский андеграунд по сути контр­культурой не являлся. Это было протестное, но не контркультурное явление.

–     Как сочетаются в общекультурном потоке такие понятия, как «контркультура» и «субкультура», объединяются ли они?

–     Мне как раз кажется, что контркультура существует в том очень локальном временном зазоре, когда ощущение неудовлетворенности ценностями господствующей культуры уже висит в воздухе, а никакого общественного действия пока еще нет. В тот момент, когда возникают группировки рокеров, битников, хиппи или скинхедов, – это уже конец контркультуры. Это уже не контркультура, а субкультуры. Пусть и протестные. Их представители могут высказывать радикальные суждения, они могут жить, демонстрируя презрение к общественным нормам, однако сама организация людей в определенные социальные группы свидетельствует об определенной зависимости таких коллективов от господствующей культуры, с которой они вступают в конфронтацию. Конфронтация незаметно становится культурной позой и достаточно быстро принимается официозом в виде «оригинальности» или «эпатажа».

–     Во времена советской власти евреи в равной степени «отметились» как в доминирующей культуре, так и в контркультуре. Зато сегодня выкристаллизовался третий тип – еврей, возрождающий русское еврейство. «Контркультурно» ли такое явление?

–     Еще раз подчеркну, что говорить о контр­культуре в советское время надо крайне осторожно. Контркультура не возникает из-за запрещения или исключения. Эффект контркультуры именно в том, что господствующая культура на словах готова принять все. Она толерантна. Контркультура испытывает границы толерантности. И если сейчас действительно идет «возрождение русского еврейства», то это типично культурное явление, а может быть, даже и идео­логическое или политическое. Я в такие «возрождения» не особенно верю.

–     То, что у нас сегодня подлинная контр­культура находится в коматозном состоянии, не связано ли с тем обстоятельством, что официальная культура до некоторой степени и есть контркультура?

–     Как можно официальную культуру называть контркультурой? Сама ее официальность это запрещает. Если же вы хотите сказать, что официальная культура некультурна, разрушительна в отношении традиции, то это другой вопрос. Он к проблеме контркультуры отношения не имеет. Ну и словосочетание «подлинная контркультура» невозможно. «Подлинность» – та культурная ценность, которая подвергается контркультурой критике. Для контркультуры важнее действие и коммуникация, нежели истина. «Do It Yourself» – показательное название одного из контркультурных движений. Контр­культура – часть политического горизонта нашего существования. Когда в политике апатия, трудно ждать, что будет «расцвет» контркультур.

 

МЫ УГОДИЛИ В НОЛЬ

Леонид Кацис, филолог, профессор Учебно-научного центра библеистики и иудаики РГГУ

–   Сегодня наблюдается культурное размежевание, скажем, между еврейской культурой и европейской? Осознан ли предшествующий кризис?

–     Еврейская культура была когда-то противопоставлена окружавшей ее языческой, а сегодня мы знаем, что одной из причин отсутствия конституции в Евросоюзе является отказ этой структуры признать свою принадлежность к иудео-христианской цивилизации. Кто здесь сейчас контркультурен? Даже когда теряется и не может найти себя в новом качестве какая-то культура, в частности, как сейчас единоевропейская, и превращается в постмодернистскую бесформенность типа «евро»-валюты, то, прежде всего, она избавляется как раз от этого иудеохристианства. Поэтому наиболее модным в Европе стал антисемитизм в форме анти­израилизма, с одной стороны, а с другой – в этой контркультуре понятию «еврей» придается значение некоего симулякра. То есть для них еврей – это сконструированное понятие. Тем самым травма уничтожения европейцами евреев контркультурна по отношению к христианской культуре и замещается пустыми экспериментами над терминами. Христианская культура борется сама с собой. И потому никакого разделения на культуру и контркультуру в этой ситуации быть не может. Здесь мы угодили в какой-то ноль. Но в математике и нуля-то не бывает, а все, что находится вокруг него, называется неким «идеалом». Один из них – мир без евреев, другой – евреи как часть человечества, третий – мир на Ближнем Востоке. Выход из этого сумасшествия будет найден только тогда, когда еврей окажется евреем, Европа – иудео-христианской, Восток – мусульманским или христиано-мусульманским. Вот тогда-то новая культура выйдет из той бессмыслицы, в которую загнал ее постмодернизм. А пока мы имеем дело с антисемитизмом без евреев.

–     Можно ли отнести возрождающуюся русско-еврейскую культуру к контркультуре? Выламывается ли она за отведенные ей рамки субкультуры?

–     Вряд ли кто-нибудь осмелится сегодня отрицать возрождение интереса к изучению русско-еврейской культуры. Образ еврея как пьющего христианскую кровь уголовника или мистика, или, например, захватчика мира заменился новым образом, не противоречащим новой конструкции, которую тот же Жаботинский назвал бы асемитизмом. Но сегодня предпочитают этой темы не касаться, работать с какими-то маловразумительными конструкциями. Это самообман. Связан он с тем, что данные конструкции могут работать, когда зарождается новая нация, придумывающая себе свою культуру, жаждущая получить свое государство, а затем и голос в ООН. Подобная шарлатанская конструкция неприменима к евреям по одной простой причине: евреи сразу возникли как культура после дарования Торы. И образован Израиль сразу же по санкции ООН. И если еврей считает, что он свидетель или наследник свидетелей, получивших Тору на горе Синай, то в этом случае он автоматически оказывается контркультурен по отношению к тем, кто называет себя Новым Израилем. Это – традиционный еврей. А простой еврей – в расистских вариантах тайный носитель того зла, которое изначально есть в еврее. Крестись не крестись, открещивайся от питья крови, не открещивайся, пиши не пиши «Протоколы сионских мудрецов», говори, что ты их не знаешь, – все одно. Еврей оказывается в той ситуации, когда и натурального еврея нет, и еврейскую традицию никто не воспринимает. Тогда следует признать, что не существует и русско-еврейской культуры, о которой ты говоришь и которая якобы «выламывается за отведенные ей рамки».

–     Нет ли у тебя ощущения, что контркультура – уже исторический факт, архаика?

–     Авангард – любой – является контркультурой по отношению к уже признанному искусству. Произведения любого направления искусства являются контркультурой по отношению к масскульту, но при этом сами они быстро становятся культурой. Сегодня речь идет о включении, наконец, еврейского компонента культуры на не еврейских языках в среду той самой европейской культуры. Это сегодня важно. И видимо, это единственный вариант, дающий возможность хоть как-то выйти за пределы взгляда «все еврейское контркультурно». Не секрет, что сейчас готовы сделать все, чтобы еврейская культура ни в коем случае не была контркультурой: «Неудобно все-таки после Холокоста». Результат: на Франкфуртской ярмарке присуждают премию мира писателю Давиду Гроссману. Замечательно! Только вот почему писателю на писательской ярмарке вручают Премию мира, другие были забыты? Большинство израильских премий кинофестиваля в Каннах так или иначе связаны с любовью еврея к палестинке, увиденной через прицел танка (!). Замечательная история, а другие имеются? А ты еще спрашиваешь, не стала ли архаикой контркультура. Для евреев – несомненно, а вот для «евро» нет: именно потому и случился весь этот бред с турецкой «флотилией мира».

–     Наша сегодняшняя официальная культура устояла благодаря тому, что сумела вобрать в себя элементы контркультурных тенденций эпохи социализма?

–     Именно так всегда и бывает. Это процесс ассимиляции. Если религия или какое-либо учение просуществовали пятьсот или тысячу лет, значит, они задели очень важные струны в человеческой природе. Если культура, например, авангарда просуществовала с середины ХIХ века по сегодняшний день, значит, она жизнеспособна. Именно эта жизнеспособность обеспечивает бесперебойно процесс ассимиляции и советской (анти)культуры.

 

А ВЫ ГОВОРИТЕ «КОНТРКУЛЬТУРА»...

Елена Петровская, кандидат философских наук, главный редактор журнала «Синий диван»

–   Почвенники-антисемиты, демонизирующие своего основного противника – еврея, чтобы укрепиться в собственной идентичности, контркультурны ли по отношению к базовой культуре, если и та подозревается в антисемитизме?

–     Я бы не стала так легко пользоваться термином «контркультура» применительно к нашей ситуации и особенно в свете задаваемого вами вопроса. Контркультура ассоциируется с левым движением в Америке 1960‑х годов, с хиппи, с борьбой против войны во Вьетнаме, с Гербертом Маркузе. Полагаю, что вы скорее имеете в виду некое субкультурное явление. Но даже и в этом случае я не смогла бы причислить «почвенников» к таковому. Думаю, они выражают определенную идеологию, а «демонизация» противника – сознательно осуществляемый прием, причем весьма распространенный. Как эти почвенники связаны с основной культурой, если и та подспудно разделяет те же ценности? По-видимому, они являются ее концентрированным выражением и могут использоваться как case study для изучения позиции молчаливого большинства.

–     Какова сегодня роль Интернета в контр­культуре? Ведь практически девяносто процентов сетевых проектов если не с претензией на радикализм, то явно с выходом за установленные нормы.

–     Очевидно, что роль Интернета сегодня велика, в первую очередь как выразителя протестных настроений. Я сошлюсь не столько на критические и/или разоблачительные тексты, сколько на видеоматериалы, появляющиеся на You Tube’е. В нашем контексте их значение переоценить очень трудно. Это, пожалуй, тот единственный ресурс Интернета, который вызывает мгновенную реакцию властей. И это неудивительно: количество просмотров возрастает с каждым днем в геометрической прогрессии. Если люди хотят привлечь внимание к несправедливости в обществе, они записывают обращение, например к президенту, и размещают его в Интернете. И это работает!

–     Авангардизм принципиально отвергает постановку проблемы качества применительно к произведению и в плане традиционного оперирования таковым понятием, а как обстоит дело с контркультурой, она тоже представляется явлением «внекачественным»?

–     Авангард озабочен не столько проблемой качества, сколько конструированием новой реальности, а это связано с выходом за пределы предметного изображения. Если мы говорим, конечно, про исторический авангард. Для авангарда у произведения всегда есть дополнительное измерение – это то, что не подлежит немедленному воплощению, но выражает желание или мечту, например представление о новой системе отношений человека со своим окружением. Это также то, что заставляет заново переживать произведение как приостановку времени в самом настоящем, то, что имеет отношение к феноменологии авангардной практики, если хотите. А вот как взаимодействует контр­культура с изображением и временем – это отдельный вопрос. Мне кажется, контркультура породила свой собственный образный язык, и сегодня мы сталкиваемся в основном с его обломками. С другой стороны, в контркультурных текстах по-прежнему сохраняется близкий авангардному утопический потенциал.

–     Можно сказать, что у нас существует контр­культурное творчество, а контркультурного искусства пока еще нет?

–     На мой взгляд, проблема в том, что у нас не существует политического, социального искусства. Местное искусство вступило в интимные отношения с рынком, а это, как известно, чревато полной его трансформацией. Возьмите таких гениев рынка, как Кунс или Хёрст. Глубокое разочарование вызывает российский артхаус. Это кино, полностью оторванное от социальной почвы и проблем, переживаемых людьми сегодня. Если в нем и фигурирует простой человек, то в образе жалкого фрика. Но и это связано с рынком, с одержимостью международными наградами, которые давно не отражают художественных достоинств кинолент. Главное, впрочем, – это занятие гражданской позиции, попытка художника вмешаться в ткань социальных отношений, чтобы катализировать их, оживить. Таких волонтеров у нас практически нет. А вы говорите «контркультура»...

 

ЧЕЛОВЕК «bobo»

Мадина Тлостанова, филолог, профессор кафедры истории философии РУДН

–   И контркультура, и постмодернизм – бунт против ортодоксии, культуры, искусства. Но бунты не бывают вечными и имеют странное свойство превращаться в бум, тот – в бизнес, бизнес – в скуку. Что за горизонтом? Возвращение к «норме», «культуре отцов»?

–     Для меня контркультура в узком понимании (1960–1970-е годы) и постмодернизм – один феномен, проявленный на разных уровнях. В основе лежит фундаментальная критика модерности, попытка взорвать ее изнутри по всем основаниям. Но отсюда и ограниченность этих явлений, и их легкая встраиваемость в модерность в качестве прирученного иного. Сегодня и постмодерн, и контркультура ушли в стиль, стали общим местом, превратились в товар. Появился даже новый тип человека, которого социолог Дэвид Брукс назвал «bobo» – гибридом богемы и буржуазии. Но я не думаю, что единственным путем является возвращение к норме или традиции. Во-первых, постмодернизм эту норму окончательно уничтожил. Во-вторых, всегда был и останется контримпульс в культуре, в интеллектуальном пространстве и особенно в искусстве. Во многих современных художниках, интеллектуалах, писателях достаточно сильно осознание опасности инволюции от бунта к скуке и коммерции и сопротивление такому положению вещей.

–     Было только две ортодоксии, выдержавшие испытания в истории цивилизации Запада, и обе они начинались как контркультуры: христианство и светский, рационалистический гуманизм. Не кажется ли вам, что крах секулярного гуманизма приведет к третьей, исламской, ортодоксии?

–     Надеюсь, что это не так. И не потому, что я хочу защитить исламскую ортодоксию (она не менее неприглядна, чем западная), а потому, что объективно ислам, как вытолкнутый из модерности изгой, находится и сегодня в неравных, асимметричных отношениях с Западом. Кроме того, и христианство, и гуманизм, и капитализм, который также крайне важен для оформления этой ортодоксальности мышления, и глобализация с ее телеологией рынка и потребления – разные лица модерности. Она постоянно генерирует консервативные или быстро становящиеся такими утопии. Это и христианство, и либерализм, и социализм. В основе этих ортодоксий лежит безальтернативность и стремление осчастливить всех, часто против воли, иначе говоря, риторика спасения. Вот эту самую логику модерности, я надеюсь, и отменит XXI век. Ростки представления о мире, в котором возможно паритетное сосуществование множества миров, видны сегодня в самых разных альтерглобальных социальных движениях.

–     В своей книге «Постсоветская литература и эстетика транскультурации» вы пишете, что в расширительном толковании транскультурация – явление, стоящее в одном ряду с постмодерном и отвечающее модели ризомы Делеза и Гаттари. Значит, в ряде случаев проявляет себя и как явление контркультурное. Далее вы пишете: «Транскультурация практически не попадает в зону интересов отечественных исследователей». Почему?

–     Транскультурация может быть осмыслена как контркультурное явление, потому что ставит под сомнение общепринятую направленность культурных влияний и векторов (от доминирующей к подавленной). Из отечественных исследователей лишь латиноамериканисты знают об этой модели (транскультурацию в противовес аккультурации впервые описал кубинский антрополог Ортис, а затем «присвоил» Бронислав Малиновский) да уже давно не совсем отечественный культуролог Михаил Эпштейн, воспринимающий транскультуру как преодоление культуры, освобождение от нее. Намечая связь транскультурации с постмодерном, я имела в виду несколько иное: децентрацию, де­иерархизацию, многонаправленность векторов приложения, некую через-культурность, одновременное паритетное мерцание и диалог множества миров, трикстерность бытия и сознания. Все это очень характерно для постсоветского пространства, в том числе и художественного (литературного, театрального, кинематографического), но пока ждет своего осмысления.

–     Не связано ли нынешнее возрождение русско-еврейской культуры на всем постсоветском пространстве с тем, что даже во времена погромов евреи не укладывались в схему «колонизатор и колонизируемый»?

–     Не укладывались и не могли, потому что были и остаются парадигматическим диаспорным народом, а это уже совсем другая, не имперско-колониальная история. Ее можно считать предысторией глобализации, со своей особой чувствительностью и субъектностью. Кроме того, сыграла свою роль растущая на протяжении модерности «белизна» евреев. Здесь хорошо видна особая двуликость России, ее неуверенный, подчиненный по отношению к Западу имперский статус. В отличие от европейского антисемитизма, в определенные периоды основанного на абсолютном обынаковлении евреев и расизме, в России это обынаковление все же не было абсолютным (несмотря на погромы, черту оседлости и так далее). Евреи не относились к Западу целиком, но в цивилизаторской таксономии царских идеологов стояли выше других «меньшинств». Согласно закону об инородцах, восточные инородцы (мусульмане) и евреи обладали разными правами, поскольку принадлежность к евреям оценивалась религиозно, а не этнически. Категория выкрестов как бы делала еврея русским, полностью ассимилировала. Восточный же инородец определялся по этно-расовым признакам и степени цивилизованности, а религия в этом случае игнорировалась, то есть ему было бесполезно принимать православие, он все равно остался бы не ассимилируемым небелым иным в глазах закона. В советской империи (опять-таки несмотря на явный антисемитизм) евреи, как мне кажется, дрейфуют в сторону роли интеллектуальной и художественной элиты. И упомянутая вами русско-еврейская культура, наверное, во многом и была неким космополитическим «клеем» позднесоветского общества, его наиболее глобализированной и заточенной на мировую культуру стратой. Что и позволило ей выплеснуться в постсоветские эпоху и пространство, действительно стирая границы и проблематизируя идентичности. Была давняя привычка к такому существованию и творчеству, которая теперь просто счастливо совпала с логикой времени.

 

Подводя итоги этой беседе, отмечу главное: наши Луначарские могут снять пенсне и таки вздремнуть: контркультурное похищение Джоконды-Европы в России отложено. Мы поставили на Джека, деньги, любовь и страсть… Русско-еврейскую культуру ставка эта вряд ли устраивает, но и контркультурным феноменом ее пока не назовешь: она никому не противостоит и причалит к «культуре отцов». Возвращение это, похоже, действительно совпало с «логикой времени».

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.