МАРК ВЕЙЦМАН

Я родился в Киеве за три года до войны. Эвакуировался с «Арсеналом», где работал отец, в Воткинск. Среднюю школу закончил в Киеве (медаль, конечно, «срезали», несмотря на похвальные грамоты за все классы). Поступил на физмат Черкасского пединститута. Потом десять лет проработал учителем физики в Макеевке. Между делом окончил Литинститут им. Горького (заочное отделение). Печататься начал рано – с девятнадцати лет. Несмотря на свою «неприличную» фамилию, настойчивые рекомендации взять псевдоним отвергал. Тем не менее стал автором «Юности», «Знамени», «Радуги», «Невы» и прочих уважаемых журналов, а также многих книг, увидевших свет в Москве, Киеве, а затем и в Иерусалиме. Являюсь лауреатом нескольких литературных премий.

Несмотря на утверждение весьма почи­таемого мною Александра Петровича Межирова, что «до тридцати поэтом быть почетно, но срам кромешный – после тридцати», не краснея продолжаю версифицировать. Некогда состоял в СП СССР, ныне член Федерации писателей Израиля и Международного ПЕН-центра.

 

Идишпиль

 

Здесь господствует милый пустяк,

Бородатый царит анекдот,

На серьезный поскольку спектакль,

К сожаленью, никто не пойдет.

 

Образец безысходности – зал,

В коем зрители сплошь старички,

Суматошной эпохи финал.

Разрывающий сердце в клочки.

 

Шьет жилетку портной Нафтали,

Ладит борону Шайке-кузнец.

Что там робко мерцает вдали?

Может, это еще не конец?

 

Табличка

 

Если девица у вас перезрела,

А материнское сердце болит,

Стало быть, время стучаться приспело

В двери с табличкой «Ц.Е. Розенблит».

 

Мол, не найдется ли, Циля Евсеевна,

Парня для Баськи из рода Мойсеева –

Хоть из Бердичева, хоть из Остра:

Нашему дитятку замуж пора!

 

Циля Евсеевна кофе заварит,

Виды видавший достанет блокнот,

Маме печальной улыбку подарит,

Деве опальной надежду вернет.

 

А что жених не красавец мужчина,

Это, чтоб мужем не стать, не причина,

Так же, как глаз не причина вставной,

Чтобы дивчина не стала женой.

 

...Столько устроила судеб счастливых,

что на свою – не хватило души...

С вербы, подмытой недавним разливом,

Белые «котики» рвут малыши.

 

Кладбище ширится, грубо внедряясь

В полуживую озимую рожь.

Видишь – стальная табличка дверная

Врезана в черный гранит?

Узнаёшь?

 

Рива

 

Если б не упрямство Ривы,

Может, все б остались живы –

И она, и старики,

И дочурка с белым бантом –

В пику наглым оккупантам,

Их расчетам вопреки.

 

Эшелон ушел без Ривы.

За мостом гремели взрывы,

И земля от них тряслась,

Разверзалась, оползала.

Рива, помнится сказала:

«Подождем» – и дождалась...

 

Мама плакала недаром,

С ней прощаясь. Бабьим Яром

Все закончилось. Порой

Снится мне, что мы в теплушку

Ривину берем девчушку,

Чтобы стала мне сестрой.

 

 

Как ее, бедняжку, звали,

Я не помню. Те, что знали,

Перемёрли – жизнь груба.

Трупы падали с обрыва.

Ты была упряма, Рива.

Как свобода. Как судьба.

 

Алиби

 

Возвратившись, я понял сразу,

Что на месте не обнаружу

Ни складного велосипеда,

Ни игрушек своих, ни книг.

Правда, мебель исчезла тоже.

Папа молвил: «Могло быть хуже».

Впрочем, смысл этой странной фразы

Я намного поздней постиг.

 

А вещички когда случайно

В чьем-то доме или подвале

Возникали, утратив напрочь

Прежний запах и прежний цвет,

На вопрос, не вполне корректный,

Как они, мол, сюда попали,

Пожимали люди плечами,

Не умея найти ответ.

А безродные космополиты

Где-то рядом, как псы, зверели,

И дрожали врачи-убийцы

В ожидании грозных кар.

Так что, в общем, за мародерство

Можно было б спросить с евреев.

Но у этих коварных бестий

Было алиби – Бабий Яр.

 

 

* * *

Городок Золотоноша

В беспредельности степной

Не красивей, но не плоше,

Чем какой-нибудь иной.

 

Жизнью сносной, хоть и пресной,

Здесь жила одна семья,

И училась в школе местной

Незабвенная моя.

 

Все меняется с годами –

Направление умов,

Колер неба над садами,

Нумерация домов.

 

Все проходит. Как известно,

В этом некого винить.

Время зыбко, только место

Невозможно отменить.

 

Жизнь, исполненную смысла,

Поглощает пустота.

Остаются только числа –

Широта и долгота...

 

* * *

Е. Найдену

Отец – украинец, а мать иудейка.

О ценностях вечных поди порадей-ка,

Коль в клетках твоих разместились как дома,

Погромщика гены и жертвы погрома.

Зане по Сиону бандуры рыдают,

А Припять и Днепр в Ям а-Мелах впадают,

И «раду казацкую» спутав с кагалом,

Ты ищешь у Гоголя сходство с Шагалом, –

Печальный, как сталкер иль ангел бескрылый...

Ой, готыню штаркер!

Ой, божэ ж мий мылый!

* * *

А зря ты испугался, мальчик Ося,

Реалий иудейского хаоса, –

К российскому как раз претензий нету,

Но он-то и сживет тебя со свету.

А эти – в кипах, с длинными носами,

В косынках, с накладными волосами,

Чьи мысли и намеренья неясны, –

Они, по крайней мере, не опасны.

О, пагубное лоно чуждой веры!

Всё множатся и множатся примеры:

Твоя судьба, и Галича, и Меня.

Отступничество – плод неразуменья.

А травля и погибель Пастернака?

Здесь есть над чем задуматься, однако,

Покуда семисвечья пламень зыбкий

Румянец дарит лицам изможденным

И в Александра Герцевича скрипке

Спит музыка птенцом слепорожденным.

 

Катюша

 

Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко,

А мотивчик из местечка, где живет овечка.

Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик,

И, на скрипочке играя, старый Моня бродит.

Дмитрий Сухарев

 

...А когда друзьям на радость, а врагам на горе

Старый Моня с внучкой Раей прибыл

в Забугорье,

Где сподручней грешным душам

расставаться с телом,

А понятие «катюша» связано с обстрелом, –

То во всем краю библейском – Верхней Галилее, –

Оказалось, знаться не с кем «русской Лорелее».

 

И тогда призвал он Б-га и окликнул Раю,

И сказал: «А я немного все же поиграю».

И, смычку его доверясь, будто по заказу,

Над рекой воздвигся берег с девой синеглазой,

С лугом, еле различимым в утреннем тумане,

И березкой не по чину на переднем плане,

Светлячком, в траве горящим, запахом

шалфея

И душой, над ним парящей, Блантера Матвея.

 

Хорошо играла скрипка, чисто, не фальшиво.

И к окошечку прилипла местная ешива,

И застыло солнце в небе где-то над Йехудом,

И заплакал старый ребе над своим Талмудом.

Был и он бойцом-солдатом, воином Ваала,

И о нем одна когда-то девушка певала...

 

 

* * *

Бен-Сасон, а в прошлом просто Саня,

Сильно запил, а дойдя до точки,

Выскочил на улицу, горланя:

«Хороши весной в саду цветочки!»

 

Мол, пошли вы все к чертям, канальи,

В том числе Совет ишува Нили!

Дети до упаду хохотали.

Взрослые в полицию звонили.

 

Дама полицейская признала,

В переводе странный текст услыша,

Что в нем нет ни капли криминала.

«Пой, – сказала, – брат, но только тише.

И не торопись отгородиться

Песнями чужими от народа,

Коего цветочки и девицы

Хороши в любое время года!»

 

 

* * *

Камфарный лавр шелестит во тьме

заоконной,

Вот он откуда, лекарственный запах этот.

Матери голос, как с ленты магнитофонной, –

Сквозь облаков заслоны, кустов и веток:

«Где справедливость? Правнуков нянчит Соня,

я ж и до внуков даже дожить не смогла...»

Слишком тепло, чтобы выпал снег на Хермоне.

Как одинока земля эта, как мала.

Как уязвима, куда ни взгляни – граница.

Блещет Кинерет внизу, как вода колодца.

Если по минному полю бежит лисица,

Сердце твое замирает: а вдруг взорвется?!

...Камфарный лавр шелестит. На оконной раме

хамелеон недвижно сидит и дышит.

Надо б о чем-то хорошем поведать маме.

Шансов, конечно, мало, но вдруг – услышит...

 

Дитя

 

И тот, кто честно ошибается,

И тот, кто вредничает, – врут:

Не беспричинно улыбается

Четырехмесячная Рут.

 

Ее ухмылочка беззубая

Тебе в союзницы дана

В боях с действительностью грубою,

Чья сущность вовсе не смешна.

 

В глазенках этих, как вечерняя

Звезда над пропастью во ржи,

Мерцает мысль неизреченная

Альтернативой всякой лжи.

 

С недетской страстью потаенною

Дитя велит себя беречь,

Как истина новорожденная,

Еще не втиснутая в речь.

 

 

* * *

Маленькая девочка,

скажи, где ты была?

Из английского фольклора

 

– Старенькая тетенька,

скажи, где ты была?

– Летала в самолетике

в тот город, где росла.

 

– Где лепят бабу снежную

и пьют с вареньем чай?

– Где даже молвить некому

ни «здравствуй», ни «прощай».

 

 

* * *

Что придает нам силы?

Может быть, чувство долга?

Иль опасенье, как бы

Не потерять лица?

...Лезвий «Восток» и «Спутник»

хватит еще надолго.

А если бриться реже,

Может, и до конца.

 

 

* * *

Иордан кишит сомами,

Пожирателями скверны.

Этих тварей здесь не ловят,

Потому как не кошерны.

 

Вот они и колобродят

Возле берега часами

И презрительно поводят

Запорожскими усами.

 

Лишь рабочий-таиландец,

Тот, что ест любую живность,

Проявляет кой-какую

Промысловую активность.

 

Ежедневно ровно в полдень,

Помышляя об обеде,

Он является на ржавом,

Но «живом» велосипеде.

 

Нет ни капли в нем смиренья,

Ни брезгливости, ни страха,

Никакого представленья

О наличии Танаха.

 

Бесчешуйчатую рыбку

Ест в неведенье глубоком,

Белозубую улыбку

Увлажнив томатным соком.

Время делит он на части,

Но пространство недвижимо...

 

Зря мы думаем о счастье, –

Что оно недостижимо!

Публикацию подготовил
Асар Эппель

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.