[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ИЮЛЬ 2010 ТАМУЗ 5770 – 7(219)

 

Последний невольник на горе Нево

О стихотворении Мандельштама «Да, я лежу в земле, губами шевеля…»

Евгений Сошкин

 

Текст

 

1. Да, я лежу в земле, губами шевеля,

2. Но то, что я скажу, заучит каждый

школьник:

 

3. На Красной площади всего круглей земля,

4. И скат ее твердеет добровольный,

 

5. На Красной площади земля всего круглей,

6. И скат ее нечаянно-раздольный,

 

7. Откидываясь вниз – до рисовых полей,

8. Покуда на земле последний жив невольник[1].

 

Стихотворение написано в мае 1935 года в Воронеже; домашнее название – «Красная площадь» (далее – КП).

 

Читатели

 

Одними интерпретаторами оно расценивалось как просоветское, но написанное то ли через силу и в расчете на публикацию, то ли, напротив, искренне и бескорыстно; другими – как завуалированно-фрондерское. В первом случае КП представала антитезой смежному с ней по времени написания и связанному с ней текстуально четверостишию:

 

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета –

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Колонна футбольного клуба «Спартак» на Всесоюзном параде физкультурников. Москва. Красная площадь. 1939 год

 

Крайне пренебрежительна оценка, данная КП Н.Я. Мандельштам: «Все стихи в начале тетради группировались вокруг “Чернозема”. Там были идиотские стихи – первая попытка выполнить “социальный заказ”, из которой ничего не вышло. От этих стихов О. М. сам моментально отказался, признав их “собачьей чушью”. Из них он, вернее, даже не он, а Харджиев сохранил “Красную площадь”, надеясь, что это протолкнет книгу. Я не уничтожаю их, потому что они все равно когда-нибудь найдутся, – О. М. успел послать их кому-то – в Союз или Фадееву в журнал. Но О. М. твердо хотел их уничтожить. Сохранились они, вероятно, и в письмах Рудакова жене» [6, 340].

Действительно, стихотворение приведено в письме С.Б. Рудакова жене от 18 мая, в неокончательной редакции. Здесь КП цитируется в двусмысленном контексте – то ли как образчик «мелочей неживых и грязновых», то ли, наоборот, как пример «гениального Мандельштама», который был бы невозможен без него, Рудакова, как редактора-ассистента [11, 51]. Фраза под текстом стихотворения: «Об этом – потом. Это часть, а важно целое и то, чего не рассказать» говорит скорее в пользу второй возможности (как, впрочем, и соответствие КП установке на «стихи с буквальным называнием современности»[2] [11, 44], по-видимому, от Рудакова Мандельштамом и воспринятой). А в письме Рудакова от 18 июня [11, 61] запечатлено высказывание Мандельштама, охотно цитируемое комментаторами и позволяющее предположить, что поэт видел в КП чуть ли не торжество своего творческого метода (об этом высказывании по существу будет речь в своем месте).

Последующие оценки в основном отмечены недоумением, вызванным невразумительностью этого, по слову Н.А. Струве, «большевизирующего» стихотворения («Оно начинается с трагического признания <…> переходящего в славословие Красной площади <…> Кто же тут невольник? Тот, кто лежит в земле, или те далекие эксплуатируемые крестьяне рисовых полей, о которых якобы печется Москва?» [13, 95]), и располагаются между двумя полюсами, заданными, с одной стороны, сверхжесткой позицией Н.Я. Мандельштам, с другой же – серьезностью основного подтекста – пушкинского «Памятника». Этот подтекст обнаружил и прокомментировал К.Ф. Тарановский, первым обратившийся к изучению КП[3]. Отметив, во-первых, что стихотворение написано через сто лет после пушкинского, вероятно, с оглядкой на тот кризисный биографический контекст, который сообщает «Памятнику» полновесное значение предсмертного монолога, и, во-вторых, что локус лирического субъекта («я лежу в земле») соответствует коннотациям надгробия, присущим у Пушкина самому слову памятник (ср.: [1, 143–149]), исследователь увидел конкретную перекличку с «Памятником» (а точнее, с его первыми 8‑ю стихами) в следующих случаях:

 

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит <…>

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык <…>

 

ср.:

 

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый

школьник <…>

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

…доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

 

ср.:

 

Покуда на земле последний жив невольник.

 

К.Ф. Тарановский считает КП стихотворением искренне-просоветским, но, безусловно, не рассчитанным на прижизненную публикацию [14, 199]. Придавая «положительное семантическое значение» эпитету всего круглей как варианту понятия пуп земли, восходящему к близкой Мандельштаму концепции Москвы как Третьего Рима / Третьего Интернационала, Тарановский продолжает: «…отвердевание “ската” на Красной площади (который является метонимом Кремля) можно объяснить как метафору нарастающей решимости Кремля исполнить свою историческую миссию, достичь цели, сформулированной в последней строке стихотворения» [14, 195].

Исследователь признает: эпитет нечаян­но-­раздольный потенциально означает, что «отвердевание ската, широкого и свободного, может ускользнуть от контроля власть имущих, вырваться из их рук» [14, 195], – однако сторонится интерпретационных стратегий, основанных на подобного рода скрытых смысловых потенциях. «Мнения о стихотворении “Да, я лежу…” сильно разделились. Труднее всего полемизировать с критиками, согласными с нами, что Мандельштам в нем описывает Красную площадь как центр мира и говорит об исторической миссии России, но только, в отличие от нас, иначе объясняют тональность стихо­творения, – они в нем чувствуют иронию; по их мнению, последняя строка: “Покуда на земле последний жив невольник” значит: никогда, ибо рабству нет конца. Замаскированную иронию почти невозможно ни доказывать, ни оспаривать <…>» [14, 208].

Эта реплика адресована М. Йовановичу, который полемизировал с Тарановским в своей статье 1976 года, доказывая, что эпитет всего круглей отсылает к «одному из более скрытых символов Красной площади – к образу Лобного места, в геометрическом отношении также обозначающего “круглость”» (с дополнительной опорой на семантику, связанную с круглой формой лба, и коннотацию рубки круглых голов, усиленную словом скат) [15, 172]. Сходные выводы, без учета его статьи, впоследствии делались не единожды. Последняя строка стихотворения, по мнению Йовановича, «утверждает мысль, что русская история насилия про­длится до конца всемирной истории рабства» [15, 173–174]. Оппонент Тарановского приходит к заключению, что стихи тяготеют к общему для разных текстов данной поры творчества семантическому кругу – «“отрицательному”, полемическому по отношению к официальной идеологии сталинской эпохи»; «их зашифрованный смысл имеет негативное отношение к идее Москвы – Третьего Рима, интересующей раннего Мандельштама <…> Эта идея исчезает из творчества Мандельштама воронежского периода, в котором раскрывается противоположная идея – сути централизованного государства, его продолжительной истории, его насилия, а также его резко отрицательного международного значения» [15, 175].

Позицию М. Йовановича отчасти дублирует не знакомый с его работой Р. Вой­техович. У Тарановского, по его словам, «получается, что большая часть образов стихотворения характеризуется положительной оценочностью, и только первые две строчки связываются с “кладбищенской” темой “Памятника” Пушкина. На основании этого делается окончательный вывод о том, что стихотворение говорит об исторической миссии России, с одной стороны, и о жертвах истории – с другой» [5]. Несогласный с этим разграничением, автор статьи предпринимает ревизию содержания второй части КП, в частности – роли образа рисовых полей: по его мнению, «это заболоченные низины, противопоставленные “поднебесному” центру империи», а Красная площадь «прямо проецируется на <…> все империи, начиная с эпохи Горация».

М.Л. Гаспаров в своих комментариях, наоборот, разделяет точку зрения Тарановского, противопоставляя друг другу КП (относимое к ряду стихотворений 1935 года о «новом примирении с действительностью» – тех самых, что заодно с КП были названы Н.Я. Мандельштам «маленьки<ми> “уродц<ами>”» [6, 360]) и «Лишив меня морей…» [9, 795], а в предисловии к тому же изданию дает яркую, хотя и схематичную, характеристику гражданской позиции Мандельштама воронежского периода, в целом сместившейся от самоубийственного тираноборчества предшествующей поры к прославлению вождя и, вероятно, отразившей поставленный поэту в Воронеже диагноз «шизоидная психопатия», означающий расщепление личности. Существенно, что эта персональная смена курса была вполне бескорыстной и сопутствовала внутренней подготовке к самопожертвованию – теперь уже не во имя сопротивления режиму, а во искупление своей вины за это сопротивление; «он на каждом шагу чувствовал: если он и принимает этот режим, то режим не принимает его, и этот путь навстречу действительности – путь к гибели: не от врагов, а от неведающих друзей, что еще трагичнее» [9, 26]. Последний тезис необходимо учитывать при анализе КП, обнаруживающей генетическое родство с более ранними мандельштамовскими стихами о казни лирического субъекта.

В принципе, мы можем теперь утвердительно ответить на вопрос, который был поставлен еще в 1961 году В. Вейдле (в статье, сопровождавшей первую публикацию стихотворения): «…разве с большевением совместима его первая строчка<?>» [3, 80]. Но поскольку КП написана в самый разгар мандельштамовской идеологической ломки, когда параллельно писались взаимо­исключающие по смыслу гражданские стихи, остаются открытыми вопросы более фундаментальные: действительно ли эти стихи отмечены «большевением»? Действительно ли в КП и откровенно бунтарском «Лишив меня морей…» зафиксированы противоположные колебания идеологического маятника? Если это так, то почему «Лишив меня морей…» – стихи настолько откровенные, что их нужно было записывать шифром, а КП – настолько темные, что интерпретаторы десятилетиями не могут прийти к минимальному консенсусу, разрываясь между пушкинским мятежным следом и внешними признаками неумелого восхваления режима?

 

Прототекст

 

В раннем наброске, большинство сегментов которого были сохранены при дальнейшей работе, выведены три аллегорические фигуры, наделенные признаком одушевленности – деготь, школьник и невольник:

 

Там деготь прогудел, лазурью шевеля:

Пусть шар земной положит в сетку школьник.

На Красной площади всего круглей земля,

Покуда на земле последний жив невольник.

 

В зависимости от своего трудового статуса эти трое связаны с тремя формами исторического времени: деготь, символ освобожденного труда, репрезентирует исторически актуальное настоящее; не работающий пока школьник – будущее-в-настоящем, счастливый конец истории; невольник, работающий на эксплуататора, – прошлое-в-настоящем, пережиток. Очень существенно, что в то время как безвольные агенты прошлого и будущего наделены персональностью, инициативный и вербальный деготь – деперсонализирован. Исторический удел прогрессивных людей – гореть и сгореть во имя прогресса, поэтому в актуальном настоящем нет людей, а есть экстракт их доброй воли – деготь.

 

Подтексты

«Мистерия-Буфф». Даваемое школьнику аллегорическое задание, грамматически напоминающее лозунг, отсылает к тому изобразительному ряду, который глядел на советского человека с плакатов, почтовых марок, газетных страниц и т. д. и где одно из первых мест, начиная с советского герба и заканчивая пропагандистскими мульт­фильмами, принадлежало образу земного шара. Но основной объект мандельштамовской аллюзии – несомненно, творчество Маяковского (пять лет со дня смерти которого исполнилось в апреле 1935 года). Еще со времен статьи «Буря и натиск» (1923) для Мандельштама «фирменным» атрибутом Маяковского являлся школьный глобус: «Подобно школьному учителю, Маяковский ходит с глобусом, изображающим земной шар, и прочими эмблемами наглядного метода <…>» [7, II, 297]. Этот словесный портрет, равно как и аллегорика КП и особенно четырехстрочного наброска, были подсказаны прежде всего «Мистерией-Буфф» (1‑й вар. – 1918, 2‑й вар. – 1921). Напомню содержание пьесы. В начале действия декорация изображает «шар земной, упирающийся полюсом в лед пола. По всему шару лестницами перекрещиваются канаты широт и долгот». Накал революционной борьбы вызывает таяние льдов и новый потоп: «Весь мир, / в доменных печах революций расплавленный, / льется сплошным водопадом». У полюса собираются терпящие бедствие представители враждебных друг другу классов – чистых и нечистых. Они решают построить ковчег. Во время плавания, после того как чистые съедают всю провизию, добытую трудом нечистых, нечистые сбрасывают их за борт. Избавившись от эксплуататоров, нечистые тем не менее впадают в уныние из-за голода; тогда их посещает «из будущего времени / просто человек», попеременно схожий то с Моисеем, то с Христом: «Старый с посохом. / Молодой без посоха. / Эк идет по воде, что посуху»[4]. Внушив нечистым веру в светлое будущее, он призывает их: «На пророков перестаньте пялить око, / взорвите все, что чтили и чтут. / И она, обетованная, окажется под боком – / вот тут!» (1‑й вар.). Теперь нечистые преисполнены решимости: «Кругом потопа смертельная ванная. / Пускай! / Найдется обетованная»[5]. Они покидают ковчег, взобравшись вверх по мачте и попав этим путем в ад. Голодающим чертям не удается схватить их[6], и нечистые взбираются еще выше и оказываются в раю. Здесь, вопреки ожиданиям, они не находят никакой пищи для тела[7] и потому продолжают свое восхождение, круша рай. Над раем нечистые наконец обнаруживают обетованную землю (в 1‑м варианте пьесы – «обетованную страну»), местонахождение которой, должно быть, связано тут с понятием алии – восхождения в Святую землю[8]. Выходцы из разных стран, они сперва с разочарованием узнают родные места – каждый свои («Москва[9], Манчестер, Шуя – / не в этом дело: / главное – / опять очутились на земле, / опять у того же угла» – «Кругла земля, проклятая, / ох и кругла!»), но вдруг осознают, что те совершенно преобразились: перед нечистыми открывается благоустроенный и никем не заселенный мир, где их встречают наделенные речью орудия труда и машины («Революция / прачка святая, / с мылом / всю грязь лица земного смыла. / Для вас, / пока блуждали в высях, / обмытый мир / расцвел и высох!» – 1‑й вар.). Таким образом, земля обетованная оказывается землей будущего, очищенной потопом от чистых[10]; нечистым предстоит заселить ее[11].

 

Градусная сетка и державное яблоко; «Летающий пролетарий». «Канаты широт и долгот» обладают амбивалентным семантическим потенциалом: это и путы рабства, от которых земной шар должен быть избавлен посредством революций, и страховочные приспособления наподобие корабельных снастей, позволяющие спастись при потопе (ср. в пьесе восклицания скатывающихся вниз, к основанию земного шара[12]: «Крепчает! / Держитесь за северную широту![13]» – «Яреет! / Хватайтесь за южную долготу!»). У Мандельштама столь же двусмысленно назначение сетки, в которую должен быть положен земной шар: под нею понимается что-то вроде сачка, который то ли страхует земной шар во время потопа, то ли удерживает его в положении невольника. Поскольку визуальный прообраз сетки – конечно, градусная сетка («канаты широт и долгот»), ясно, что школьнику предлагается распорядиться земным шаром так же уверенно, как он распоряжается его моделью – школьным глобусом. Но само поручение – положить земной шар в сетку – остается загадочным. Оно походит на метафору с опущенным условным планом (каким-нибудь понятным, узнаваемым действием, которое, в силу структурного сходства с действием непонятным, помогло бы его понять), но этот условный план здесь либо вовсе отсутствует, либо не поддается убедительной реконструкции, ведь в широкой практике ни одно сетчатое вместилище не имеет эксклюзивной связи с тяжелым шаровидным содержимым[14]. Окказионально подобная связь возникает опять-таки у Маяковского – в поэме 1925 года «Летающий пролетарий», где описана спортивная игра будущего, в которую наравне со взрослыми играют школьники в промежутке между занятиями: «Подбросят / мяч / с высотищи / с этакой, / а ты подлетай, / подхватывай сеткой[15]. <…> Наконец / один / промахнется сачком. / Тогда: / – Ур-р-р-а! / Выиграли очко!»

Эскиз декорации, сделанный В. Маяковским к 1-му действию «Мистерии-Буфф» –
«Потоп». 1919 год

 

Деготь и нечистые. Благодаря «Мистерии-Буфф» образ дегтя, пачкающего лазурь, поддается более специфичной интерпретации: это квинтэссенция класса нечистых и в то же время аналог наделенных речью вещей как формы инобытия этого класса[16] – тех самых, что в пьесе устремляются навстречу нечистым, представляя им обетованную страну и обращаясь к ним с императивными призывами. Жалоба нечистых: «Кругла земля, проклятая, / ох и кругла!» – получает затем новый смысл: сделав полный круг, нечистые очутились на том же месте, но уже в счастливом будущем. Слова «На Красной площади всего круглей земля» указывают, по-видимому, на то, что Красная площадь, будучи самым центром обетованной страны, является вместе с тем и входом в эту страну будущего (противоречие тут мнимое, ведь у поверхности шара не может быть ни центра, ни периферии). Обитатели этой страны пока что – полезные вещи, продукты утилизации прогрессивного человечества, «большевики» (в широком смысле слова). Следовательно, там, с которого начинается четырехстрочный набросок, означает: в обетованной стране будущего.

 

Сетка и потоп; невольник и скитания в пустыне. Исходная оппозиция чистых и нечистых заменена у Мандельштама оппозицией невольника и школьника. В обетованную страну будущего войдет школьник; он получает указание от дегтя: положить земной шар в сетку, – аналогичное повелению, полученному Ноем от Б-га: построить ковчег в преддверии потопа. Вслед за Маяковским Мандельштам контаминирует два сюжета священной истории – Всемирный потоп и сорокалетние скитания евреев в Синайской пустыне – и отождествляет сушу, показавшуюся из-под схлынувшей воды, с Землей обетованной. В свете этого получает объяснение та странность, что исключительное закругление земли на Красной площади ограничено темпорально: «На Красной площади всего круглей земля, / Покуда на земле последний жив невольник». Подобно тому как ни одному еврею, рожденному в рабстве, не дано было войти в Землю обетованную, страна будущего закрыта для невольника, и покуда жив хоть один невольник, вход в будущее – через Красную площадь – непреодолим[17] (в силу той самой логики, на которой основывалась жалоба нечистых: сколько ни иди в обетованную страну, возвращаешься в исходную точку[18]). Смерть невольника симметрична его рождению, и только она аннулирует его статус. После того как последний из рожденных в неволе исчезнет с лица земли (возможно, перейдя в вещи благодаря революции, эквивалентной исходу из Египта[19]), земля на Красной площади утратит свой эксклюзивный признак, и сегодняшний школьник, рожденный после революции, то есть свободным, войдет в обетованную страну будущего.

 

Труба архангела; «Интернационал»; «Маяковскому». Структурный прототип невольника – пушкинский пиит – своим присутствием в подлунном мире обеспечивает память о погребенном собрате, тождественном лирическому субъекту. Если допустить в наброс­ке подспудное брожение образов, получивших экспликацию только при дальнейшей работе над замыслом, то и здесь, возможно, невидимый лирический субъект локализован под землей. В этом случае слово там означает прежде всего «на поверхности земли», а лазурь интенсифицирует отличие этого там от подразумеваемого здесь, то есть под землей, в изоляции от воздуха и неба. Поскольку стихи моделируют будущую ситуацию (ведь поэт пока еще не лежит в могиле), естественно предположить, что поверхность земли, в которой он лежит, и есть обетованная страна, но пока что не заселенная свободным человечеством в лице школьника, а только вещами в образе дегтя; в канун потопа деготь шлет послание школьнику, находящемуся пока за пределами обетованной страны, по ту сторону закругления земли на Красной площади. В то же время гудок, производимый дегтем, эвфемистически замещает архангельскую трубу, по сигналу которой мертвые – толпа голодная рабов из «Интернационала» – должны восстать из могил, а трубящий деготь отождествим с самим Маяковским, когда-то изображенным Мариной Цветаевой в виде архангела пролетарской революции на фоне дымящих труб: «Превыше крестов и труб, / Крещенный в огне и дыме, / Архангел-тяжелоступ – / Здорово, в веках Владимир!» («Маяковскому», 1921). Еще один аспект эпитета всего круглей (выражающего идеальную выпуклость) – противопоставленность земли на Красной площади могиле поэта как полноты – пустоте. Темпоральная ограниченность этой полноты («…всего круглей земля, / Покуда <…>») оказывается в отношениях хиазма с неозвученным эсхатологическим мотивом восстания лирического субъекта из могилы.

 

«Смерть поэта». Собственно лексический переход от пиита к невольнику обеспечивается, конечно, хрестоматийным, хорошо знакомым школьнику уравнением, в котором оба понятия приведены к общему знаменателю в образе убитого Пушкина: «Погиб поэт – невольник чести»[20].

Эскизы костюмов, сделанные В. Маяковским к «Мистерии-Буфф»:  «Семь пар нечистых», «Семь пар чистых». 1919 год

 

Интертекст

 

«К Вяземскому». Четверостишие «Лишив меня морей…» обращено к властям, сославшим поэта в Воронеж, и своей начальной строкой вторит знаменитому пушкинскому обобщению:

 

На всех стихиях человек –

Тиран, предатель или узник.

 

Почему не могли? Прагматическое содержание «Лишив меня морей…» сводится к следующему: вы были не в силах заставить меня молчать, ведь шевелящиеся губы от меня неотторжимы; поэтому вы с той же целью отняли у меня свободу передвижения, и ваш расчет оправдался. Эти выкладки вызывают грустное возражение – причем не только задним числом, в биографической ретроспективе, но и сами по себе, с точки зрения своих логических оснований: что мешало власти попросту убить того, чьим молчанием ей хотелось бы заручиться? Поэт, естественно, тоже размышлял над такой возможностью, что и привело его к утверждению, с которого начинается КП. Можно попытаться восстановить общий ход этих размышлений[21].

И / Но. Прежде всего, очевидно, сформировалась идея, что поэт и в могиле способен шевелить губами. И здесь мы сталкиваемся с проблемой разночтений между окончательной редакцией и промежуточной, зафиксированной в письме С.Б. Рудакова. Она содержит лишь два значимых отличия: И вместо Но в стихе 2 и эпитет многопольный вместо добровольный в стихе 4. В зависимости от того, в каких отношениях находятся утверждения, составляющие соответственно стихи 1 и 2, – конъюнкции, как в промежуточной редакции («И то, что я скажу»), или дизъюнкции, как в окончательной («Но то, что я скажу»), общий смысл фразы меняется коренным образом. От сказанного в «Лишив меня морей…» нам не удастся перебросить к каждому из двух этих вариантов один и тот же логический мостик.

 

И... Власть убивает поэта, надеясь, что он, так сказать, весь умрет, то есть рассчитывая все-таки отнять у него шевелящиеся губы, – но убеждается, что ее расчет на сей раз не оправдался. Подтверждение этого неприятного для власти открытия как раз и дано в начале промежуточной редакции: «Да, я лежу в земле, губами шевеля, / И то, что я скажу, заучит каждый школьник» (иными словами: «Как видите, и лежа в земле, я все-таки шевелю губами, и более того – то, что я скажу, не останется со мной в могиле, но вый­дет наружу и будет заучено грядущим поколением»).

 

Но... Власть убивает поэта, зная, что он и в могиле продолжит шевелить губами, но полагая, что по сравнению с упором насильственной земли погребение будет еще более надежной изоляцией – собственно, доведением блестящего расчета до его логического предела. Однако же именно будучи доведен до предела, расчет перестает быть блестящим: «Да, я лежу в земле, губами шевеля, / Но то, что я скажу, заучит каждый школьник» (иными словами: «Несмотря на то, что губами я шевелю, лежа в земле, то, что я скажу, не останется со мной в могиле и т. д.»).

 

«Лишив меня морей...» → КП. Итак, содержание первой части подземного монолога, обращенной поэтом к власти или, возможно, к себе самому, показывает, что КП развивает, а не опровергает бунтарские мотивы из «Лишив меня морей…». Вторая часть монолога (стихи 3–8) – это текст в тексте, завещание, дословно то, что «заучит каждый школьник».

 

Окончание следует

 

Литература

 

1.    Алексеев М.П. Стихотворение А.С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения. Л., 1967.

2.    Вайскопф М. Птица-тройка и колесница души: Работы 1978–2003 годов. М.: НЛО, 2003.

3.    Вейдле В. О последних стихах Мандельштама // Воздушные пути. Альманах II / Редактор-издатель Р.Н. Гринберг. Нью-Йорк, 1961. C. 70–86.

4.    Видгоф Л.М. Москва Мандельштама: Книга-экскурсия. М., 2006.

5.    Войтехович Р. Дополнения к интерпретации стихотворения О. Мандельштама «Да, я лежу в земле, губами шевеля…» // Русская филология. № 7. Тарту, 1996. С. 186–196. Цит. по: TSQ. № 13 (Summer 2005) <http://www.utoronto.ca/tsq/13/vojtehovich13.shtml>.

6.    Мандельштам Н.Я. Третья книга / Сост. Л.Ю. Фрейдин. М., 2006.

7.    Мандельштам О. Собр. соч.: В 4 т. / Сост. и коммент. П. Нерлера и А. Никитаева. М., 1993–1999.

8.    Мандельштам О. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статьи М.Л. Гаспарова и А.Г. Меца. Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1995.

9.    Мандельштам О. Стихотворения. Проза / Сост. Ю. Фрейдина. Предисл. и примеч. М. Гаспарова. Подгот. текста С. Василенко. М., 2001.

10.  Мачерет Е. О некоторых источниках «Буддийской Москвы» Осипа Мандельштама // Acta Slavica Iaponica. T. 24. 2007. P. 166–187.

11.  О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935–1936) / Вступ. ст. Е.А. Тоддеса и А.Г. Меца. Публ. и подгот. текста Л.Н. Ивановой и А.Г. Меца. Коммент. А.Г. Меца, Е.А. Тоддеса, О.А. Лекманова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб., 1997. С. 7–185.

12.  Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002.

13.  Струве Н. Осип Мандельштам. London, 1988.

14.  Тарановский К.Ф. О поэзии и поэтике. М., 2000.

15.  Joвановић М. Заметки о «Нерукотворном памятнике» Мандельштама // Зборник за славистику Матице српске. Белград, 1976. № 11. С. 171–176.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.


[1]     Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, стихотворения Мандельштама цит. по: [8].(Первая цифра в квадратных скобках обозначает номер издания в списке литературы в конце статьи, вторая, если она есть, – номер страницы в этом издании.)

 

[2]     Здесь и далее в цитатах курсив источника.

 

[3]     В публикации 1971 года (Mandel’stam’s Monument not Wrought by Human Hands // California Slavic Studies. Vol. VI. Festshrift for G. Struve. P. 43–48), интегрированной затем в его книге «Essays on Mandel’štam» (Cambridge, Mass., 1976). В последние годы жизни ученый подготовил расширенный

     русский вариант этой книги, увидевший свет только в 2000 году (см. [14]).

 

[4]     Иисусово хождение по водам, поминаемое здесь по ассоциации с потопом, как бы уравновешивается не упомянутым здесь переходом Моисея через расступившееся Чермное море. Контаминация черт Моисея и Христа, в русской традиции типичная для панегирических уподоблений монарха-Кормчего начиная с петровского барокко и охотно подхваченная риторикой «большевистского вождизма» (выражение М. Вайскопфа [2, 423]), характерна и для Мандельштама – как безотносительно к этой традиции, в стихах 1910 года: «И в пустоте, как на кресте, / Живую душу распиная, / Как Моисей на высоте, / Исчезнуть в облаке Синая» («Мне стало страшно жизнь отжить…»), так и в прямой зависимости от нее, в стихотворении 1918 года «Прославим, братья, сумерки свободы…», где тот, «кто в смутное время принимает ответственность за власть революционного народа <…> в целом уподоблен Моисею или Христу» [12, 131].

 

[5]     Подразумевается, конечно, не ванная, а ванна: Мая­ковский пошел на поводу у равносложной рифмы.

 

[6]     В этом эпизоде получает смысл использование библейского разделения животных на чистых и нечистых с точки зрения их пригодности или непригодности в пищу. Ср. слова Вельзевула: «Сами знаете, какие теперь люди? / Изжаришь, так его и незаметно на блюде. / Нет этих мешочников в ризе. / Сами понимаете – продовольственный кризис. / Притащили на днях рабочего / из выгребных ям, / так не поверите – нечем потчевать» (1‑й вар.).

 

[7]     Возможно, слова Мафусаила, занятого подготовкой к торжественному приему праведников: «Доишь облака, сын мой? <…> Надоишь – и на стол. / Нарежьте даже / облачко одно, / каждому по ломтику», отразились еще в стихотворении Мандельштама 1923 года: «Давайте бросим бури яблоко / На стол пирующим землянам / И на стеклянном блюде облако / Поставим яств посередине» («Опять вой­ны разноголосица…»).

 

[8]     Во 2‑м варианте нечистые сперва находят паровоз и пароход (оба наделены речью) и добывают для них топливо – уголь и нефть. Работая в шахтах, они слышат отдаленный шум производства («колес грохотание, / фабрик дыхание мерное…»), доносящийся из земли обетованной, куда они и отбывают на паровозе.

 

[9]     Москва включена в перечисление только во 2‑м варианте пьесы.

 

[10]    Ср. финал стихотворения «Христофор Коломб» (1925): «я б Америку закрыл, / слегка почистил, / а потом / опять открыл – / вторично».

 

[11]    О библейских мотивах «Мистерии-Буфф» в контексте большевистской мифотворческой поэзии (включая поэму Демьяна Бедного «Земля обетованная» 1918 года) см.: [2, 417–421].

 

[12]    Мотив, перекочевавший в «Юбилейное»: «Можно / убедиться, / что земля поката, – / сядь / на собственные ягодицы / и катись!» Параллель между этими строками и КП не встречалась мне в научной литературе, но она не единожды отмечалась культурными читателями в сетевых дискуссиях.

 

[13]    Этот оксюморон, по-видимому, призван передать смятение.

 

[14]    Футбольное выражение «положить мяч в сетку (ворот)», означающее «уверенно забить гол», конечно, несовместимо с мандельштамовской поэтикой, избегающей жаргонизмов и субкультурной фразеологии.

 

[15]    Эти строки Маяковского, в свой черед, обнаруживают любопытное сходство с мандельштамовскими 1912 года: «…И, с тусклой планеты брошенный, / Подхватывай легкий мяч!» («Я вздрагиваю от холода…»).

 

[16]    Ср. в знаменитом «Товарищу Нетте – пароходу и человеку» (1926): «Мы идем / сквозь револьверный лай, / чтобы, / умирая, / воплотиться / в пароходы, / в строчки / и в другие долгие дела». Искренней верой в этот утилизирующий метемпсихоз проникнуто написанное в тот же период стихотворение «Ужасающая фамильярность».

 

[17]    Ссыльный Мандельштам должен был с новой остротой пережить свое ощущение советской Москвы в 1920‑х годах как Запретного Города, квинтэссенции азиатского Срединного царства, отвернувшегося от Европы и христианства, – см.: [4, 71], [10, 171–172]. Этими представлениями, скрещенными с советским утопическим эсхатологизмом, не в последнюю очередь объясняется политическая двойственность авторской позиции в КП.

 

[18]    Р. Войтехович резонно замечает: «Гиперболизированная превосходная степень определения “земли” (“всего круглей”), с одной стороны, действительно, может намекать на возвышенность Красной площади <…> но, с другой стороны, она относится не прямо к площади, а к земле, шарообразность которой не допускает сравнительных степеней» [5]. Можно поэтому предположить, что, говоря о беспримерном закруглении земли на Красной площади, Мандельштам предвосхищает ироническую формулировку Оруэлла: «Все животные равны, но некоторые животные равны более, чем другие».

 

[19]    Ср. неодушевленные категории «ничто» и «все» в «Интернационале»: «Nous ne sommes rien, soyons tout!» («Сегодня мы ничто, а завтра будем всем» в пер. Н. Минского).

 

[20]    Ср. повторы с инверсиями и вариациями в стихах 3–6, имитирующие школьное заучивание.

 

[21]    При этом нужно иметь в виду, что, пытаясь прояснить темные места посредством сопоставительного анализа стихотворения с близкими ему по теме и времени создания, мы зачастую можем в лучшем случае догадываться о последовательности их появления, поскольку датированные черновики не сохранились [6, 343]. В случае с «Лишив меня морей…» и КП, между которыми несомненна тесная смысловая связь, приходится постулировать направление поэтической мысли (соответственно от первого ко второму), не зная, в этом ли порядке они были написаны.