[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2010 СИВАН 5770 – 6(218)
Свободный художник на большой дороге истории
Жанна Васильева
Этой весной на русских торгах Sotheby’s в Нью-Йорке единым лотом продавалась коллекция Якова Абрамовича Перемена (1881–1960). Сионист, меценат, заметная фигура в общественной жизни Одессы, он незадолго до революции собрал очень неплохую коллекцию работ художников, входивших в «Общество независимых художников». В частности, Амшея Нюренберга, Исаака Малика, Теофила Фраермана, Михаила Гершенфельда, Сигизмунда Олесевича, Израиля Мексина. В 1919-м Перемен уехал в Палестину, увезя с собой свое собрание. В Нью-Йорке 86 произведений выставлялись единым лотом и были проданы за 1,99 млн долларов (при эстимейте – 1,5–2 млн). Купил коллекцию киевский бизнесмен Андрей Адамовский. Предполагается, что коллекция будет выставлена в музее, который меценат собирается открыть. Объединяет этих еврейских художников то, что их творчество равно связано как со знаменитой парижской школой, так и с колоритом одесской жизни. Последний раз коллекция Перемена демонстрировалась в 2006 году в израильском Музее русского искусства Марии и Михаила Цетлиных в Рамат-Гане, называлась выставка «Одесские парижане». Впрочем, последний раз – не совсем точно. Незадолго до торгов, в конце марта, Sotheby’s привез в Киев 14 произведений из 86, представив их в Музее искусств Богдана и Варвары Ханенко.
Амшей Нюренберг. Дружеский шарж на Якова Перемена. 1918 год
«Я жил тогда в Одессе…»
То, что Одесса до революции чувствовала себя маленьким Парижем, знают все. Сходство усиливали не только гостиница под названием «Франция», но и бурный общественный темперамент жителей и их любовь к искусствам. Когда читаешь воспоминания – например, Амшея Нюренберга «Одесса–Париж–Москва», только что вышедшие (Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2010), – возникает ощущение, что одесситы рождались с любовью к живописи.
Этому много способствовало Одесское художественное училище, где преподавали замечательные мастера, например старый грек Кириак Константинович Костанди, чьи пейзажи Репин однажды назвал «бриллиантами». У Костанди было множество учеников, но не оказалось последователей. К огорчению учителя, те, кто прилежно посещал его класс, затем норовили увлечься новейшими французскими художниками, всякими фовистами, а потом и того хуже – кубистами и Пикассо. Среди этих учеников были Амшей Нюренберг и Теофил Фраерман, которые уехали в Париж, но к 1915 году вернулись.
Как ни странно, одесские ученики Костанди Фраерман и Нюренберг познакомились именно в Париже. К 1911 году, когда Амшей Нюренберг в ночи пешком пересек российско-немецкую границу (не без помощи контрабандистов, у которых были налажены взаимовыгодные связи как с пограничниками-казаками, так и с немецкими солдатами), Фраерман уже освоился во Франции. Он был знаком с Матиссом, работал с Дега, посещал мастерскую Родена. Да и сам уже не был безвестен. Его работы знали, покупали, выставляли. Во всяком случае, он участвовал в Осеннем салоне с большими декоративными панно. Нюренберг же, только что прибывший во Францию и искавший подработки, начал писать художественные рецензии в «Парижском вестнике» (не подозревая, что литературная стезя доведет его до художественных обзоров в газете «Правда»). Короче, он написал отзыв на Осенний салон и на панно Фраермана. В результате они познакомились и подружились.
Дружба продолжилась в Одессе. Понятно, что если в Париже оба скучали по морю, парусникам, родным местам, то в Одессе они вскоре начали скучать по Парижу. Благодаря этому в 1915 году и появилось «Общество независимых художников» – наш ответ французскому Салону независимых. Фраерман и Нюренберг были среди его организаторов. Среди «независимых» в Одессе оказались люди самые неожиданные. Например, профессор медицины, специалист по кожным болезням Николай Юхневич, который, судя по воспоминаниям Нюренберга, был отличным рисовальщиком. Ему удавались не только поэтические пейзажи, но и острые карикатуры.
Вообще, одесские профессора медицины активно участвовали в художественной жизни и были завсегдатаями выставок, вечеров, обсуждений. Нередко выставлялись сами. Самым колоритным из них был анатом Лысенков, который своими учителями в искусстве считал Матисса и Гогена. Натюрморты из фруктов он ставил прямо в анатомичке, неподалеку от цинковых столов, на которых лежала другая natura morta. Для художников Лысенков написал специальный учебник по анатомии, который пользовался невероятным спросом.
В такой арт-атмосфере домашние коллекции были всеобщей страстью. Некоторым удавалось создать замечательные собрания, как, например, одесскому художнику Николаю Дмитриевичу Кузнецову. Он специализировался на западной живописи. Любимые работы Кузнецов увез с собой в эмиграцию в 1919 году. Другие ориентировались не на музейный уровень, а на «Магазин картин Лоренцо», что был на Дерибасовской. Там можно было по сходной цене купить все, что душе угодно: от Левитана до Айвазовского. Благо от имени классиков выступали ученики все того же прославленного Одесского художественного училища Зусер и Беркович. Вряд ли они были монополистами, потому как уж очень велик был фронт работ. Когда в 1919-м большевики создали Комитет по охране памятников искусства и старины и собрали все конфискованные богатства, имеющие отношение к художеству, в доме графа Толстого, их ждало разочарование. «Выяснилось, – пишет Нюренберг, – что из 25 Левитанов 18 оказалось подделками, из 15 Репиных только 8 были подлинными, из 17 Айвазовских только 8 принадлежали кисти знаменитого мариниста. Фальшивыми были также работы Серова, Поленова и других».
Исаак Малик.
Базарный день в Крутах. 1919 год
Книготорговец Яков Абрамович Перемен выбрал третий путь. Он решил собрать коллекцию еврейских художников и сделал ставку на одесских «независимых», чьи выставки финансировал и чьи работы покупал. Они были почти ровесниками: к примеру, Яков был лишь на шесть лет старше Амшея Нюренберга.
Яков Абрамович был председателем радикальной партии «Рабочие Сиона», членом Совета еврейской общины Одессы, и, судя по всему, он еще до появления на горизонте большевиков мечтал об отъезде в Эрец-Исраэль. Там-то, на Земле Израиля, собранная в Одессе коллекция должна была пригодиться – для создания галереи «лучших еврейских художников». Если судить по воспоминаниям Перемена, изданным в 1942 году, его мечты разделяли Нюренберг, Фраерман и Малик. Они также собирались в Палестину – с намерением организовать там Академию современного искусства. Нюренберг в воспоминаниях, написанных в советское время, по понятным причинам об этом не упоминает. Не называет даже имени Перемена.
Меж тем даже в 1918 году отношения собирателя и художников были очень дружескими. Свидетельством тому – шарж, сделанный в стилистике футуристов и «Ослиного хвоста». На вечеринке после очередной выставки «независимых» портрет экспромтом набросал Нюренберг, остальные художники докончили дело «с быстротою молнии», как писал герой шаржа. «Общество независимых художников» к тому времени было переименовано в «Товарищество» – в соответствии с духом времени. Кроме того, все в том же 1918-м в Одессе неугомонный Нюренберг основывает «Свободную мастерскую», куда заглядывал Эдуард Багрицкий, и «Детскую академию», где преподавали те же питомцы парижской школы – Нюренберг и Фраерман, а также брат Ильфа Сандро Фазини, Исаак Малик, Сигизмунд Олесевич.
Очевидно, что начинания вдохновлялись не только «музыкой революции», но и воспоминаниями о посещении парижских академий и школ. По крайней мере, в «Свободных мастерских» занятия шли целый день: днем живопись, вечером – рисунок. На рисование обнаженной натуры приходили и преподаватели, и ученики. Характерно замечание Нюренберга, что, возвращаясь поздними вечерами из студии, они с Фраерманом обыкновенно «вели оживленный разговор на любимую тему – о Париже». Надо сказать, иногда от этих бесед их отвлекали грабители. Впрочем, в кровавой чехарде Гражданской войны они были едва ли не меньшим из зол. Амшей Маркович вспоминал, что в момент очередной встречи с «неприятелем», когда он начал препирательства из-за бумажника, Фраерман не без иронии посоветовал другу: «Отдай им деньги и не мешай. Они на работе».
Воспоминания о Париже чередовались с честолюбивыми мечтами о будущем. Но образ Академии современного искусства на земле предков явно мерк по сравнению с перспективами мировой революции. В шутливой песенке о посиделках «Свободной мастерской», сочиненной Багрицким, появились неожиданные строки: «Здесь Нюренберг рисует быстро, / Надеждой сладкой окрылен, / Что должность важную министра / Получит на Украйне он».
«Должность важная министра» могла появиться, разумеется, только при красных. Багрицкий, конечно, шутил. Тем не менее уже на второй день после прихода красных в 1919 году педагогическая работа была оставлена. И целая бригада художников и поэтов (в которую входили, кстати, и Максимилиан Волошин, и Александра Экстер, и Теофил Фраерман) во главе с Нюрнбергом является в исполком с предложением поставить искусство на службу революции. И начали – с праздничного оформления Одессы к Первомаю.
Маски в Версале (Комедианты). 1917 год
Увидеть Париж и умереть?
С точки зрения людей, прибывавших в столицу Франции с юга, будь то из жаркой Испании или Одессы, в Париже все было прекрасно, кроме одного: в нем было холодно и не было моря. Может показаться странным, что о мучительном парижском холоде пишут практически все мемуаристы, рассказывающие о жизни там художников в начале ХХ века. Все же Франция не Сибирь. Но дело не в климате, а в том, что в дешевом «Улье» («La Ruche»), где селились бедные выходцы из Витебска, Смиловичей, Одессы, Вильнюса и других городов и местечек Российской империи, не было ни газа, ни печек, ни каминов. Вообще-то, воды и электричества тоже не было. Но при ледяных сквозняках из окон отсутствие воды не ощущалось так остро. «Зимой почти никто не мылся, постепенно натягивая весь свой гардероб. В аллеях “Улья” и проезде Данциг встречались странные фигуры, завернутые, словно пугала, в одеяла и старые коврики, – пишет французский историк Жан-Поль Креспель, – Сутин, приехавший из России в тулупе, не выходил без него даже летом, боясь, как бы его не украли».
Со странностями французской жизни примиряли музеи и друзья-земляки. Когда Амшей Нюренберг приезжает в Париж в 1911 году, во Франции его встречают выпускники Одесского училища скульптор Оскар Мещанинов и художник Исаак Федер. Они помогают для начала найти дешевый отель в Латинском квартале. Ведут в Лувр и Люксембургский музей. Рассказывают, где можно сытно поесть за один франк, а в случае отсутствия и его – воспользоваться «обжоркой» «Мать с очками». Наконец они приводят в кафе «Ротонда», к папаше Либиону, где можно встретить художников, критиков, маршанов.
Теофил Фраерман. Пророк. 1919 год
Но поначалу актуальнее всего были поиски возможности подзаработать. Отличный скульптор, ученик знаменитого Жозефа Бернара, Оскар Мещанинов умел находить для себя и для друзей подработки самые невероятные. Например, малярные работы от профсоюза строительных рабочих. Главным было не проколоться и не выдать, что «строители» – художники из «Ротонды». До 1923 года, когда у Мещанинова будет своя вилла на опушке Булонского леса, построенная Корбюзье, было еще очень далеко. Как и до его персональной выставки в Пти-пале в 1939 году. Как и до знаменитой его скульптуры на тему Холокоста «Мужчина с мертвым ребенком», созданной после войны уже в Америке.
Впрочем, судя по воспоминаниям Нюренберга, в любые годы Мещанинов оставался замечательным другом. В 1912 году он позволяет Нюренбергу и Федеру жить в своей мастерской. Той самой, по поводу которой Федер говорил приятелю: «Ты, Амшей, должен быть благодарен судьбе. Ты живешь в прекрасном районе: с одной стороны у тебя знаменитая тюрьма Санте, с другой женский монастырь – символ душевного и телесного покоя, а позади – знаменитая венерологическая больница». Когда у Нюренберга появились признаки туберкулеза, Мещанинов нашел ему бесплатного врача. Он же помог продать картины, чтобы собрать хоть какие-то деньги на возвращение домой. Более того, когда в 1927 году Нюренберг приезжает в Париж уже в качестве «культурного посла» от Советской России, для чтения лекций о советском искусстве, Мещанинов хлопочет, помогает устроить на Осенний салон работы старого друга. Что касается Нюренберга, то он, похоже, начинает смотреть на преуспевающего земляка с пролетарской ревностью, заметив по поводу двухэтажного особняка Мещанинова в Булонском лесу: «Сын витебского портного неплохо устроился в Париже».
Не менее тесные дружеские отношения связывали Нюренберга и с другим сыном Витебска, знаменитым Марком Шагалом. Почти год, с зимы 1911 года, они делили одну мастерскую на двоих в «Улье». Тогда они сложились и купили печь и ведро угля. День печка стояла на половине Шагала, день – у Нюренберга. Последний вспоминал: «Часто Шагал ночью приходил ко мне с градусником измерять температуру и был очень доволен, когда у меня было 14 или 15 градусов тепла. “Поздравляю! – восклицал он. – У нас тепло!”» Шагал работал по ночам.
Хаим Сутин. Портрет скульптора Оскара Мещанинова. 1923–1924 годы
Когда они встретились в 1927 году, Марк Шагал был уже парижской знаменитостью. Обоим бедная парижская юность с дистанции лет казалась лучезарной. Шагал описывал творческие радости «Улья»: «Монпарнасская жизнь – это великолепно! Я работал ночи напролет... В соседней мастерской рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под мандолину, Сутин возвращался с рынка с грудой несвежих цыплят, чтобы рисовать их, а я сидел один в своей деревянной келье перед мольбертом при свете жалкой керосиновой лампы... За тридцать пять франков в квартал я располагал всеми мыслимыми удобствами». Главными среди этих «мыслимых удобств» (помимо летнего тепла) были угол для работы и творческая свобода.
Похоже, именно ее к 1930‑м годам потерял Амшей Нюренберг. Если в 1910‑х годах он пишет работы под явным влиянием Матисса на мотивы античных мифов и французской поэзии, то теперь рядом с уголками старого Парижа появляется экспрессивно-плакатная работа «Буржуазная сволочь» (1929–1930), где демонстранта уводит парочка полицейских, а парочка буржуа наблюдает сцену в монокли. Если в 1910‑х годах его интересовали детское творчество, деформации натуры, интерес к которым, возможно, вызван работами Шагала, то в конце 1920‑х ни о каком «интуитивном поиске» речь уже не идет. Пресс идеологических установок давит в Париже не меньше, чем в России. Положение «культурного посла» от Луначарского обязывает.
Амшей Нюренберг. Буржуазная сволочь. 1929–1930 годы
Из края в край…
Как ни странно, отчасти чувство свободы (художественной, конечно) возвращается тогда, когда Амшей Нюренберг оказывается далеко и от Парижа, и от Москвы – в Ташкенте. Речь не о командировке 1922–1923 годов, когда он впервые попадает в Среднюю Азию для организации реставрации исторических и культурных памятников. Речь об эвакуации в 1941–1943 годах. На выставке в Музее Востока «Рахмат, Ташкент!», название которой дала строчка из Ахматовой, можно увидеть одну из лучших, на мой вкус, графических работ Нюренберга «Эвакуированные». Рисунок тушью на небольшом листе отстранен и выразителен одновременно. Он похож на кадр из фильма, где за деревьями, вдалеке от зрителей, движется бесконечная вереница людей: с детьми, груженные невеликим скарбом… Беззащитность перед небом и судьбой, бесконечность движения и людского потока. Все то, что придает этой маленькой работе эпический масштаб и пронзительный «запах сиротства», о котором писала Ахматова.
Амшей Нюренберг.
Эвакуированные. 1941–1943 годы
Нет, ташкентская школа или самаркандская, в отличие от парижской, не сложилась. Хотя могла бы. В Средней Азии оказываются бывшие «парижане» Амшей Нюренберг, Роберт Фальк, москвич Александр Лабас… Как ни странно, именно здесь, в Азии, вновь начинает проступать память о Париже. Что, в общем, понятно. Многие художники искали не столько подробностей быта, сколько узнавали лик старого Востока. Проводниками в неведомый мир служили Библия, сказки Шахерезады и… французские художники. Даже ослики на улицах и женщины в паранджах, которые, видимо, поражали воображение прибывших, выглядят порой цитатами из Матисса. С другой стороны, вслед за Лабасом многие художники могли повторить: «Здесь небо кажется ближе, а бесконечность ощутимее. <…> Мне хотелось передать вечность и древность восточной красоты, казавшейся зыбкой в те страшные годы, – все жили мыслями о войне». В цепочке страшных лет и трудных странствий Средняя Азия оказалась звеном, напомнившим о вечности библейского слова, о Земле Израиля… Словом, о Земле обетованной, казавшейся далеко, как никогда, и одновременно близко. Путь к ней оказался очень долгим – через Париж, Москву, Ташкент…
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.