В зеркале некролога

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2010 НИСАН 5770 – 4(216)

В зеркале некролога

О шмуэле Эльяшиве (Фридмане)

Нелли Портнова

В определениях жанра некролога говорится, что в этом условном жанре иногда бывает выражена ностальгия по настоящему Человеку. Читая многочисленные публикации, вызванные кончиной дипломата, критика и переводчика Шмуэля Эльяшива (Фридмана), убеждаешься, насколько это чувство было всеобщим во время прощания с ним, а читая вышедшую 19 лет спустя «Книгу памяти» о нем – насколько оно оказалось устойчивым [1].

Шмуэль Эльяшив (Фридман)

Родные, друзья и коллеги не повторялись. Министр иностранных дел, а потом премьер-министр Моше Шарет (Черток) озаглавил свой некролог так, будто обращался к живому – «Любимый и уважаемый друг»: «Он был одной из тех избранных и возвышенных душ, которые всегда остаются высоко духовными и которые в любой миг возвышают и очищают окружающих» (с. 22). Доктор Элияу Порат назвал свои воспоминания изысканно – «Праведность пути и печаль лица»: «Привлекательность неслышной печали была разлита в нем. Он не умел идти легко и танцующе по скользкой плитке жизни, подобно тем – “успешным”… Он не был человеком крепких локтей. Мне кажется, локти у него отсутствовали вообще, он видел жесткость нашей общественной жизни по отношению к отдельной личности, видел и содрогался» (с. 34). Сотрудник Эльяшива по МИДу Даниэль Бен-Нахум писал о душевной красоте, которая выражалась во внешности: «Серые глаза, смотревшие прямо в лицо человека, прекрасная улыбка, открытая и широкая, движения, сдержанные движения и манеры культурного человека» (с. 49). Зеэв Чек, другой его сотрудник, выразился лаконично: «Я знал, что глубоко в его душе поэт поселился до дипломата, писатель – прежде политика» (с. 48). Старый, с 1920‑х годов, друг Эльяшива Ицхак Маор писал: «Во всех наших встречах, начиная с самой первой – 30 лет назад, “наш Шмуэль”, как мы называли его, всегда один и тот же: задушевный друг, брат, человек общества и человек для каждого из нас, которому всегда верили; все в одном – гармония»[2].

Шмуэль Эльяшив (Фридман; 1899–1955) родился в Пинске, в доме деда, раввина Давида Фридмана (известного как рав Довидл Карлинер [3]), вырос в Ковно. «По обеим сторонам этой колыбели, как два ангела-хранителя, стояли два деда Самуила: справа, с отцовской стороны, младенца оберегал “светоч изгнания”, рабби Давид Карлинский, крупнейший авторитет в талмудическом законоведении последнего века; слева же, с материнской стороны, над колыбелью склонялся наш общий ковенский дед, р. Соломон-Залкинд Эльяшов, выдающийся представитель группы так называемых “Жагорских мудрецов”, доказывавших и доказавших на деле, что европейское Просвещение совместимо с безграничной преданностью древним святыням»[4].

По делам отца семья часто переезжала с места на место: Вильно, Рязань, Полтава, – однако на Песах все съезжались в Карлин или в Ковно, собирались вокруг стола деда. Как обычно в состоятельных еврейских семьях Литвы, мальчики получали воспитание еврейское и общее. Дома говорили по-русски, но изучали иврит и Талмуд. Их еврейская жизнь была активной и вполне благополучной. Старший брат Шмуэля Мордехай вспоминал: «В городе была организация говорящих на иврите под названием “Прахей Цион”(«Цветы Сиона»), и мы вступили в нее. По шабатам слушали лекции учителей иврита, которые обсуждали темы сионистские и общееврейские. Отношения между нами и нашими друзьями-христианами не были плохими (за исключением отдельных случаев, как, например, в дни дела Бейлиса, но даже тогда мы не чувствовали антисемитизма ни со стороны учителей, ни со стороны учеников); были также случаи, когда ученики-евреи, которых было 50% в классе, воевали и восставали против проявлений антисемитизма» (с. 16).

В семье было принято учить детей не только еврейским предметам, но и полезной в жизни профессии. Дядя Исидор Эльяшов посоветовал родителям забрать мальчиков из хедера и отдать их в рязанскую коммерческую школу. После ее окончания Шмуэль, как и его двоюродный брат Ицхак-Нахман Штейнберг (книгу которого «Нравственное лицо революции» он впоследствии переведет с русского языка на идиш), поступил на юридический факультет Московского университета, продолжил учебу в Киевском, а закончил в Харьковском в 1921 году с дипломом доктора права. Но и это было не все: уже будучи женатым, Шмуэль решил дополнить образование и во Франции, в Тулузе, в 1927 году получил диплом доктора политических наук.

Еще одной особенностью этой семьи была любовь к прекрасному, к литературе. Аарон Штейнберг писал об этом в своем поэтическом стиле:

Наш дед к старости обрел несокрушимый внутренний мир. И с благообразного, нежно-розового цвета, лица его не сходила блаженная ласковая улыбка. Он полюбил людей и весь Б-жий мир и, вздыхая, восклицал: «Г-споди, сколько красоты!» Наш дед Соломон, блаженной памяти, несомненно, был прирожденный эстет <…>. Гостя в раннем детстве в доме деда, я сам слышал, как он, входя перед вечерней трапезой в столовую с томиком Толстого в руке, со своей ласковой улыбкой как бы невзначай произносил библейский стих о том, что есть «в шатрах Сима» место и для Иафета (Эллады)[5]. Мать Самуила страстно обожала все красивое, а литературу не просто любила, а была в нее влюблена. Она целыми страницами могла цитировать наизусть прозу Тургенева [6].

Шмарьяу Фридман с сыновьями Мордехаем, Йосефом и Шмуэлем. 1920-е годы

Главным наставником юноши стал «дядя Исидор» – д‑р медицины Исидор (Израиль) Эльяшов, родоначальник литературной критики на идише (под псевдонимом Баал-Махшовес). Во время первой мировой войны Шмуэль с бабушкой оказался в Полтаве; будучи соседом В.Г. Короленко, он сблизился с ним (а потом, в последний год жизни русского писателя, опубликовал о нем эссе). Любовь к Украине осталась со Шмуэлем навсегда. «Прославленный сахарный украинский юмор и особая, сочетающаяся с ним чувствительность задевали в сердце Самуила созвучные струны. Еще тридцать лет спустя, прогуливаясь под звездным небом на морском берегу в Тель-Авиве, он скандировал шелестящим южнорусским шепотом: “Тиха украинская ночь… Своей дремоты превозмочь не хочет воздух…”»[7] Может быть, этой любви способствовала встреча в Полтаве с Рахелью Марголиной, его будущей женой, брак с которой оказался на редкость счастливым.

Шмуэль не просто продолжал семейные традиции, но глубоко погружался в каждую область, которая его интересовала. Он рано начал печататься: на идише – в «Идише штиме», по-русски – рассказом «Рош-ашана между военнопленными австрийцами» в «Еврейской жизни», потом – в разных изданиях: в «Ди нойе цайт» (Рига) – очерки и рассказы о погромах и еврейской самообороне на Украине, в «Ди трибуне» о национально-еврейской автономии в Литве, в «Идише эмиграция» – о еврейской эмиграции из Литвы, в «Нойе штифтен» – статьи общего характера. В 1928 году выпустил сборник «Украинские мотивы» (Париж–Берлин, переведена на французский язык).

«Синтез мысли и художественного вдохновения»[8], – назвал А. Штейнберг соединение в натуре кузена чувства прекрасного и таланта политического, делового, что впервые проявилось в 1920 году. Вместе с дядей, идишским критиком Баал-Махшовесом, Самуил приехал в Берлин, чтобы найти убежище для киевской «Культур-Лиги». Книгоиздательский концерн «Клал Ферлаг», который собрал под свою крышу самые разные эмигрантские газеты, вроде «Слова», акционерного общества «Логос» или кадетского «Руль», чуждался «жаргона», чтобы не распугать немецких вкладчиков. Формально «Всеобщее издательство» фигурировало как самостоятельное коммерческое предприятие, фактически же оно было подотделом издательской империи братьев Ульштейн. «Муля посоветовал дяде оформиться в фирме Ульштейнов под псевдонимом и принять план их финансовой поддержки, но держать это соглашение в строжайшем секрете, чтобы толстосумы не узнали и не отреклись». После этого дядя стал называть племянника «мой государственный секретарь».

Другая история, в которой проявились дипломатические способности Шмуэля, произошла в 1928 году. Шмуэль жил в Ковно, занимался частной юридической практикой и сионистской работой (был членом партии сионистов-социалистов Литвы, в 1929 году участвовал в Сионистском конгрессе). Вместе с тем он очень интересовался международным положением независимой Литвы, не имевшей дипломатических отношений с соседями, в том числе с Польшей. Отправившись в Женеву, Фридман с помощью друзей устроил необходимую встречу премьер-министра Литвы Аугустинаса Вольдемараса с премьер-министром Польши Юзефом Пилсудским.

Рахель и Шмуэль Фридман. 1924 год

В 1934 году Шмуэль Фридман понял, что дни независимой Литвы сочтены, и решил покинуть Ковно и отправился с семьей – женой и сыном – в Эрец-Исраэль. Сначала было очень трудно чисто материально – брат Мордехай писал в 1938 году: «Муля с Руней с трудом сводят концы с концами, так как у них имеются еще старые долги». Шмуэль втянулся в деятельность рабочего движения, в 1937 году стал членом рабочего комитета Гистадрута, а в 1945–1948 годах – членом его Центрального комитета. В полном объеме эрудиция и деловые качества Эльяшива проявились после 1948 года, когда он перешел на работу в Министерство иностранных дел. В 1948–1950 годах он исполнял обязанности главы Восточноевропейского отдела МИДа, в 1951‑м – был назначен консулом в Праге и Будапеште, в 1962‑м – членом делегации Израиля в ООН. В 1953–1955 годах Эльяшив был посланником, а затем послом Израиля в СССР (третьим по счету, после Голды Меир и Мордехая Намира). Будучи одним из основателей системы международных связей молодого государства, он учил принципам дипломатии своих преемников – «члены дипломатического корпуса советовались с ним по любому вопросу»[9].

Посольский период в жизни Шмуэля был нервным и трудным, даже мучительным. В последние годы сталинского правления, когда СССР то поддерживал и снабжал оружием молодое государство, то резко разрывал с ним отношения, ни премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион, ни министр иностранных дел Моше Шарет не в состоянии были разобраться в хитросплетениях сталинского курса. Опасной и загадочной казалась им советская политика по еврейскому вопросу.

Шмуэль Эльяшив считал необходимым строить дипломатические отношения на общественных и культурных связях двух стран и народов. Но наладить их было невозможно. В соответствии с протоколом он общался с руководством советского МИДа, с А.А. Громыко и А.И. Лаврентьевым, которые, в частности, распускали слухи о том, будто он пытался покончить с собой. Более или менее открытым оставался дипломатический корпус – для него Шмуэль устраивал у себя приемы – «шабатние ночи». Среди иностранных дипломатов были и евреи, но сблизиться или хотя бы общаться с русскими евреями было невозможно. Невозможно было встретиться ни с одним советским писателем, например с Ильей Эренбургом, с которым Эльяшив познакомился в парижском кафе. О ситуации полной изоляции Шмуэль телеграфировал 4 октября 1951 года в МИД Израиля: «В канун праздника (еврейского Нового года) и в два праздничных дня посетили синагогу. Как всегда, тысячи молящихся в огромной скученности, среди них множество молодых. Вокруг нас атмосфера напряженности, страх приблизиться, отдельные попытки обменяться репликами. Двоим удалось передать нам записки с важной информацией о положении евреев. Шпионы внутри синагоги следили за каждым нашим шагом»[10].

Предшественники Эльяшива на этом посту, Голда Меир и Мордехай Намир, всеми способами старались добиться репатриации. Эльяшив лучше понимал внутреннюю ситуацию и советовал действовать осторожно, «считаться с интересами СССР при голосовании в ООН, если нам так важен вопрос о репатриации». В письме М. Шарету от 1 февраля 1952 года Шмуэль рисовал сложную обстановку в стране: «Если мы продолжим свою прежнюю линию, мы просто потеряем этих евреев… Мы просим о решении, идущем вразрез со всей здешней реальностью. Оно в корне противоречит всей жесткой практике герметически закрытых границ. У нас нет ни малейших оснований надеяться, что они пойдут наперекор собственным представлениям, если мы, со своей стороны, будем выглядеть в их глазах составной частью враждебного лагеря». Он советовал принимать в расчет также психологию советских евреев, которые «безгранично чувствительны ко всему, что касается нашей политики», которыми владеет страх и стеснительность, а солидарность таится глубоко в душе «под скорлупой неприязни»[11].

Министру иностранных дел Моше Шарету, и так отличавшемуся осторожностью в отношениях с иностранными державами, Шмуэль советовал максимально учитывать характер советских лидеров, а также обращать внимание на такие детали, как время встречи и манера разговора. Но несмотря на соблюдение им всех тонкостей дипломатического этикета, сам Эльяшив тоже не мог ни предвидеть, ни тем более предотвратить таких событий, как «дело врачей» или разрыв дипломатических отношений (под предлогом взрыва бомбы на территории советского посольства в Тель-Авиве), о котором министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский объявил послу за 7 минут встречи, в час ночи 12 февраля 1953 года. (Отношения были возобновлены через год после смерти Сталина и представительства Израиля и СССР поднялись на более высокий уровень.) Заболев в январе 1955 года опасной формой «инфлуэнции», Шмуэль уехал домой. В апреле наступило временное улучшение, он собрался выйти на работу, получил новое назначение на пост замминистра, но занять его уже не смог.

Здание советской миссии после взрыва. Февраль 1953 года

Литературная деятельность Эльяшива приобрела в последние годы новое качество: расширились проблематика и культурно-географический спектр. В периодике появлялись его статьи о судьбе литовских евреев, о европейских гетто, о лагерях уничтожения: «Человек в лагере уничтожения» называлась его большая статья 1948 года. Больше всего его интересовало внутреннее состояние еврея перед последней чертой. И именно сквозь эту призму он анализировал новую литературу Израиля, обращая главное внимание не на литераторов, конструировавших образ нового еврея, а на репатриантов, очевидцев Холокоста. Так, он написал две большие проблемные статьи о сочинениях одного из первых свидетелей Холокоста, знаменитом впоследствии Ка-Цетнике (Йехиэле Динуре)[12]: «Саламандра» и «Дом кукол»[13]. Эльяшив советует переходить от фиксации фактов и перечисления ужасов к осмыслению внутреннего состояния евреев, хотя понимает, что для художественной обработки такого материала еще не настало время. Чрезвычайно важной для формирования адекватного отношения израильского общества к европейскому еврейству была тема сопротивления и героизма; ее Эльяшив затронул в эссе «История героизма на грани забвения».

Сборник очерков «Решимей маса» («Путевые записки», 1951) – итог его путешествий по Восточной Европе и России. Дипломат Эльяшив описывает свои впечатления как частный человек, не претендующий на обобщения. Но при этом перед читателем предстает некий синтез национально-израильского и универсального взглядов на мир. «Человек из Израиля, выезжая в другие страны, которые были некогда большими еврейскими центрами, наполняется неповторимыми размышлениями. Ему недостаточно нового вида, отличного от его страны, его душа не удовлетворяется культурными сокровищами тех народов и стран, даже если этот вид необыкновенный и освежает сердце… Он знает, что в тех местах, по которым он идет, в течение поколений текла богатая еврейская жизнь, жизнь, которая была раздавлена ногами врага»[14]. Наблюдая за архитектурно-историческими достопримечательностями стран Восточной Европы, он неизменно переходит к судьбе евреев Польши, Болгарии, Чехословакии, Румынии и Венгрии.

Радуясь всему новому и необычному, Эльяшив открывал израильскому читателю неизвестные ему культурные миры. Так, с особым волнением рисует он встречу с Москвой: «Москву я оставил много лет назад, когда был студентом первого курса, и с тех пор ее не видел. Ты не можешь преодолеть сердечного трепета, когда подлетаешь на самолете к ней, приземляешься на летное поле и видишь большие буквы имени города: МОСКВА». Как просветитель, он считает своим долгом показать культурные преимущества большого города: обилие музеев и театров, а особенно богатство книжного мира, точнее, его доступность: «Не ты ищешь ее. Она приходит к тебе со всех сторон, она предлагается тебе при каждой возможности. Не только в книжных магазинах – ты натыкаешься на книжную торговлю везде: в театральных коридорах, в киосках газированной воды на улицах, в торговых пассажах, на станциях метро». Шмуэля поражает обилие книг – самых разных для разного читателя, обилие различных изданий, например Пушкина: «издания народные и роскошные, однотомники и многотомники, иллюстрированные и нарядные, простые и скромные внешне». Он хотел бы перенести на родину эту важную особенность культурного города: рядом с газетами и развлекательными книжками в киосках газированной воды поставить на полку, скажем, народное издание Бялика, и тогда «остановившийся попить полистает его между глотками и в конце концов, может быть, купит».

Встречая в Советском Союзе охраняемые памятники и церкви, он называет их «примерами высокого напряжения культуры», «образцами уважения к сокровищницам духа». В русском и европейском искусстве он предлагает увидеть сходство истории разных народов. Чем может, например, заинтересовать израильского читателя Троице-Сергиева лавра? «Но это одно из самых святых для русского народа и его царского дома мест; это место напоминает далекие дни, когда Россия была слабая и окружена ненавистью»[15].

Встречаясь с мировыми шедеврами, Эльяшив постоянно ищет «еврейские точки». Так, в Музее имени Пушкина вдруг вздрагивает: «...маленькая картинка в скромной рамке, и содержание ее для меня дороже всей комнаты с шедеврами. Это была голова еврейки, в сером платке, покрывающем волосы, с лицом добрым и морщинистым; ее руки сложены в движении благословения свечей, и перед ней – на столе – пламя одной свечи дрожит в простом металлическом подсвечнике. Такое лицо и такие руки можно увидеть среди матерей Израиля в Польше и Литве. Тот же серый платок и те же трогательные и тихие глаза. Смотрел на эту картину, и все вокруг, знаменитые и великие, как будто исчезли из моего поля зрения» (о картине Матиаса Стомера «Старуха со свечой»)[16]. В Третьяковской галерее особое волнение у него вызвали пейзажи В.Д. Поленова. «Мне показалось, что я попал на выставку наших художников: Тверия, Кинерет, Мертвое море, и цвет песка на берегу нашего моря, и развалина старого арабского дома, оливковые деревья, согнутые и сплетшиеся вместе, голова араба, вход в церковь и наши глубокие небеса. Как будто я нахожусь на выставке художников, посвятивших все свое творчество видам нашей родины»[17]. Современники говорили, что очерки Эльяшива были почти единственным источником их знаний о культуре современной России.

Посланник Государства Израиль Шмуэль Эльяшив вручает верительную
грамоту председателю Президиума Верховного Совета СССР
Клименту Ворошилову. Декабрь 1953 года

Вторая книга очерков «А-сифрут а-совьетит а-хадаша» («Новая советская литература», 1953) – единственный случай критического подхода: еврейская литература рассматривалась как часть советской и отдельно от нее. Характерно, что заключительной главой стал очерк под названием «Машбер» («Кризис») – метонимическое обозначение того состояния, в котором оказалась послевоенная литература. Она, по мнению автора, отказалась от достижений военных лет. Так, А.А. Фадеев, В.П. Катаев, В.А. Каверин, самые значительные советские писатели, исправляли свои произведения после публикации «не потому, что сами так решили, но потому, что этого от них требовали»[18]. Эльяшив останавливается на литературной судьбе Василия Гроссмана, на истории его романа «За правое дело», посвященного Сталинградской битве. Роман был подвергнут критике за «идеалистический подход и подпольную философию», после чего редакция «Нового мира» прекратила публикацию «ошибочного» и «идеологически вредного» произведения.

Другой признак «кризиса» в том, что «авторы описывают прошлое не так, как они видели его в реальности, а так, как нужно видеть его сейчас». В «Буре» Ильи Эренбурга, опубликованной в 1947 году, писатель обрисовал немцев и русских не так, как он их видел в те годы, но как следовало их видеть после войны. Эммануил Казакевич во «Встрече на Эльбе» рассказывал об освобождении заключенных из лагерей; он перечислял там представителей разных народов, «только евреев не увидел среди них». В романе «Девятый вал» Эренбург пишет об офицере Альфере, возвращающемся домой в Киев: один человек признал в нем еврея и «послал» в Палестину – офицер не оскорблен антисемитизмом, и сам писатель-еврей обижен не этим – его оскорбило то, что человек осмелился указать советскому офицеру «ехать на американское место». Вообще, пишет Эльяшив, «нужно быть очень кропотливым, чтобы в десятках военных произведений найти хотя бы легкий намек на евреев», а если они встречаются (у К.М. Симонова или А.Е. Корнейчука), то ничем не отличаются от русских.

Если в русской литературе обрывочность и неадекватность еврейской темы понятна, то в литературе идишской, единственном источнике знаний о жизни русского еврейства, она обидна, – говорит Эльяшив. Он упрекает идишских авторов в искаженной подаче трагедии евреев на оккупированной территории, в стандартности сюжетов, в сентиментальности. Многочисленны истории о том, как солдаты собирают брошенных еврейских детей и приводят их в свои части. Д. Бергельсон рассказывает об одном летчике, который удочерил еврейскую девочку, и все внимание отдал заботе о ней и ее воспитанию. У Файвла – та же история: русский полковник взял еврейского мальчика («Мотька») и не расстается с ним во всех перипетиях фронтовой жизни. Многие писатели повествуют о добросердечных гоях, занятых спасением евреев. А. Кац, П. Маркиш, И. Рабин – у всех неевреи давали убежище евреям. У Х. Блувштейн и Г. Орланда – другой вид помощи: соседи беспокоятся о евреях в подвалах и лесах и снабжают их провизией. «Читая эти рассказы, можно сделать вывод, что нееврейское население России все посвятило себя заботе о своих еврейских соседях и осуществляло ее всеми возможными способами, с неимоверной преданностью»[19]. Эльяшив показывал фальшь ходульных сюжетов, когда о самой еврейской трагедии умалчивалось, а говорилось лишь о подобных случаях благородства со стороны русских – единственное, что пропускала цензура.

Очерки Эльяшива были призваны дополнить усилия дипломата по установлению культурных связей между странами и поднять невозможную в советской печати еврейскую тему.

Харам эш-Шериф – площадь, где находился древний Иерусалимский храм. В. Поленов. 1882 год

Дипломат и писатель Шмуэль Эльяшив воспринимался своими современниками на специфическом фоне. Государство стремилось влиять на формирующееся общественное сознание, предлагая – и навязывая – ему один язык и один человеческий идеал. В политической линии правительства доминировала идея отречения от еврея диаспоры, «галутного еврея», слабого раздвоенного индивидуалиста, путем внедрения образа «загорелого сабры», в котором торжествовало коллективное начало [20]. «С 1951 по 1975 год мы становимся свидетелями угасания личностной идентификации, но в то же время – крутого подъема, вплоть до полной доминантности, местной, израильской»[21]. Нерукотворный памятник, созданный друзьями и знакомыми Эльяшива в некрологах ему, свидетельствовал как раз о потребности израильтян в «галутной ментальности» – образ ушедшего выглядел для них как идеал будущего.

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] «Прошедшие 18 бурных лет стерли следы многих больших деятелей <…>, и после всего этого мы поднимаем образ того “единственного”, который жил среди нас, влиял на нас и испытывал наше влияние, а сейчас, с появлением “Книги памяти”, ожил по-новому, пройдя второй экзамен – экзамен памяти» (Шмуэль Эльяшив. Тель-Авив, 1984. С. 3 [иврит]. Далее номера страниц этого издания указываются в тексте).

[2] Маор И. Человек гармонии // А-поэль а-цаир. 5 июня 1956 (иврит).

[3] Династия цадиков из Карлина достигла наибольшего влияния в Полесье и на Волыни в XIX веке. Карлинские хасиды относятся к литовским течениям хасидизма; группа карлинских хасидов жила в Эрец-Исраэль.

[4] Штейнберг А. Двоюродный брат Самуил / Публ. Н.А. Портновой // Архив еврейской истории. Т. 2. М., 2005. С. 73. Эта публикация была сделана с русской рукописи автора, которую он подготовил параллельно опубликованному в «Книге памяти» ивритскому варианту. Жагоры (Жагаре) – еврейская община на границе Литвы и Латвии, известная с 1456 года. Избежав погромов Богдана Хмельницкого, община сохранила традиционную культуру; в ней зародилось движение «мусар»; спокойнее, чем другие общины, она приняла Хаскалу.

[5] Ной дал благословения двум своим сыновьям – Симу и Яфету, в отличие от Хама проявившим скромность при виде обнаженного отца: «Да распространит Б‑г Яфета, и да вселится он в шатрах Симовых». По интерпретации Агады: греческому языку суждено распространиться среди евреев.

[6] Штейнберг А. С. 75.

[7] Там же. С. 77.

[8] Там же. С. 76.

[9] Фридман-Эльяшив М. Д‑р Шмуэль Эльяшив: 10 лет со дня смерти // Едиот ахронот. 4 июля 1965 года.

[10] Советско-израильские отношения. Сб. документов. Том I. 1941–1953. Книга 2. Май 1949–1953. М., 2000. С. 292–293.

[11] Там же. С. 333–334.

[12] Его псевдоним Ка-Цетник (или KZ-nik) – производное от букв KZ – концентрационный лагерь, т. е. «узник концлагеря».

[13] Любопытно, что в солидной монографии профессора Йехиэля Шейнтуха «Саламандра. Миф и история в произведениях К. Цетника» (Иерусалим, 2009) статья Ш. Эльяшива не упомянута.

[14] Эльяшив Ш. Решимей маса. Тель-Авив, 1951. С. 7 (иврит).

[15] Там же. С. 79.

[16] Там же. С. 77. Матиас Стомер (1600—1672) – голландский художник, автор многочисленных работ на библейские сюжеты и сюжеты из римской истории.

[17] Там же. С. 78. В Третьяковской галерее хранятся привезенные В.Д. Поленовым из своих путешествий на Восток картины: «На Тивериадском озере», «Олива в Гефсиманском саду», «У подножия горы Хермон», «Типажи людей на Тивериадском озере» и др. Поленова считали противоречивым мастером, в натуре которого соседствуют два или три художника: русский, европейский и восточный.

[18] Эльяшив Ш. А-сифрут а-совьетит а-хадаша. Тель-Авив, 1953. С. 250 (иврит).

[19] Там же. С. 225.

[20] Шмуэль-Самуил сделал только одну уступку времени: гебраизация ашкеназских имен была не только желательна, но обязательна для государственного служащего, и он взял себе фамилию матери, чуть изменив ее (чтобы отличаться от знаменитого дяди Исидора Эльяшова).

[21] Рубинштейн А. От Герцля до Рабина и дальше. Минск, 2002. С. 249.