[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2010 СИВАН 5770 – 6(218)
МОЙ ДЯДЯ МИША
Михаил Горелик
Пятого июня 1967 года вечером я играл со своим соседом по коммуналке в шахматы. Между тем радио говорило – вот только за давностью лет запамятовал, было то Би-би-си или «Голос Израиля». Мои главные тогда источники политической информации. И не только политической. Все-таки с приоритетом Би-би-си. Я и сейчас помню густой голос Анатолия Максимовича Гольдберга. Визитная карточка Би-би-си. Целая эпоха. Еще были «Голос Америки» и «Немецкая волна». Но уже на вторых позициях. И другие станции тоже возникали, но эпизодически. У моего соседа были те же предпочтения. Тогда глушили только «Свободу»: тотально глушить стали через год – после Чехословакии.
Батальная сцена Шестидневной войны. 5–10 июня 1967 года
Вот уж не стал бы я играть сегодня при включенном радио. Услышанное заставило нас остановить часы. Потери противника ошеломляли. Израильтяне превращали изделия советского ВПК в металлолом, брали их в несметном количестве в неповрежденном виде, потом, кажется, даже и торговали – советское радио, захлебываясь, вещало об арабской победе над подлым сионистским агрессором, газеты, телевизор, собрания трудящихся, митинги протеста, доярки и сталевары, как мать говорю, как женщина, главная мировая тема, Голда Меир с Моше Даяном одесную и Абой Эвеном[1] ошуюю шагнули в Москву с только что обретенных Сионских высот, к коим тщетно стремятся отягощенные грехами, попали в радушные объятия, восторженно приняты, стали совершенно своими, воспеты великими певцами и летописцами – Высоцким и Ерофеевым (Венедиктом, естественно). Израиль на глазах превращался в сверхдержаву, полную политического и метафизического зла, – пострашней Америки, что едва ли и возможно.
Я готовился к экзаменам, сидел дома, мог слушать «последние известия» из Израиля чуть ли не ежечасно: там оперативно перешли на новую сетку вещания. Было ощущение вторжения Истории в жизнь – вот именно так я и чувствовал: с повышенной буквы! Взволнованный диктор читал: «По горной царственной дороге / Вхожу в родной Иерусалим / И на святом его пороге / Стою смущен и недвижим...»
Это когда мы вышли к Западной стене – Стене Плача. Такого Маршака я не знал. Стихотворение умеренных достоинств, но это я сейчас так говорю, а ведь как захватывало. «Голос Израиля» уверенно занял первую позицию. «Эвейну шалом алейхем» одолел Биг-Бен вкупе с торжественной трубой Иеремии Кларка[2].
О радостное воодушевление той поры! В фильме Калика «И возвращается ветер» есть сцена, где герой со скрытым ликованием рассматривает в витрине «Известий» фотографии с места событий – пейзаж после битвы. И встречается взглядом с евреем, испытывающим те же чувства. Я тоже хаживал к той же витрине.
Приходил в гости муж маминой сестры – дядя Миша. По молодости лет он казался мне старым, а ведь ему было чуть больше шестидесяти. Что за годы? Рассказывал важно и многозначительно: у него есть достоверная информация из надежных источников – это американские летчики разгромили арабов. Надо полагать, надежным источником был для него всезнающий лектор на закрытом партсобрании. Стандартный способ неявно вбросить в общество нужную информацию. Широко пользовались. Дядя Миша не был демагогом: он верил лектору. Как все добрые люди, он верил в то, во что хотел верить.
У меня был в то время приятель, существенно старше меня. Секретарь парторганизации академического института. Он сам читал такого рода лекции. Нет на свете кретинов, которые могли бы поверить в то, что я им излагаю. Ну невозможно! Все всё знают, всё понимают, несут чушь, внимают ей в соответствии со сценарием абсурдистского спектакля, в котором хочешь не хочешь, а играть надо. Каждый в своей роли. Я был воодушевлен идеей жить не по лжи. Инфантилизм, недостаток житейской опытности, непонимание условностей, самоутверждение на ложном пути, вредное мечтание. В мире, где все лгут и все знают, что лгут, ложь перестает быть ложью – ведь она никого не может ввести в заблуждение. Лезущий со своей правдой только создает всем проблемы – в первую очередь самому себе. Бестактен. Нелеп. Выглядит глуповато. Его дед был раввином, мать по семейной традиции держала мясную и молочную посуду раздельно.
Он был прекрасный, вызывающий доверие лектор. Высоколобый, с тонким интеллигентным лицом, с тонкой, ироничной, ускользающей в ухоженные усы улыбкой. Тоже большой любитель Иеремии Кларка, желал победы израильскому оружию, разоблачал на лекциях израильскую агрессию. Не знаю, рассказывал ли об американских пилотах. Если бы дали установку, рассказал бы без малейшего внутреннего дискомфорта. Даже и позабавился бы. Осуждал евреев, кующих в почтовых ящиках оружие, в обилии поставляемое в Египет и прочие прогрессивные страны. Вечерами слушающих «Голос Израиля». И не только евреев. Академик Сахаров с водородной бомбой под мышкой – вот кто был демонический персонаж. А слова? Что слова?! Условность.
Мне было очевидно, что большинство его слушателей вовсе не разделяют интересную теорию о конвенциональности лжи, верят убедительному слову лектора. Взять хотя бы моего дядю Мишу. Да? Такое бывает? В таком случае они и не заслуживают правды. Я ему обязан: именно он дал мне «Мои встречи со Сталиным», и вообще я от него много чего узнал. Кто помнит сегодня Джиласа?[3]
Откуда взялись в Шестидневной войне матерые американские асы, прежде чем с лекторской подачи залетели в голову моего дяди? из каких яиц вылупились? в каком гнезде? Я тогда думал, что в лубянском, – нет, не в лубянском. На сей раз там занимались только выращиванием птенцов.
Как известно, исход войны был практически решен за каких-нибудь три часа утром пятого июня, когда после израильского массированного воздушного налета египетская авиация прекратила свое существование. Все остальное было, по существу, следствием этой ошеломляюще дерзкой и рискованной операции.
Интересно, что Насер полдня пребывал в неведении: ему просто боялись доложить. Он стал заложником созданной им же политической системы. К нему поступали победные реляции, он им, естественно, верил, как же иначе: он же сам предсказывал разгром сионистов! Египетские СМИ рассказывали сказки о победах над коварным сионистским врагом, эти сказки транслировались в арабских странах и странах коммунистического лагеря, вызывая энтузиазм населения. Как же! Евреев бьют! Только в четыре часа пополудни Насер узнал горькую правду. Теперь нужно было как-то объяснить происшедшее.
На следующий день утром израильтяне перехватили разговор Насера с королем Иордании Хусейном – властительные собеседники решали, кто разгромил их с воздуха: только американцы или американцы вкупе с англичанами? Лишь бы не евреи: пострадать от империалистов все-таки не так унизительно, как от евреев. В этом арабские вожди были солидарны с моим дядей Мишей. Решили, что вкупе. Интересно: англичане совершенно выпали из моей памяти. И пошло гулять по свету. Через неделю Хусейн дал задний ход: здравый политический смысл взял верх, он вовсе не хотел сжигать мосты, связывающие его с Западом, что уже давно сделал его пылкий египетский партнер, толкавший к тому же самому иорданского монарха, – Хусейн рассказал обо всем, принес извинения. Может быть, я ошибаюсь и все дело в моей симпатии к этому королю, но я допускаю, что дело не только в здравом политическом смысле, но и в том, что он считал такую ложь унизительной для своего королевского и человеческого достоинства.
Тогда я этой истории не знал – сейчас знаю. Впрочем, дядя Миша все равно бы мне ни за что не поверил: все, что я говорил, он относил на счет моей социальной и умственной незрелости, сделавшей меня легкой добычей лживой империалистической и сионистской пропаганды, о чем как старший родственник глубоко сожалел. Искренне недоумевал: как это возможно, молодой человек, родившийся при советской власти, учившийся в советской школе, – такие дикие взгляды! просто вражеские, откровенно вражеские взгляды! Оба мы понимали: потерпел поражение не только Египет – поражение потерпел Советский Союз. Впрочем, с чего я взял, что оба мы понимали? В мире дяди Миши Советский Союз ни при каких обстоятельствах не мог потерпеть поражение. Он был победителен в принципе – всегда, везде, во веки веков. То, что произошло в Синае, было лишь досадным сбоем – величины вполне пренебрегаемой.
Дядя Миша уверенно судил о событиях, происходивших за тысячи от него километров. Потому что доверял хорошо информированному лектору на закрытом партсобрании. Скорей всего, лектор был из той же породы, что мой приятель. С другой стороны, не то же ли самое делал я? Я ведь тоже уверенно судил о событиях, происходивших за тысячи километров. Разве я видел, кто сидит в кабинах израильских самолетов? Они что, предъявляли мне паспорта? Да и как бы я определил, что паспорта не поддельны? Но я доверял «Голосу Израиля» и Би-би-си.
Мои друзья внушали маленькому сыну: ты должен говорить только правду – уж во всяком случае, родителям. Он спросил: кто ж ее знает? Младенец, а какая сила ума! Информация, которой мы обладаем, всегда недостаточна. Число событий, о которых можем судить, потому что видели их собственными глазами, крайне невелико. Да и что толку, что видели? Они ведь и в этом случае не существуют независимо от нас: зависят от органов чувств, от их качества, от ограниченности ума и памяти, изымаем из природного контекста, обрезав бесчисленное число нитей, кровеносных сосудов, режем по живому, помещаем в свой собственный контекст. Наблюдатель на наблюдаемый объект не влиять не может. Да и полно: существует ли объект без наблюдателя? Есть то, что предшествует опыту: в сущности, опыт вторичен. Все определяет априорная картина мира. Чему верим, чему нет, что сомнительно, что достоверно. У каждого свои небеса, свое море, свой лес, своя бездна. Произносим одни и те же слова – говорим о разном. Договориться положительно невозможно. В моей картине мира лектор на закрытом партсобрании был лжец или (вопрос дефиниции) диалектик, вроде моего приятеля, – в картине мира дяди Миши лживо было западное радио.
В «Бунте» Евгения Федорова есть забавный эпизод. В лагере, начало пятидесятых, сидит человек, которого все зовут американцем. Гонялся по лесам за бандитами – то бишь партизанами, – поймав, вешал. Золотое время. Немцы – товарищи по оружию. Незабываемо. Не мог понять, почему проиграли. Само собой, ни в чем не раскаивался. После войны, пока не выдали русским, в плену в Америке – потому и американец. «Так ты что, в Америку на корабле, что ли?» – «С ума сошел? Какой корабль?!» – «Неужели (предположение несусветное) на самолете?» – «Да почему на самолете? С какой стати на самолете? На поезде». – «Поезд?! Что ты несешь?! Америка за океаном». – «С чего ты взял?» – «Да во всех учебниках!» – «И ты веришь советским учебникам?!»
Убил. Я советским учебникам определенно не верил.
Или вот еще история, на сей раз недавняя. Ехала по хайвею компания русских. Проскочили выезд, поперли, как в родных палестинах, задом, вмазались в машину. Подходит полицейский – сначала к тем, задним, потом к нашим: можете ехать, эти до того обкурились, потеряли всякое соображение, говорят, вы двигались задом. В примитивном мире американского полицейского опция предусмотрена не была: что-то вроде локального нарушения закона всемирного тяготения – ну невозможно!
Семейный спор, в сущности, был спором о картине мира. Как не возбудиться!
Я идентифицировал себя с еврейским, дядя Миша – с советским. Сионизм был для него проклятием. Он не хотел еврейской победы. Триумф Израиля был вызовом всей его жизни, дядя Миша закрывался от него верой в чудовищное искусство империалистических асов. С какой стати это вообще важно, чтобы летчики были непременно американцы? Разве хрен редьки слаще? Но он был старый коммунист и убежденный интернационалист, мой дядя Миша, и не хотел слышать ни о чем еврейском. Израиль, ставший на долгие годы фокусом общественного внимания, заставлял его страдать.
Он был настоящий советский патриот с выраженным лицом еврейской национальности. Я испытывал раздражение и едва сдерживался. Истина казалась мне очевидной, а покушение на нее – оскорбительным. Конечно, мне не хватало понимания и такта – молодость. Чего я взъелся? С какой стати должны были меня задевать дядины взгляды? Впрочем, встань он из гроба и повтори сейчас все, что выложил тогда (мне как-то несомненно, что жизненная установка дяди Миши, в отличие от его телесной оболочки, не подверглась существенной эрозии), – помогло бы мне мое нынешнее теоретическое понимание?
Дядя Миша умер в девяностом, самую малость не дожив до несчастья. Но сова кричала уже, еще как кричала! и самовар гудел бесперечь. Милосердно не дожив.
Вот легко подбрасывает меня своими сильными руками: потолок, тени, световые пятна от люстры (или тогда еще абажур?) стремительно приближаются, опять улетают, дух захватывает, приятно и страшно вместе. Одно из самых ранних воспоминаний.
Его звали, как и меня, и отчество то же: Михаил Яковлевич. Я – маленький Михаил Яковлевич, он – большой. В детстве это казалось важным.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Все-таки интересно, Леви Эшколь, тогдашний премьер-министр Израиля, в популярную русскую обойму не попал: был недостаточно карнавален.
[2] Иеремия Кларк (Jeremiah Clarke; 1674–1707) – английский композитор и органист. Пара фраз его «Марша принца Датского», называемого также «Соло на трубе» («Trumpet voluntary»), стали позывными Би-би-си.
[3] Милован Джилас (1911–1995) – югославский политический деятель, литератор, диссидент, узник совести. Один из ближайших соратников Тито, организатор партизанского движения в Югославии. Генерал-лейтенант, кавалер советского ордена Кутузова. После войны – вице-президент Югославии, председатель Союзной Народной Скупщины. За критику режима снят со всех постов, исключен из партии. Автор книг, посвященных анализу «нового класса» – партийной номенклатуры, правящей в коммунистических странах. В 90‑х годах выступал против политики Милошевича. Книга «Разговоры со Сталиным» (1961) (а не «мои встречи», отложившиеся в несовершенной памяти) была написана сразу после выхода автора из тюрьмы и привела к новому аресту. Перевод «Разговоров со Сталиным» распространялся в самиздате.