Книжные новинки

 

Жемчужина еврейской Атлантиды

 

Дер Нистер

Семья Машбер

Пер. с идиша М. Шамбадала; под общей ред. М. Крутикова

М.: Текст; Книжники, 2010. – 891 с. («Проза еврейской жизни».)

Решив завершить символистский этап своего творчества и перейти к реалистическому, идишский поэт, журналист и прозаик Пинхас Каганович, столь удачно скрывшийся под псевдонимом (Дер Нистер означает «скрытый [цадик]»), что его творчество лишь сейчас приоткрывается русскоязычному читателю, написал монументальную эпопею о двух с половиной братьях – респектабельном и состоятельном купце, известном и уважаемом странствующем хасиде и душевнобольном, мало влияющем на сюжет и редко заходящем в кадр, – а также об их друзьях, врагах, должниках и кредиторах. Получился роман отменно длинный, насыщенный и реалистический до этнографичности. От символизма, впрочем, в нем остались подаваемые в изобилии сны и весьма многозначительная топография.

«Семья Машбер» Дер Нистера (не путать с «Семьей Мускат» Башевиса Зингера) – не столько даже семейная сага, в которой должны быть и ups, и downs, сколько состоящий из одних почти downs роман-разрушение – процветающего бизнеса, человека, семейства и – намеком – общины, города и целого уклада:

Но посторонний человек, попав сюда, сразу же почувствует запах неладный. Он поймет, что скоро, очень скоро здесь запахнет падалью <…> что пороги, на которых сидят сторожа, – это пороги траура, что тяжелые запертые двери, замки и засовы никогда уже не будут заменены новыми, что для полноты картины посреди базарной площади следует поставить поминальную свечу.

 

Мир штетла и описывающая его идишская литература – этакая еврейская Атлантида, скрытая водами англо-, иврито- и русскоязычной новой еврейской культуры, а Дер Нистер – дважды скрытый житель этого затонувшего острова. Идишскую Атлантиду сначала десятилетиями топили, поборов жалость и ностальгию ради интеграции в современность и «большую культуру», теперь же вокруг нее плавают со всякими приборами рафинированные водолазы-ученые, трепетные и в меру пафосные. И если какой ретроград захочет повторить в адрес идишской литературы расхожее «фе» – жаргонное, мол, провинциальное бытописание, – то водолазы ему доходчиво разъяснят, что идишские писатели и европейскую поэзию знали наизусть, и в Париже живали, и в лучших кругах вращались. А если кто упрется и скажет: хоть и вращались в лучших кругах, а сами-то все равно авторы вторичные и третье­сортные, – то и тут водолазы не оплошают и растолкуют, что речь идет не об арьергарде гвардии, скажем, Серебряного века, а о самодостаточной гвардии со своими гениями, скрытыми гениями и просто талантами, со своими жанрами и литературными традициями, уходящими в глубь веков, со своей культурологической значимостью и, наконец, с целой наукой, которая эту гвардию изучает.

Оптика водолазной маски делает процесс знакомства с Атлантидой куда более оптимистичным, посему обязательно читайте роман вместе с чрезвычайно содержательным и уместно комплиментарным предисловием Михаила Крутикова. В случае же крайнего дефицита времени читайте одно предисловие, а роман оставьте на потом.

Давид Гарт

 

БИЗНЕСМЕНЫ ПРОТИВ ТОРКВЕМАД

 

Марк Берколайко

Партия: Роман и повесть

М.: Анаграмма, 2009. – 448 с.

Новая книга воронежского писателя, ученого и предпринимателя Марка Берколайко включает два произведения, которые на первый взгляд заметно различаются между собой – и по жанру, и по форме, и по стилистике, и, кстати, по объему тоже. Если повесть «Седер на Искровской», рассказывающая о судьбе семейства бакинских евреев, отчетливо документальна и явно тяготеет к художественной мемуаристике (персонажи повести – сам автор-рассказчик и его близкие), то заглавный роман являет собой сложносочиненное и многофигурное построение, прихотливо выстроенное в виде титанической шахматной партии, которую ведут сквозь века Создатель с Люцифером, он же Рафаэль. Линия «современности» (2003 год) в романе сюжетно привязана к эндшпилю Большой Игры, а все флэшбеки, упакованные в разделы «Дебют» и «Миттельшпиль», разведены друг от друга как в пространстве (Испания, Италия, Россия, Великобритания), так и во времени (от Цезаря до Черчилля).

Впрочем, при всем видимом несходстве, у мемуарного сочинения и сочинения беллетристического немало общего. Прежде всего, объединяют обе вещи образы главных героев – сильных личностей, творцов собственных судеб, людей, способных подняться до прежних высот даже после поражений и житейских катастроф.

В «Седере на Искровской» таким предстает дед рассказчика, могучий Герш Аврутин. Он родился в местечке, был учеником кузнеца, учился в хедере, закончил гимназию с золотой медалью, уехал получать образование в Европе, вернулся в Одессу уже будучи доктором химии Римского университета и магистром философии Сорбонны, вступил в совладение первым в России заводом по производству лимонной кислоты, все потерял при большевиках, переехал в Баку и начал все заново на новом месте, стал в СССР крупным спецом-нефтехимиком, был и в опале, и в фаворе, пережил «борьбу с космополитами», заработал орден Ленина (который, однако, почти не таясь называл бляшкой) и умер при Брежневе. «Родня, восхищенная интеллектуальным дедовым могуществом, тянулась к нему, как когда-то их предки в тоскливых местечках тянулись к раввину, ребе, чтобы поделиться последними новостями, чаще плохими, и полюбопытствовать, что говорится в Торе, в поучениях светочей еврейства о еще большем озлоблении и без того изрядно злого мира».

В «Партии» бывший боксер и честный предприниматель Геор­гий Бруткевич, 55 лет от роду, предстает таким же self-made man’ом, умеющим начать бизнес на пустом месте, увлечь людей и заработать там, где прочие терпели убытки: к примеру, возродить сельхозпроизводство в зоне рискованного земледелия (в городе Недогонеже, где разворачивается действие современных глав, легко угадывается Воронеж).

Отечественная литература уже испробовала на зубок подобных героев нашего времени (достаточно вспомнить олигархов из нашумевших романов Юлия Дубова или Юлии Латыниной), однако персонажи эти, как правило, представали фигурами в лучшем случае амбивалентными, а в худшем – жесткими прагматиками, умеющими, если надо для дела, запросто пройтись по человеческим головам. В отличие от них Бруткевич обходится без подлостей и не готов взлелеять свою удачу на чужих бедах. Да, писатель романтизирует своего героя, но при этом не превращает его в нечто картонно-схематическое, в эдакий «идеальный газ» из учебника физики. И хотя «в гнусные времена черное объявляется белым и кажется, что выбора нет», выбор всегда есть, подчеркивает автор. Как и Гершу Аврутину, Бруткевичу приходится жить под прессингом и постоянно принимать решения: бороться – или отступить, приспособиться – или пойти на принцип, свернуть налево и потерять коня – или свернуть направо и почти наверняка сложить буйну голову…

Сближают произведения не только герои, но и исторические параллели. Поступок Великого инквизитора Торквемады, который в XV веке задумывает изгнание евреев из Испании («еврейская кровь – это тавро, выжженное до рождения», «поганый народ, порча католической Испании… исчезнет»), «рифмуется» с едва не осуществившимся планом Сталина: автор вспоминает, как слышал разговоры о том, что «сучары-евреи-врачи-отравители изничтожают русских людей», как по городу уже ходили слухи о «предстоящей высылке евреев» и о составленных списках на депортацию и как его семья держала наготове собранные чемоданы.

К счастью, пойти по стопам Торквемады Сталину было не суждено: «В еврейских головах мелькнуло, что Сталин сгинул как раз перед Пуримом, а о “врачах-отравителях” заткнулись незадолго до Песаха… А Всевышний ли за нас заступился или соратники обожравшегося крови старика вдруг испугались, что слишком уж быстро охватывает его безумие, – да какая разница!» И вслед за радостью от несбывшегося ужаса к героям повести приходит трезвое понимание: «Пусть считают нас какими угодно – жестокими, зловещими, жадными или пархатыми. Главное, чтобы знали: никогда больше мы не будем беспомощными жертвами». К подобному выводу приходит и главный герой романа «Партия» – униженный и обобранный, потерявший любимую женщину, но все-таки не сдавшийся. А значит, точка не поставлена. Продолжение следует…

Роман Арбитман

 

Завет надежды

 

Джонатан Сакс

Достоинство различия. Как избежать столкновения цивилизаций

Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2008. – 336 с.

«2020‑й год… Падение правительств в Африке привело к вспышке кровавых локальных войн. В то же самое время революции в Египте, Иордании, Алжире и Саудовской Аравии привели к победе фундаменталистских режимов на Ближнем Востоке. Глобальная экономика находится в кризисе, и безработица достигла рекордного уровня во многих странах… Сотни тысяч умирают ежегодно в результате стихийных бедствий, вызванных изменением погодных условий – засух, наводнений, тайфунов, усилившихся в результате глобального потепления…»

О том, как избежать такого – всего лишь одного из возможных – сценария, размышляет в своей книге лорд Джонатан Сакс, главный раввин Великобритании. Высокотехнологичная «практопия» Элвина Тоффлера и либеральное общемировое равенство из «Конца истории», каким представлял его Фрэнсис Фукуяма, так и остались отчасти сбывшимися теориями, а мир, похоже, на всех порах летит к сумрачному будущему из книг чуткого провидца Рэя Брэдбери. И как не допустить предсказанного Сэмюэлем Хантингтоном столкновения цивилизаций?

Рав Сакс считает, что единственной опорой для человека в текучем современном мире остается религия, непреходящие моральные ценности. Именно в их свете он переосмысляет и экономические, и социальные явления. Конечно, речь идет об иудаизме, но отнюдь не с подтекстом: смотрите, мы, евреи, от века знали истину! Помимо священных текстов Сакс обращается к массе источников, от античных и средневековых философских трудов до новейших экономических исследований.

Автор сопрягает иудаизм с широким интеллектуальным, социальным и политическим контекстом, неоднократно подчеркивая: аналогичные идеи могут встретиться практически в каждой религии. Именно за это, а точнее, за утверждение теологической истинности всех мировых религий книга Сакса подверглась резкой критике со стороны многих еврейских религиозных лидеров, автору даже пришлось вносить изменения в текст.

И все же традиционные понятия иудаизма в работе Сакса обретают животрепещущую актуальность. Творческое, а не исключительно материальное значение труда, – человечная рыночная экономика. Цдака – благотворительность как способ преодолеть все растущую пропасть между богатыми и бедными. Образование – основа иудаистского общества – как возможность для миллионов детей по всему миру раскрыть свои таланты и стать достойными людьми. Идея завета, открытого и долгосрочного соглашения между людьми – как основа гражданского общества, живущего по законам доверия и взаимного уважения. Провозглашенная в Танахе ответственность человека за сохранение природы – прообраз новой экологической концепции.

И конечно, коренной принцип «достоинства различия»: увидеть в другом, человеке чужой веры и культуры, лик Б‑жественного Другого. Это борьба с «духом Платона», на многие века утвердившего в европейском сознании идею духовного абсолюта, истины в ее единственном предельном воплощении. Б‑г создал нас разными как раз для того, чтобы мы познавали эти различия и радовались им, и делились ими друг с другом, и становились от этого богаче. Проще говоря, прекрасна не абстрактная идея листа, а каждый конкретный, неповторимый, живой листок на дереве у вас за окном.

Но это же просто и естественно! Да, причем настолько, что невольно задумываешься: не­ужели мы уже докатились до того, что приходится напоминать себе: «Каждый из нас имеет уникальную и неотчуждаемую ценность»? Мы не просто легко заменяемые винтики в мировой политической и финансовой системе, мы несем моральную ответственность за свою судьбу, более того – за судьбу наших детей и нашей планеты. И самое главное – вовсе не покупать машины последней модели, а «совершать добрые дела, заботиться о близких, быть готовым на жертвы ради других, принадлежать к общине, преданной своим идеалам. Именно эти ценности создают устойчивость в жизни и придают ей достоинство». Так просто. Так невыполнимо?

Алла Солопенко

 

Историк над бездной

 

Самсон Мадиевский

Публицистика (1998–2007)

Кишинев: Preprintiva SRL, 2009. – 336 с.

Вышло посмертное издание трудов Самсона Мадиевского, выпущенное стараниями его супруги Л.С. Авербух и включающее, кроме разножанровых (статьи, рецензии, письма) текстов самого историка, биографические материалы, а также библиографию его трудов.

В период работы в Молдавской академии наук Мадиевский зарекомендовал себя как тонкий и тщательный балканист, в эмиграции же сумел сказать свое слово о проблеме, которая волновала его всю жизнь: еврейский народ перед лицом тоталитарных идеологий ХХ столетия.

Мадиевский показывает, что попытки исследователей свести тоталитарный феномен к какому-то одному доминирующему фактору или даже группе факторов не оправдывают себя. Разумеется, важно понимать, что стремление подменить рыночные и демократические процедуры системой бюрократической регуляции не может не оборачиваться кровавыми агрессиями против собственного народа и народов окружающих. Однако из факта бюрократической централизации не вполне вытекает ярость (по существу – самоубийственная) этих агрессий.

Социальные сдвиги, распад традиционных картин мира и возросшие потребительские ожидания бюрократий и масс в индустриальную эпоху, связанные с этими ожиданиями чаяния материального перераспределения за счет «классово чуждых элементов», «инородцев» и покоренных земель – одна из несомненных предпосылок разнонаправленных тоталитаристских агрессий. Но контроль над огромными территориями и человеческими массивами плюс содержание ненасытных силовых аппаратов в конечном счете подтачивают и самое экономическую базу тоталитарных режимов.

В литературе много говорится о том, сколь велика в генезисе, функционировании и преступлениях тоталитарных систем роль веками накопленных традиционных народных предрассудков: дискриминации «чужака», зависти, бытовой и религиозной ксенофобии. После второй мировой войны этот «народный» социо­психологический синдром стал основным сюжетом книги Теодора Адорно «Авторитарная личность»; в последующие десятилетия анализ этого синдрома стал одним из существенных покаянных мотивов немецкой христианской мысли.

Эта проблематика неупразднима. Однако Мадиевский задается вопросом: возможно ли было на основе этого полуархаического синдрома выстраивать «рациональные», планово-организованные машины массового убиения людей? И отвечает: синдром архаической ксенофобии – необходимое, но далеко не достаточное условие тоталитаристских преступлений.

Обращаясь к осмыслению идейных и духовных предпосылок «индустриальной» практики народоубийства, автор выделяет труд немецкого историка Гуннара Хайнзона «Почему Освенцим?». Резюмируя его концепцию, Мадиевский указывает, что дальней мишенью гитлеровского «национального социализма» были не «раса» или «абстрактный гуманизм», но сами духовные ценности европейской культуры и прежде всего их историческая основа – библейские, иудейские смыслы, то самое, что нацисты называли «еврейским духом». Примат милосердия, любви к ближнему, понимания другого оказывался барьером на путях «сверхчеловеческих» утопий безграничной экспансии и власти. Так что нынешний антисемитизм во многом вырастает на базе взаимодействия архаического «бессознательного» и современной квазинаучной, военно-индустриальной «рациональности».

Как полагает Мадиевский, сам факт существования еврейского народа и его духовной культуры объективно мешал осуществлению «крутых» социально-политических амбиций и ленинско-сталинского государства. Историк прослеживает это обстоятельство и на свидетельствах периода русской революции, и на истории организации и деградации Еврейской автономной области Хабаровского края, и на материалах антисемитской кампании в пору агонии сталинского режима. И здесь – сходная бездна ненависти на базе неосуществимых квазирациональных притязаний «самой передовой» и «единственно верной» идеологии.

И потому Мадиевский так высоко оценивает попытки вырваться из этой бездны – будь то труды казненного нацистами пастора Дитриха Бонхеффера и его сегодняшних немецких последователей, нынешнего российского историка сталинского антисемитизма Геннадия Костырченко или пусть робкие, половинчатые, но все же реальные действия современного германского государства по восстановлению еврейской общины в своей стране…

Однако мрачные страницы прошлого – увы – не закрыты. Большинство населения России, вынесшей на своих плечах основную тяжесть борьбы с германским фашизмом, знать не знает и ведать не ведает о злодеяниях прошлого века, 60–70% населения Германии хотело бы «подвести черту под прошлым».

Так что бездна мрачная не заклята и не перекрыта…

Евгений Рашковский

 

РАСЦВЕТ И УПАДОК ЕВРЕЙСКОГО ПЕТЕРБУРГА

 

Арон Перельман

Воспоминания

СПб.: Европейский Дом, 2009. – 264 с.

Арон Филиппович (Аарон Фишелев) Перельман (1876–1954) вошел в историю как один из деятельных участников движения за равноправие евреев, как соратник Семена Дубнова, журналист и издатель; наконец, как мемуарист. Его воспоминания воссоздают события 1900–1930‑х годов – периода от становления общественной и культурной жизни российского еврейства до ее планомерной и последовательной ликвидации.

Перельман родился в Одессе, по матери и по отцу принадлежал к знатным семьям «мужей науки». Сдав экстерном экзамены за полный гимназический курс, он вынужден был уехать в Европу для продолжения образования. В 1906 году, проведя почти десять лет в Германии и Швейцарии и получив диплом химика, вернулся в Россию и обосновался в Петербурге, где прожил до конца жизни, участвуя в работе многочисленных еврейских изданий и организаций вплоть до прекращения их деятельности. Местом его службы было издательство «Ф.А. Брокгауз – И.А. Ефрон», где Перельман к 1915 году стал ответственным управляющим и главой «Нового энциклопедического словаря», а после эмиграции Ефрона в 1918 году возглавил издательство и оставался его владельцем до закрытия в 1930‑м. Впоследствии Перельман составлял учебные пособия для школ, писал и редактировал рукописи для московских издательств. Годы блокады провел в Ленинграде, работая в Ленрадиовещании.

К мемуарам Перельман обратился зимой 1941/1942 годов, «в темной, нетопленой холодной комнате <…> когда все кругом было мрачно, когда смерть косила <…> родных, друзей и знакомых» и «возникла потребность перенестись мысленно в давно прожитые годы, которые в эти тяжелые дни казались более светлыми, чем они были на самом деле». Поначалу текст воспоминаний создавался как «устная история»: Перельман рассказывал жене и дочери о событиях своих детства и юности. Жена посоветовала ему записывать рассказанное – и он писал, «лежа в кровати с полуобмороженными руками в перчатках, водянистыми чернилами, еле двигая рукой в перчатке, перелистывая конторскую книгу».

Перельман рассматривал свои записки как семейную хронику, предназначенную для чтения потомков, и в соответствии с этой установкой первые главы носили сугубо «внутренний» характер. Однако, начав писать, он не удержался и вышел за избранные жанровые рамки – и не только потому, что «как в древней еврейской письменности “один грех влечет за собою следующий грех”», но и потому, что давно и серьезно интересовался мемуарной литературой и побуждал многих своих знакомых писать воспоминания. Перельман был убежден, что ценны любые мемуары, даже неудачные с собственно литературной точки зрения, поскольку они служат памятником «уходящего или уже ушедшего близкого прошлого» и представляют необходимый материал для будущих историков. Именно с этой позиции он рассматривал и свои воспоминания.

Композиционно книга вполне соответствует представлениям автора об историко-культурном предназначении мемуарных текстов: структурообразующим элементом здесь является не хронологическая последовательность, а персона и/или событие. «Воспоминания» представляют собой корпус рассказов о деятелях русско-еврейской культуры и событиях культурной и общественной жизни еврейского Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Отчасти подобная специфика обуслов­лена ориентацией на классику жанра, особенно на «Былое и думы», до конца жизни входившее в круг любимых книг Перельмана. Определенную роль сыграли и обстоятельства внешнего, нелитературного порядка: к моменту начала работы над воспоминаниями у Перельмана не сохранилось практически никаких архивных материалов (его архив был изъят в 1933 году при аресте дочери), и мемуарист понимал невозможность точного, детального воссоздания событий в строгой временной последовательности.

«Воспоминания» состоят из семи завершенных очерков («Мой отец», «Наши праздники», «С.М. Дубнов», «Еврейский мир», «Ю.И. Гессен», «Закат еврейского Петербурга», «В издательстве “Брокгауз и Ефрон”»), незавершенного отрывка «В советских издательствах» и «Проекта предисловия к моим воспоминаниям», предпосланного основному тексту. Если судить по названиям, очерки представляют собой «портреты» («медальоны») и «жанровые сцены», сменяющие друг друга в зависимости от того или иного поворота авторской памяти. Однако это впечатление обманчиво: все тексты построены как взаимоналожение и взаимопереплетение первого и второго, что создает впечатление «живой жизни» в ее непосредственном течении и представляет весь спектр «еврейской общественности» в лицах.

Судя по сохранившимся наброскам 1953 года, Перельман собирался продолжить работу и написать как минимум еще одну главу, однако выполнить задуманного не успел. Но и та часть, которая была завершена и по прошествии более чем полувека увидела свет, при всей ее фрагментарности, дает исчерпывающее представление о людях и событиях едва ли не самого драматического периода в истории еврейского Петербурга и российского еврейства в целом.

Ольга Демидова

 

Как мать вам заявляю и как женщина

 

Шестидневная война и еврейское движение в СССР.

Очерки социальной истории

Отв. ред. Х. Бен-Яаков

М.: Сэфер, 2008. – 200 с.

Примерно четверть книги – полсотни страниц – занимают отклики «простых советских людей» на «очередное преступление сионизма на Ближнем Востоке», то есть «агрессию Израиля против миролюбивого арабского народа», то есть на Шестидневную войну. Вообще-то здесь есть много чего еще: есть большая академичная (столь академичная, что авторская ирония не сразу замечается) статья Зеэва Ханина и Бориса Морозова, где Шестидневная война рассматривается в основном с позиции советского правительства в контексте как внешней, так и внутренней политики; есть воспоминания активистов еврейского движения в СССР, которые впоследствии и в Израиле заняли заметное место в политике, культуре, науке, журналистике (Иосиф Бегун, Зеэв Гейзель, Феликс Кочубиевский, Дов Конторер); еще есть предисловие и заключение, написанные Хаимом Бен-Яаковом.

Но все-таки самое сильное чувство вызывают упомянутые отклики – и чувство это довольно сложное, чуть ли не ностальгическое. Некоторые письма – по классической русской формуле «смех и грех» – заставляют усомниться в психическом здоровье их авторов, но основная масса – это произведения действительно ничего не знающих и не понимающих людей, которые верят сфабрикованной «наверху» информации (другой-то нет), верят в навязанные идеалы (кто в них фанатично не верил, тот не писал писем в редакции), думают чужой головой и говорят чужими словами – вообще, в манере высказывания господствуют попытки имитировать помпезно-патриотический стиль, разбавив его газетно-фельетонными штампами. Сейчас, конечно, такое невозможно: и информацию фабрикуют иначе (просто «топят» реальные факты в море журналистского словоблудия и светской хроники), и в навязываемые идеалы никто не верит (а старики-пенсионеры – меньше всех), и многие даже находят, что честнее и комфортнее открыто тосковать по временам диктатуры. Психопатов меньше не стало, скорее наоборот, но с эволюцией СМИ и они сейчас самовыражаются иначе – все больше через интернетные блоги. Косноязычие приобрело другие формы – теперь канцелярит сочетается с диалектизмами и матерщиной. Затратив время, проявив настойчивость, занудство, знакомство с компьютерными технологиями и умение фильтровать информацию, в принципе, можно получить более или менее внятное представление о том, что действительно происходит в стране и мире, – а во времена «железного занавеса» это было практически невозможно без конфликта с властью.

Кстати, о ней, родимой. Рядом с письмами «простых советских людей» составитель подборки Александр Локшин, а также Зеэв Ханин помещают обкомовские информационные письма, секретные постановления ЦК, донесения из Совета по делам религиозных культов из украинских архивов – официальные бумаги, отражающие точку зрения «верхов», тех, кто понимал, что к чему, контролировал и планировал развитие событий. Тоже по-своему характерный документ эпохи.

Не говоря уж о статьях Ханина, Морозова, Локшина и Бен-Яакова, эти три подборки – письма «возмущенных», воспоминания «выстоявших» и внутренний обмен информацией самих представителей власти и их помощников – рисуют столь яркую и контрастную картину советских настроений, связанных с Шестидневной войной, что книгу можно смело рекомендовать не только историкам еврейского национального движения, но и всем, кого интересует это своеобразное и загадочное существо – русский еврей.

Михаил Липкин

 

Графическая хореография

 

Хореограф Вера Шабшай

Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2008. – 120 с.

Любое искусство несет в себе огромную силу. Нужно только научиться управлять ею. Это с успехом продемонстрировала Вера Шабшай, танцовщица и хореограф, работавшая, в основном, в 20–30‑х годах прошлого века. Время было бурное, стране, создававшей новую жизнь, требовались новые символы. Танец как нельзя лучше подходил для этого: визуальное искусство способно влиять на людей больше, нежели любое другое. Нужна была пластика человека, как бы рожденного заново, – человека, который отбросил прошлое.

В попытке отойти от классического балета Шабшай обратилась к древнему еврейскому танцу. Задача эта необычайно сложная, и здесь Шабшай была первопроходцем. В стремлении реконструировать аутентичный еврейский танец она опиралась на сохранившиеся ассирийские, египетские, средиземноморские барельефы, дошедшие до нас древние статуэтки, по крупицам восстанавливая, как могла бы плясать пророчица Мириам, радуясь исходу из Египта и гибели фараоновой армии в волнах Красного моря, как танцевал Давид перед ковчегом и т. д. И все это – с учетом опыта неклассического балета начала XX века. По сути она создала синтез фольклора и авангардных форм.

Поскольку издание этой книги приурочено к выставке в рамат-ганском Музее русского искусства им. Марии и Михаила Цетлиных, а ее героиня – еврейка, родившаяся в Киеве и жившая, по большей части, в Москве, то книга вышла на двух языках. Ее можно читать и справа налево, и наоборот.

А отделяют русский от иврита фотографии с фрагментами постановок Веры Шабшай. По ним видно, насколько точно проработаны все движения в ее танцах. Некоторые кадры – явно постановочные: например, Шабшай в «Танце рабыни» или в «Еврейском гетто в Испании». Другие, наоборот, – выхваченное из танца движение, то, что почти неуловимо глазом, так как зритель воспринимает танец целиком, а не разбивает его на составные части. В этом издании много таких удач.

Куратор рамат-ганской выставки, Леся Войскун, впервые встретила имя Веры Шабшай в 2003 году в статье Яна Топоровского. Потом услышала его еще раз – от хранителя балетного отдела тель-авивской библиотеки «Бейт-Ариэла» Виктории Ходорковской, случайно познакомилась с наследниками танцовщицы. Постепенно появлялся материал. Но кто эти люди на фотографиях, что можно о них узнать, когда и к чему были сделаны эти снимки? Фотографии, афиши – мало было всего лишь найти их, надо было еще их разговорить: датировать, описать, связать с эпохой. За выставкой и за книгой – громадная проделанная работа.

Издание выдержано в стиле тех лет: четкие ломаные линии, два цвета в оформлении. Возникают ассоциации с Окнами РОСТа. Жизнь Веры Шабшай выложена как каменная кладка, в которой виден каждый камешек. Авторы четко прописывают каждую деталь – где, при каких обстоятельствах и почему поставлен тот или иной танец. Описание его: так искусствовед представляет картину. Нет ни одной случайной фразы. Полное погружение в эпоху конструктивизма, когда искусство было подобно лодке, смело пустившейся в плавание по штормовому морю.

Евгения Бродская

аннотации

 

Символ. Журнал христианской культуры

Париж – Москва, № 53–54, 2008. – 832 с.

Спецвыпуск журнала (впрочем, в «журнале» под тысячу страниц, периодичность – два раза в год, то есть нынешний сдвоенный выпуск – это «годичный отчет») целиком посвящен Вячеславу Иванову. Среди прочих любопытных материалов – переписка главного героя с Мартином Бубером (по Иванову, «еврейский праведник с глазами, глубоко входящими в душу»), Львом Шестовым (споры Иванова с которым в предреволюционном Петрограде воспринимались современниками как полемика «лукавого, тонкого эллина и глубокого своей единой думой иудея») и философом и историком культуры Евсеем Шором. Последнего Иванов в 1933 году, когда Шор столкнулся с необходимостью бежать из Германии, убеждал эмигрировать в Америку: «Поехать в Палестину значит для Вас как бы принять… нечто вроде орденского обета. Но Вы вступили бы в орден, Вам не соответствующий ни в каком смысле. Вы не сионист… При всей святости этих заветов, Вы человек другого призвания и другого посвящения. Вас задумал Б-г свободным исследователем и искателем духовных путей, Ваша духовная свобода – Ваш долг». Уговоры, впрочем, не помогли – Шор уехал в Тель-Авив, где и умер в 1974 году.

 

Анатолий Косичев. Философия, время, люди

М.: Олма Медиа Групп, 2007. – 383 с.

Удивительная книга, целиком написанная языком партийного отчета и выдающая соответствующего уровня мышление. Из мемуаров Косичева, более полувека проработавшего на философском факультете МГУ и 10 лет, с 1978-го по 1987-й, возглавлявшего его, вырисовывается – против воли автора, разумеется, – картина тотальной деградации советского философского сообщества. Споры персонажей, их проблематика, используемая аргументация производят впечатление кромешного кошмара, в котором все живое, казалось бы, должно немедленно увядать. Но на самом-то деле что-то такое на этом самом факультете теплилось, недаром выпускник 1952 года Александр Пятигорский уверял, что и в самые мрачные времена уровень предлагаемого там образования был «чрезвычайно высок». В общем, загадка. При всем том в книге немало любопытного. Например, из главы об антикосмополитической кампании выясняется, что основной мишенью ее философского извода оказался профессор Белецкий – одна из самых мрачных фигур советской философии 40-х, полуобразованный «красный профессор», идейный доносчик, долгие годы портивший жизнь всем мало-мальски грамотным людям на факультете и вокруг. В конце концов он допек не только факультетское начальство, но и партбюро, которые единогласно назначили его главным космополитом и успешно сопротивлялись давлению со стороны ЦК, пытавшегося Белецкого отстоять. И кто здесь, спрашивается, злодей, а кто праведник?

 

Русские евреи в Америке. Книга 3

Ред.-сост. Э. Зальцберг

Иерусалим – Торонто – СПб.: Гиперион, 2009. – 304 с.

Восемнадцатый том серии «Русское еврейство в зарубежье» и одновременно третий выпуск «подсерии» «Русские евреи в Америке». Рецензенты двух предыдущих выпусков (см. Лехаим. 2005. № 11; 2008. № 4) в один голос отмечали: странно выглядит смешение под одной обложкой серьезных исторических публикаций и апологетических очерков о наших современниках. Понятно, что и Лев Троцкий, и Сергей Брин – евреи, – но ведь существуют и другие критерии отбора материала… Но, разумеется, рецензенты издателям не указ, так что в новом выпуске представителям третьей эмиграции уделено еще больше места. Нам же остается лишь выполнить свой рецензентский долг и обратить внимание читателей на те публикации, которые представляются нам наиболее ценными и содержательными. Эмма Путятова воссоздает картину колонизации российскими евреями аргентинских степей в конце XIX века и в первые десятилетия века XX-го, Ольга Демидова описывает, как послевоенный Нью-Йорк постепенно замещал Париж в роли «столицы русской эмиграции» и как негодовали по этому поводу русские парижане, а Виктория Журавлева констатирует, что нью-йоркская пресса столетней давности, дружно сочувствуя жертвам кишиневского и других погромов, в то же время сомневалась, пойдет ли на пользу Америке массовая еврейская иммиграция (статья сопровождается репродукциями весьма любопытных карикатур). Виктор Кельнер рассказывает о жизни известного социалиста Льва Дейча в Нью-Йорке в 1910-х годах, Филипп Холландер выбрал себе в герои энтузиаста ивритской культуры Менахема Риболова, Муся Гланц «портретирует» художника Бориса Крамера, а Рашит Янгиров предлагает хронику участия выходцев из России в американском кино 1920–1930-х годов.

 

«Сохрани мою речь…». Выпуск 4, ч. 1—2

М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2008. – 808 с.

Разумеется, среди множества материалов, вошедших в новый выпуск серии, издаваемой Мандельштамовским обществом, есть немало так или иначе связанных с еврейской тематикой. Укажем лишь на две такие публикации. Леонид Кацис, комментируя пассажи о родословной поэта из «Второй книги» Надежды Мандельштам, приходит к выводу, что, хотя далекая от еврейской традиции мемуаристка писала о не вполне понятных ей материях, без приводимых ей сведений невозможно понять, как Мандельштам выстраивал свой «генеалогический миф» на стыке реальной биографии, семейных преданий и культурной мифологии. А Аркадий Ковельман добивается неожиданных результатов в интерпретации нескольких стихотворений Мандельштама (прежде всего из книги «Tristia»), прочитывая их как тексты, насыщенные библейскими и талмудическими аллюзиями.

Над аннотациями работал Михаил Майков

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.