[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2010 ИЯР 5770 – 5(217)
Г. Лейвик
Валерий Дымшиц
Поэт «не обязан» иметь яркую биографию, но если биография все-таки «случилась», то она обязательно отразится в его творчестве.
Трагическая биография Г. Лейвика (настоящее имя Лейвик Галперн или Гальперин, 1888–1962) «обеспечила» его материалом для творчества, наверное, больше, чем любого другого из поэтов его поколения. Он родился в местечке Игумен (ныне Червень) Минской губернии, в бедной, но родовитой, образованной и очень религиозной семье. С 1901 до 1904 года будущий поэт учился в ешиве в Минске и в том же 1904 году стал активным членом Бунда. Первый раз его арестовали в 1905 году, но как несовершеннолетнего освободили от ответственности. Еще через год молодой бундист был снова арестован и провел два года под следствием. На суде он отказался от адвоката и выступил с пламенной революционной речью. Приговор был очень суров: четыре года каторжной тюрьмы и бессрочная ссылка в Восточную Сибирь. Тюремный срок Лейвик отбыл в Бутырках, затем был препровожден на поселение в Витим (Якутия). В 1913 году он бежал из ссылки, пешком и по рекам добрался до железной дороги, пересек Россию, нелегально заехал проститься с родителями в родное местечко, перешел границу и добрался до Нью-Йорка. Там он провел бо́льшую часть жизни. Ссылке и побегу посвящена первая книга стихов поэта, а к теме тюрьмы он возвращался на протяжении всей своей жизни.
Первые стихи (на иврите) Лейвик написал еще в ешиве, затем в минской тюрьме (на идише) – стихи и драматическую поэму «Цепи Мессии». Попав в Нью-Йорк, Лейвик сблизился с кругом «Молодых», среди которых тогда был и Мойше-Лейб Галперн, приехавший в Нью-Йорк пятью годами раньше. «Новому» Галперну пришлось взять псевдоним: сократить фамилию до инициала и сделать из имени фамилию. Так появился поэт Г. Лейвик.
В 1926 году Лейвик посетил СССР. Визиты зарубежных еврейских писателей в Советский Союз не были редкостью в те годы, но мало кого из них встречали с таким почетом, как Лейвика – борца с царизмом и политкаторжанина. В Москве и Киеве вышли сборники его стихов, в Киеве – книга путевых очерков. Лейвик, хотя и публиковал свои стихи в американской коммунистической газете «Фрайхайт», воспринял увиденное в СССР без энтузиазма. Впоследствии, в 1929 году, когда Коминтерн после еврейских погромов в Хевроне занял проарабскую позицию, он, как и многие другие американские еврейские писатели, порвал с коммунистами. Не соблазнившись ролью «лучшего и талантливейшего» советского еврейского поэта, на которую вполне мог бы претендовать, Лейвик вернулся в США к тяжелой, нищей жизни американского еврейского литератора.
Лейвик, как и другие американские еврейские поэты его поколения, не мог зарабатывать литературным трудом, несмотря на то что его стихи охотно печатали, а пьесы широко ставили. Он работал сначала рабочим на фабрике, потом – обойщиком и расклейщиком афиш. В середине 1930‑х годов у него произошло обострение старого тюремного туберкулеза. Умирающего поэта увезли в горный санаторий в Колорадо. Увиденное в туберкулезной больнице стало темой многих пронзительных стихотворений.
В послевоенные годы Лейвик становится фигурой национального масштаба. Он написал поэмы и стихи о Холокосте, дважды посетил Израиль. Его произведения были включены в хрестоматии для еврейских школ. Незадолго до смерти Лейвик пишет воспоминания о царской тюрьме и каторге, в которых показал себя мастером психологической прозы.
Особое место в творчестве Лейвика занимает драматургия. Он автор множества пьес в стихах и прозе. Наиболее известна из них драматическая поэма «Голем» (1921), поставленная в 1925 году в переводе на иврит театром «Габима». Эта вторая постановка «Габимы» прославила ее почти так же, как и первая, «Дибук».
«Голем» Лейвика – типичный пример движения за грань привычного в литературе, за грань нашего читательского опыта. Прежде всего обращает на себя внимание то, как написана поэма. Это вольные белые ямбы, преимущественно длинные и очень длинные (5–7, иногда 8 стоп) и, что удивительно, вовсе лишенные цезуры. Аналогов этим ямбам в русской поэзии нет. Странный, но всегда точно выверенный ритмический рисунок, построенный на том, что «длинные» ямбы неожиданно перемежаются короткими, или вовсе фрагментами белого амфибрахия или хорея, или, наконец, сложно организованными, строгими рифмованными стихами – понятно, что и через восемьдесят лет после своего появления на свет «Голем» выглядит текстом совершенно ни на что не похожим. В последние годы это важнейшее сочинение Лейвика стало доступно также русскому читателю[1].
Где-то там вдалеке
Где-то там вдалеке
Край лежит заповеданный;
В синеве, в серебре
Цепи гор неизведанных;
Где-то там в глубине,
В толщах недр неразведанных
Клад заветный нас ждет,
Клад, забвению преданный.
Где-то там вдалеке
Горе гложет колодника,
Над его головой
Гаснет солнце холодное.
Где-то путник бредет
По снегам неизведанным;
Не найти ему путь
В этот край заповеданный.
Перевод Александры Глебовской
На дорогах Сибири
На дорогах Сибири
Найдет кто-нибудь лоскуток от рубашки,
Ботинок разорванный мой,
Обрывок ремня и осколок от глиняной чашки,
Страницу из Книги Святой.
И на реках Сибири
Найдет кто-нибудь мою вешку, разбитый,
Когда-то затопленный плот,
Кусок заскорузлый бинта, моей кровью
залитый,
И след мой, впечатанный в лед.
Перевод Исроэла Некрасова
Из драматической поэмы «Голем»
Вечность
Старая, не спи.
Покачайся
На цепи.
Звенья, звенья –
И шаги
Превращаются
В круги.
Дни, мгновенья,
Целый век,
Сумрачный
Уймите бег
И сразитесь
Наконец
С цепью
Из моих колец.
Я один.
Мечта, не спи.
Покачайся
На цепи.
Перевод Валентины Федченко
Конец света
Мир кончается здесь, за порогом моим,
Смерть стоит за порогом моим.
Или я, или ты, или солнце сверкнет
На стекле и исчезнет за ним.
Пусть небесный огонь уничтожит весь мир,
Но стоять будет вечно мой дом,
Если я не покину своих верных стен,
До тех пор, пока я буду в нем.
Полыхает огонь, дым клубится вокруг,
Но ему не коснуться меня:
Я по комнате буду спокойно шагать,
Освещенный сверканьем огня.
Только скучно ходить мне туда и сюда
В ярко-красном сверканье огня.
Занавески задернув, улегся я спать
На закате горящего дня.
Всё, когда я проснулся, сгорело дотла,
Люди и города сожжены,
Я остался один, и остались со мной
Моих верных четыре стены.
Я пошире все окна и двери открыл,
Дом надежный покинул я свой:
Никого, ничего, только ветер гудит,
Заметая дорогу золой.
Я иду, но не знаю, зачем я иду,
И тогда я поднял уголек,
И раздул, и поднес его к дому, и сам
Свои верные стены поджег.
Я смотрел, как валилась стена за стеной,
Свет последний погас на земле;
Я не связан ничем, и, свободный совсем,
Я уснул на остывшей золе.
Перевод Исроэла Некрасова
Святая песнь о святом бакалейщике
Святой бакалейщик почил,
И лавка святая закрыта,
Святой прохудился настил,
Святое ржавеет корыто.
Святые селедки навзрыд
В святом маринаде рыдают,
Кран в бочке святой не закрыт,
Святой керосин подтекает.
А весы-то святые
На прилавке святом –
Плачь, плачь, плачь,
Не колышутся ночью,
Не колышутся днем,
Плачь, плачь, плачь.
На полках святых, там, где пыль,
Где миски святые и плошки,
Танцуют святую кадриль
Святые крысиные ножки.
И эхом святая кадриль
В святые укосины бьется;
И вдруг – сквозь святую ту гиль –
Надгробная песнь раздается:
Здесь я прежде, бывало,
Скарб святой покупал –
Плачь, плачь, плачь,
Где ж мне нынче потратить
Свой святой капитал –
Плачь, плачь, плачь.
Святой посылает нам свет,
Святая всевышняя сила,
Все скорбно ступают вослед
Святых погребальных носилок,
Святая коробка стучит,
И слышно рыданье святое –
Святой бакалейщик почил,
И тело уносят к покою.
И святую лопату
Крепко держит рука –
Плачь, плачь, плачь,
Рядом с ямой святою
Холм святого песка –
Плачь, плачь, плачь.
Перевод Александры Глебовской
Еще один сосед умер
Над миром зимы пелена,
С самим собою беседа:
Мне смерть своя не страшна,
Куда страшнее мне смерть соседа.
Без дела я маюсь с утра;
За рифмы возьмусь – все не худо.
Я спрашиваю у пера:
Ты знаешь, кто мы и откуда?
Ты знаешь, что рядом, сейчас
Сосед умирает в больнице?
А может, смертный наш час –
Шаг к жизни на новой странице?
Ответа нет у пера,
Бессмысленна наша беседа.
Меж тем – что? когда? где? пора? –
Уносят отсюда соседа.
Раскрытая стынет постель,
Всё, вынесли за переборку:
У нас тут есть длинный туннель,
Ведущий к больничному моргу.
Туда, через черный туннель,
Увозят быстро и споро,
Быстрей, чем вопросов метель
Заносит тропу разговора.
И вот – что? когда? где? пора? –
Сосед уже в морге больничном,
А рифмы все льются с пера:
Больничном – привычном – безличном.
Рассвет. Зимы пелена.
Все длится с собою беседа:
Мне смерть своя не страшна –
Страшнее холодная койка соседа.
Перевод Александры Глебовской
Врата, отворитесь
Врата, отворитесь,
Порог, дай понять:
В узилище узком
Стою я опять.
Плоть моя – пламя,
Лоб мой – во льду,
Несу на плечах я
Ношу-беду.
«Здесь нечего, нечего
Трогать. Смотреть».
Губам прошептавшим
Сгорать – и сгореть.
Кто в прошлом остался?
Где мера потерь?
Для вечных вопросов
Не время теперь.
В пламя и искры
Одетый простор
И льдистые искры
Над пиками гор.
К ногам твоим брошу
Ношу-беду,
Страна Колорадо
В снегах и во льду.
Перевод Александры Глебовской
Дарвин
Читаю Дарвина, листаю толстый том,
Вокруг от йода воздух ядовит,
И пахнет градусником, хлоркой, молоком,
Так тихо, что от тишины в ушах звенит.
От страха и сомнений – ни следов,
Теперь понятна каждая деталь,
И вот, себя покинув, я готов
Отправиться в неведомую даль.
Сам Дарвин, добрый дедушка, ко мне
Пришел и достает подарки из мешка;
День пролетел. В вечерней тишине
Мне предок лапой по щеке провел слегка.
Приятны мне касание когтей,
Твой мех курчавый, рыжий и густой;
Мой предок, обними меня скорей
И уведи к своей норе, домой.
Далекий предок мой, орангутан!
Я заблудился здесь, в чужом краю.
По джунглям наших милых, дальних стран
Свою тоску всем сердцем я пою.
Как счастливы мы были в те года!
Мой папа, зацепившийся хвостом,
Нам всем орехи с дерева кидал
И весело отплясывал потом.
А я был первенцем, любимцем всей семьи,
Я – самый старший из малюток-обезьян,
Всех восхищали выходки мои,
Когда резвился я среди лиан.
Вот я за ветку ухватился и повис,
Вот с папой я на дереве, а вот
Я неожиданно слетел по веткам вниз
И прыгнул к маме прямо на живот.
Мне так тепло, так сладко, так легко,
Глаза закрою, обниму тебя,
И мама, нежно обхватив рукой,
Укусит меня за ухо любя.
Так тихо в нашей солнечной стране,
И крепче я хочу тебя обнять,
И сколько радости живет сейчас во мне,
Пока моим братишкам не понять.
Спасибо, добрый Дарвин, что принес
Привет от предков с пальмы в наши дни,
Спасибо за банан и за кокос –
Чудесные подарки от родни.
Ты указал из джунглей путь сюда.
Я чувствую твой удивленный взгляд,
Но может, милый, добрый сэр, тогда
Тебе известен также путь назад?
Мне здесь не нравится, мне этот мир не мил,
Я сам себе чужой уже давно,
Иду вперед, но не хватает сил,
И на груди – кровавое пятно.
Мохнатый предок мой, возьми скорей
Меня в свой мир бананов и лиан!
Я бросил царство лестниц и дверей,
И снова я твой сын – орангутан.
Перевод Исроэла Некрасова
Я не скажу
Я не скажу, что жизнь моя пропала,
Но резкий ветер яблоню сломал,
И яблоки, нападавшие с веток,
В корзину сторож подобрал.
Я не скажу, что жизнь моя – ошибка,
Но по канату через пустоту
Канатоходец, песню напевая,
Легко идет вперед, как по мосту.
Я не скажу, что это – сновиденье,
Но всадник, мир объехав на коне,
В конце концов вернется к колыбели
В своей давно покинутой стране.
Я не скажу, что жизнь моя заходит,
Но волны моря пламенем горят,
Когда в них солнце вечером садится
И зажигает огненный закат.
Перевод Исроэла Некрасова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Г. Лейвик. Голем / Пер. с идиша И. Булатовского, В. Дымшица, В. Федченко // Полвека еврейского театра. М., 2003.