[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2010 НИСАН 5770 – 4(216)
МОЛЯЩИЕСЯ ДО РАССВЕТА
Хаим Граде
Прошлым летом слепой проповедник реб Мануш Мац принадлежал к миньяну стариков, который до рассвета проводил в синагоге Могильщиков молитвенную службу «Ватикин»[1]. Реб Мануш стоял лицом на восток, туда, где всходит солнце, словно надеялся, что, если первые лучи зари упадут на его помраченные бельмами глаза, еще может случиться чудо и к нему вернется зрение. За зиму миньян распался, дети не хотели выпускать своих отцов из дома в метель. Но и когда морозы отступили, миньян не восстановился. Несколько стариков ушли за зиму в истинный мир, оставшиеся были уже не в силах переставлять отяжелевшие ноги. Но реб Манушу Мацу больше прежнего хотелось стоять до рассвета в талите и тфилин и изливать свое сердце перед Пребывающим в высотах, потому что ему было еще горше, чем раньше. Когда его племянник учился в Рамайловской ешиве, ему не приходилось напоминать, что он должен молиться. Первое время после того, как он пошел в светскую школу Генеха Бегниса, от него еще с грехом пополам можно было добиться, чтобы он утром открыл сидур. Но последнее время, сколько ни старайся, от него этого не добьешься. «Я могу уходить до рассвета, я больше не должен следить за Сендеркой», – плакался слепой старик перед своим посохом, который был его единственным поводырем с тех пор, как его перестал водить племянник.
Столяр в последнее время тоже ходил как пришибленный. Еще до того, как вернулся Герц Городец, ширвинтский меламед реб Тевеле Агрес умер, помешанный раввин из Венгрии как в воду канул, даже бедняки, собиравшиеся вокруг печки, расползлись с уходом холодов. Теперь они собираются на ступеньках синагоги Могильщиков или в чайной, где люди пьют чай и вообще веселее. Единственный, кто связан с Немым миньяном на веки вечные, – вержбеловский аскет. Он, этот недоумок, все больше сходит с ума и целыми днями разговаривает с самим собой, размахивая при этом руками.
От злости и печали Эльокум Пап отпустил длинную мрачную бороду. Матле очень не понравилось, что ее муж добавляет себе лет. Ему едва за сорок, а в его черной бороде уже немало седины. Эльокум посмотрел в зеркальце жены и удивился: «Надо же! А я даже не знал, что я уже такой старый еврей». Он стал еще набожнее и в пятницу вечером всегда внимательно следил, чтобы Матля не запоздала с зажиганием свечей. Он все меньше занимался резьбой и все больше раскачивался в молитве. Но веселее от этого ему не становилось.
– Не годится, ребе, не годится, – жаловался он слепому проповеднику. – Я боюсь сказать, что Немой миньян понемногу снова становится немым и пустым.
– Если мы сделаем миньян для предрассветной службы «Ватикин», снова будет годиться, – ответил реб Мануш столяру и рассказал ему, что истинное наслаждение от молитвы ощущают, когда молятся с первыми лучами солнца. После такой утренней службы действительно чувствуешь, что печальные мысли унеслись, как облака, тело радуется, в мозгу становится светлее, а на сердце легче. Молитва – это язык души, и когда душа принимается говорить, возвышается человек как на земле, так и в горних мирах. И еще одно сказал реб Мануш Мац:
– Судя по тому, что говорят, может снова начаться война. С этим, да сотрется его имя. И тогда нельзя будет выходить из дома, а то нарвешься на шальную пулю, как не раз случалось два десятка лет назад, когда в Вильне все время менялась власть: вчера немец, сегодня литовец, назавтра большевики, а послезавтра поляки. Поэтому пока еще можно, надо собрать миньян и проводить службу «Ватикин».
Частые разговоры о том, что может начаться война, примирили соседей со двора Песелеса и Немой миньян. Ладно, сдались завсегдатаи молельни, пусть уж перестроят их пристанище на квартирки для молодых пар, лишь бы кровь не лилась. Жильцы, в свою очередь, начали приходить в Немой миньян на утреннюю молитву, и между предвечерней и вечерней молитвами они тоже толклись у стола, за которым слепой проповедник вел урок по книге «Эйн Яаков»[2] вместо умершего ширвинтского меламеда. Хиромант и стекольщик Борух-Лейб слово за словом читал сложный арамейский текст, а слепой ребе толковал слова и разъяснял смысл сказанного. Хотя жильцы знали, как часто плачет проповедник с тех пор, как его племянник ушел в светскую школу, они слышали во время занятий вокруг стола много утешительных слов о том, что мы живем в мессианские времена, а каждую злую весть реб Мануш истолковывал к лучшему. Евреи сидели над святыми книгами, словно околдованные утешениями проповедника, и не хотели, чтобы урок кончался. Повсюду в Немом миньяне царила темнота, и только над слепым проповедником и его слушателями светилась электрическая лампочка, спускавшаяся с потолка, как огненный серафим с неба.
А когда жильцы услышали от аскетов о новой компании «шомрим ле-бокер»[3], они пообещали тоже приходить на предрассветную службу. Жильцы со двора Песелеса говорили, что им это даже выгодно. Потом у них будет целый свободный день до предвечерней и вечерней службы. Но Эльокум Пап знал по себе, что соседи стыдятся сказать всю правду. Прав слепой ребе. Он говорит, что у евреев тяжело сейчас на душе и они хотят излить сердце перед Всевышним с самого утра.
Изо дня в день в переулках слышали о новых преследованиях евреев. Над участниками предрассветной службы висел страх дурных вестей вчерашнего дня, страх перед сегодняшним днем и перед завтрашним. Евреи возносили молитву с разбитыми сердцами, склонялись до земли при слове «Благословляйте», вздыхали, произнося «Слушай, Израиль», и стояли окаменев во время тихой молитвы восемнадцати благословений. Лишь солнечные лучи знать ничего не знали и явно не желали ни о чем знать. Они шаловливо прыгали по лицам молящихся и зажигались солнечными зайчиками на седых мрачных бородах. Укутавшись с головой в поношенные талиты, молящиеся выглядели как настоящие ламедвовники[4], выбравшиеся из своих укрытий, чтобы спасти погрязший в грехах мир от гибели. Слепой кантор, стоявший у бимы, своим сладким протяжным напевом связывал молящихся друг с другом на целый день. Эти ремесленники и лавочники сразу же после утренней молитвы поспешно расходились каждый к своим делам. Но их спины становились еще согбеннее, они говорили тише, а их глаза сияли тайной предрассветного молитвенного братства.
С каждым днем небо поднималось все выше и становилось все голубей. С крыш сходил снег, в окнах искрились отражения намокших сосулек, пока они не таяли окончательно. Детские голоса весело звенели в переулках и на задних дворах. Малышня плясала вокруг ручейков, струившихся между камнями мостовой. Уличные торговки сняли валенки и зимние шерстяные шали. Лавочники шире распахнули узкие двери своих лавчонок, жители двора Песелеса сняли двойные оконные рамы. Влажный ветерок трепал волосы девушек, путал шевелюры парней, молодые женщины в ботах брели по грязному снегу, но их улыбающиеся лица уже грелись в солнечном свете. Первый день месяца нисан в том году накануне войны совпал с первым днем весны и по нееврейскому календарю.
Но в тот вторник вечером, когда инвалид Герц Городец пошел спать к столяру, двор Песелеса охватил ужас, словно после большого заката из червонного золота наутро взошло черное, полуночное солнце. По радио и в вечерних газетах сообщили, что немец собирается отнять у литовцев Клайпеду, что у моря, – город, который когда-то назывался Мемелем и принадлежал Германии.
Каждый день писали о новых преследованиях евреев в странах, захваченных немцем. Но в переулках утешали себя: Австрию и Судеты в Чехословакии он действительно забрал, потому что там живут немцы. И конечно, ему хочется забрать этот город у моря, который раньше был немецким, а теперь принадлежит Польше. Но из-за этого же до войны дело не дойдет. Хотя он не перестает гавкать: «Данциг! Данциг!», он очень хорошо знает, этот пес, что, если он начнет войну с Польшей, против него выступят Франция и Англия. Однако весть о том, что он забирает у литовцев Мемель, отрезвила всех от самовнушения, что он оставит полякам Данциг. Разница только в том, что литовцы отдадут Клайпеду как миленькие, без шума, а поляки Гданьска не уступят. Жители двора Песелеса целый вечер ходили с одного крыльца на другое и шептали друг другу: «Так что же будет?» И им отвечали не уста, а смертельный страх в глазах: «Война будет».
Из дома чулочницы донесся плач. Элька рыдала там так, словно ее муж отправлялся на фронт уже завтра утром. «Умолкни!» – прорычал Ойзерл Бас и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Он бросил на кучку соседей, собравшихся во дворе, косой взгляд, словно на банду трусов и виновников того, что жена его заранее хоронит, и отправился в шинок встретиться с дружками и залить горечь. Ентеле, дочь портного Звулуна, тоже этим вечером целовалась на ступеньках со своим Ореле, сыном щеточника Ноехки Тепера, дольше, чем обычно, словно и ее жених должен был завтра с утра отправляться на войну. Жильцы закрыли окна ставнями, вошли в свои квартирки и заперли двери изнутри, чтобы отделиться от этого мира, полного опасностей. Тесное, замкнутое пространство дома стало им еще дороже. Они погасили огонь и легли спать, укрывшись густой темнотой. Но страх и в темноте стучал им в виски, как молот по наковальне. Наконец они впали в тяжелый сон, и страх превратился в осязаемое тело с длинными босыми ногами, свисающими с потолка, как с виселицы.
К полуночи вержбеловский аскет вышел из своей комнатки, что на этаже напротив женской молельни, и хотел, как всегда, зайти к предсказателю Боруху-Лейбу. На этот раз аскет совсем не собирался давить на предсказателя до тех пор, пока тот не начнет предсказывать по линиям на руке, возьмет ли его проклятая жена у него разводное письмо и выйдет ли за него замуж Хана-Этл. На этот раз он хотел переговорить с предсказателем по другому делу. Реб Довид-Арон всегда считал, что самым большим убийцей всех времен был Адонибезек, царь ханаанеев. Разве мелочь то, что о нем рассказывается? В Книге Судей о нем рассказывается, что он семидесяти царям отрубил большие пальцы на руках и ногах и держал этих царей под своим столом. Неужели нынешний убийца из Германии еще хуже библейского убийцы Адонибезека? Об этом он хотел сегодня переговорить с Борухом-Лейбом. Но единственное окошко квартиры предсказателя было темным, а его дверь заперта, как врата Иерихона. Аскет реб Довид-Арон Гохгешталт некоторое время стоял во дворе, разговаривая сам с собой и размахивая руками.
– Поскольку этот Адонибезек из Берлина идет на Мемель, он пойдет и на Вильну. А как только отменят границу между Вильной и Ковной, с полчищами Адонибезека, наверное, появится и моя жена. Она наверняка приедет и вырвет мне бороду и пейсы, потому что я оставил ее на долгие годы соломенной вдовой. Ну и пусть приезжает. Пришло время помириться.
Темное ночное небо над узкими переулками начало постепенно бледнеть, пока не стало по-настоящему светло и по булыжнику мостовой не застучала палка – слепой проповедник реб Мануш Мац шел молиться в Немой миньян. Каменные здания по обе стороны улицы Стекольщиков, казалось, прислушивались к тому, как проповедник стучит своей палкой, но вот он прошел весь путь и вошел во двор Песелеса, а оттуда поднялся по ступенькам Немого миньяна. На улице Стекольщиков снова стало тихо, здания, погруженные в свое каменное упорство, казалось, думали: сейчас слепой кантор молящихся до рассвета завернется в свой талит. Да будет воля Б-жья, чтобы его молитвы были услышаны – ради живущих и ради нас, дерева и камня этих старых зданий. Пусть мы не утратим своего лица и не превратимся в руины.
Из своей квартиры во дворе Песелеса вышел портной Звулун и постучал в окно своего свата, щеточника Ноехки Тепера, который просил разбудить его к молитве. Но щеточник уже ждал его одетым, и как только он вышел, портной встретил его печальным вздохом.
– Моя Ентеле лежит и плачет из-за того, что она еще не вышла замуж за вашего Ореле. Если Ореле призывают в армию, она хочет, чтобы он ушел, будучи ее мужем. Но я не понимаю смысла свадьбы как раз накануне войны, – просопел портной Звулун и закашлялся.
Но его сват согласился с детьми.
– Они действительно должны были пожениться, – сердито проворчал щеточник. – Когда знаешь, что есть о ком заботиться, обретаешь больше сил, чтобы все выдержать.
Двое евреев продолжали стоять во дворе, разговаривая о детях и ожидая, пока соберутся другие молящиеся. На пороге своей квартиры появился предсказатель Борух-Лейб, похожий на водное животное, выползающее на берег погреться на солнышке. Борух-Лейб Виткинд прошлым вечером нарочно потушил лампу и лег спать пораньше, чтобы никто к нему не заходил.
Даже те соседи, которые обычно не особенно интересовались премудростью гадания по руке, стали последнее время заходить поздно вечером к хироманту и просить его, чтобы он им погадал, будет ли война и переживут ли они эту войну. Но он не хочет сейчас заниматься предсказаниями ни за какую плату в мире! Больше всех остальных соседей докучает ему будущая теща. Днем, когда он заходит к своей невесте Нисл, ее мать молчит из страха перед дочерьми. Но поздно вечером папиросница Злата-Баша Фейгельсон приходит к нему и начинает вздыхать, что, мол, если начнется война, ее младшие дочери могут засидеться в девках. Потом она упрекает его, что он отказывается гадать по руке именно сейчас, когда все к нему рвутся, и учит зарабатывать деньги нечестным путем.
– Почему бы тебе, – говорит она, – не предсказывать каждому добро? Ведь за добрые предсказания платят больше. Ты бы сейчас мог заработать миллионы!
Так она говорит ему и берет у него деньги. Якобы взаймы. Когда он приходит к ней домой, она этого не делает, чтобы дочери на нее не накричали. Она заходит за деньгами, когда он у себя дома, потому что знает, что он не расскажет ее дочерям. Поэтому вчера вечером он запер дверь и лег спать, чтобы никто к нему не заходил. Но он все равно не спал. Его мучила совесть из-за того, что Злата-Баша Фейгельсон будет стоять во дворе смущенная. Думал он и о своей невесте Нисл. Как он может жениться в такое время?
В то время как Борух-Лейб стоял на пороге своей квартиры, медленно пробуждаясь от полусонных мыслей, к портному Звулуну и щеточнику Ноехке Теперу присоединился столяр Эльокум Пап. Он только что вошел во двор и услыхал от соседей новость, что немец забирает у литовцев Мемель. А значит, ясно как день, что и полякам придется уступить Данциг, иначе будет война. Первой мыслью Эльокума Папа было, что Герц Городец, который спит у него, еще ни о чем не знает. Вчера вечером он только и говорил, что о лингмянском кладбище и о еврейчике со скрипочкой, но о немце и о Мемеле – ни слова. Длинный столяр покачнулся, как шест, поддерживающий натянутые веревки с бельем. У него как-то все смешалось в голове, и он сделал шаг вперед, к хироманту.
– Послушай, Борух-Лейб, я никогда тебя прежде не мучил просьбами, чтобы ты погадал мне по руке. Но теперь я прошу тебя сказать мне, доживу ли я до то тех пор, когда мои девчонки вырастут, и не будет ли Немой миньян вместе с моими резными украшениями для священного ковчега разрушен?
Конечно, Борух-Лейб помнил, что столяр постоянно ему говорил: он так же верит в гадание по руке, как в христианскую церковь. Но Борух-Лейб не стремился к мести и не стал отвечать: «Ага! Вот теперь вы пришли?» Он рассказал столяру правду, что сейчас он не занимается гаданием по руке, потому что есть такое время, когда нельзя гадать, точно так же, как нельзя обрезать новорожденных мальчиков, если они больны.
– Ты лжешь, – пробурчал Эльокум Пап.
– Как истинна Тора, – поклялся предсказатель и пояснил столяру притчей: линии и бугры на ладони подобны изгибам реки, которая течет и течет, и человек плывет по течению вдоль берега реки. Но иногда случается, что поток неожиданно исчезает в зарослях кустов между двух узких берегов или уходит в подземные пещеры, где ни один из сынов Адама не может следовать за ним. То же самое происходит с линиями на ладонях и на лицах людей из-за великих потрясений, происходящих в мире. Именно поэтому, подвел итог Борух-Лейб, он больше не хочет заниматься хиромантией, пока не наступят лучшие времена.
– Если ты не будешь заниматься гаданием, на что же ты будешь жить? – недоверчиво спросил столяр. – Правда, ты стекольщик. Но во время войны не вставляют оконных стекол, потому что падают бомбы и окна снова лопаются. К тому же ты собираешься жениться на дочери папиросницы, и тебе придется зарабатывать вдвое больше. Поэтому я тебе не верю, что ты больше не будешь гадать по руке.
Борух-Лейб снова поклялся Торой, что он говорит правду. Жениться на Нисл он должен только в начале лета, после годовщины смерти ее отца. Так он предложил, и так было оговорено. При этом он имел в виду, что если Нисл раскается по поводу этого сватовства, то пусть у нее будет возможность расторгнуть помолвку. Так что до свадьбы Всевышний еще может помочь, чтобы дело вообще не дошло до войны и чтобы эта суматоха предчувствия войны тоже улеглась. Но если дело все-таки дойдет до того, чего все боятся, то его доходов от работы стекольщиком хватит и ему, и Нисл в любое время. Только бы ему не пришлось содержать в придачу еще и тещу с двумя ее младшими дочерьми. Так бормочет обеспокоенно старый холостяк, подходит к столяру ближе и доверяет ему свою тайну:
– Я еще не женился, а меня уже называют по имени тещи: Борух-Лейб Злата-Башин – так меня называют уже.
– А если бы ее называли Злата-Баша Борух-Лейбова, тебе было бы легче? Тогда бы все думали, что эта папиросница твоя жена или что ты ее отец, – мрачно ответил столяр без малейшего намека в лице на издевку.
Во дворе появился рыночный торговец Ойзерл Бас. Выпив с дружками в шинке, он не вернулся домой, а завалился полупьяный на остаток ночи к любовнице. Но точно так же, как вечером жена, тощая как доска, сводила его с ума разговорами о войне, теперь его любовница, упитанная красотка с огромными глазищами, устроила ему истерику по поводу того, что он не разводится с Элькой, с этой крикливой чулочницей, и не женится на ней. Ойзерл знал, что теперь ему еще придется выслушать от жены крики, почему это он пропал на целую ночь. Но он притворился, что ему хорошо на душе, и вошел во двор бодрый, развязный, со здоровым раскрасневшимся лицом и насмешливыми глазами. Увидев там группку евреев, Ойзерл подошел к этому дылде-столяру и по-свойски похлопал его по плечу:
– И ты, недотепа, тоже боишься немцев? В те годы, когда Фонька[5] ушел, а Йеке[6] вошел, дела шли хорошо. У кого котелок хорошо варил, тот на немца не жаловался.
Евреи были удивлены и даже напуганы залихватскими речами рыночного торговца.
– Кто как, – вздохнул портной Звулун, – с одной стороны, контрабандисты действительно хорошо зарабатывали, но, с другой стороны, честные люди на улицах падали от голода сотнями и тысячами.
Сват портного, щеточник Ноехка Тепер хотел было прикрикнуть на Ойзерла Баса, чтобы он валил отсюда, но поди свяжись с таким уголовником и карманником! Он ответил сдержанно:
– Чтоб у этих немцев кайзеровских времен был такой добрый год, какими добрыми были они сами. Но ведь нынешний Аман из Берлина сам говорит, что он всех евреев… Я вообще этого не хочу произносить! Так что ты болтаешь о том, чтобы вести с немцами дела?
Пока другие разговаривали, столяр слушал и молчал, повернувшись к ним спиной. Его не волновало, что Ойзерл Бас хлопает его по-свойски по плечу. Он, со своей стороны, еще не помирился с этим уголовником, с тех пор как летним вечером между ними дело чуть не дошло до драки во дворе и со времен их ссоры в Немом миньяне на Судный день. Только когда все уже сказали свое, Эльокум Пап медленно повернулся к Ойзерлу Басу и еще медленнее проговорил без малейшего намека на страх:
– До сих пор я знал, что ты бельмо в глазу, вор, а теперь я вижу, что ты еще и осел. – И столяр отвернулся от него, как от мерзкого паука: – Пойдемте молиться, евреи.
– А что я такого сказал? Я ничего не сказал.
Растерянный Ойзерл Бас сделал вид, что рассмеялся, но ему было уже не с кем разговаривать: евреи поднялись по ступеням в Немой миньян, а он остался стоять во дворе, низенький, плотный, похожий на зажравшегося кота. Ему так же хотелось идти к себе домой, чтобы Элька снова развела свое нытье, как ему хотелось ходить на голове.
Большой пустой молитвенный зал этим утром наводил на миньян молящихся ужас. Они жались поближе к слепому кантору, стоящему у бимы, и реб Мануш Мац пел молитвенные песнопения со сладкой печалью и так растянул их, что у лесоторговца Рахмиэла Севека хватило времени и помолиться, и подумать: конец компаньонству с сыном в делах и конец совместному проживанию! Когда у сына была жена-христианка, он, отец и свекор, жил в одном доме с этой парочкой. Но с тех пор как Хаця развелся с Хеленкой и женился на своей первой невесте, еврейке, между ним и молодой парой отношения ухудшались с каждым днем, пока он не пришел к выводу, что ему надо убираться, невестка считает его за врага. «Эта пани Хеленка вам всегда нравилась больше, чем я, вы ее до сих пор любите», – говорит ему невестка, а сын еще и добавляет: «У тебя здоровье ухудшается, когда ты видишь меня веселым и смеющимся». И действительно, как можно в такое судьбоносное время все начинать заново, смеяться и веселиться? Так что лучше для обеих сторон, чтобы он отделился от сына и невестки и нашел уголок для себя самого. Вот ведь и аскеты тоже привыкли жить в одиночку.
Как раз в этом Рахмиэл Севек ошибался. Аскеты не привыкли к своему одиночеству, даже старожил Немого миньяна, вержбеловский аскет. В пожелтевшем ветхом талите, в потертых тфилин, реб Довид-Арон Гохгешталт выглядел в это утро еще более убогим. Его борода висела, как клубок серой паутины, и он сам не замечал, что его губы шепчут во время молитвы: «Ну и пусть она приезжает, мы помиримся, чтобы уж кончилось все это дело с войной!» При этом его заспанные глаза смотрели с завистью на бывшего раголевского раввина, и в мозгу вержбеловского аскета что-то стучало и щелкало, как дятел, достающий червей из-под коры дерева. Ему хорошо, этому реб Гилелю Березинкеру, ему очень хорошо. Он не боялся раголевских обывателей и войны не боится. Он человек, сделанный из железа. Он и сейчас стоит и молится с тем же разбойничьим спокойствием, с каким он стоит у своего пюпитра и учит Тору. Но у зависти глаза велики, поэтому вержбеловский аскет не понял, что спокойствие реб Гилеля Березинкера показное. На самом же деле он стоял окаменевший и страдающий. Местечко Раголе задолжало ему все полученное им приданое, которое он внес в общественную кассу на нужды местечка, когда стал там раввином. Потом, когда возник этот конфликт, он не хотел уезжать из Раголе, пока ему не вернут приданого. Но его раввинша плакала, что она не может больше выносить этих скандалов. Пусть он уезжает. Она уж сама будет требовать. А теперь местечковые обитатели не пойдут даже на суд Торы. Сейчас канун войны, кого волнует раввин и его приданое? В такое время, когда члены семей держатся друг друга, он где-то в одном месте, а его жена с детьми в другом, потому что у него нет средств, чтобы привезти их из местечка в Вильну.
Слепой проповедник у бимы все еще молился сладко, печально и тихо, словно старался не разбудить тех обитателей двора, которые еще спали. Он жаловался Пребывающему в высотах: за что Он послал ему такое наказание, чтобы он, слепой, каждый день следил за тем, как Сендерка не молится и ест, не омыв рук? Но сейчас время беды для Яакова, и из нее будет он спасен[7], сейчас плохо всем евреям, но вместе со всеми евреями он тоже получит помощь и его племянник изменится к лучшему. Когда Сендерка увидит, что он делает что хочет, но дядя все равно не выгоняет его из дому, у него отпадет охота упрямо делать все назло, а к возрасту бар мицвы он еще, может быть, будет надевать тфилин. Проповедник устремил свои незрячие глаза к восходящему солнцу, уже залившему золотом своего сияния жестяные, покрытые ржавчиной водосточные трубы и карнизы крыш над домами улицы Стекольщиков. С приближением молитвы «Шма Исраэль»[8] евреи все теснее сбивались в кучку вокруг кантора, словно каждый боялся остаться наедине со своими мыслями, и слепец реб Мануш Мац со все большим пылом и жалобой читал слова молитвы: «Любовью великой возлюбил Ты нас…» Его голос, его устремленные к солнцу невидящие глаза, его распростертые руки упрекали Бога Жалостливого и Милосердного: вот так Ты нас любишь? Если с нами, не дай Бог, что-то случится, некому будет возносить Тебе хвалы с первыми лучами солнца, и это светило, солнце спасения и исцеление в крыльях его[9], взойдет в пустом небе над землей без евреев.
Перевод с идиша Велвла Чернина
В серии «Проза еврейской жизни» издательство «Книжники» в ближайшее время готовит к выпуску первое русское издание «Немого миньяна» Хаима Граде.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Ранняя утренняя молитва, совершаемая наиболее набожными евреями. Согласно Вавилонскому Талмуду, служба «Ватикин» должна заканчиваться с первыми лучами солнца.
[2] Буквально – «Источник Яакова». Сочинение, основанное на агадической (повествовательной) части Талмуда. Написано в первой половине XV века выдающимся сефардским раввином Яаковом бен-Хавивом и его сыном Леви бен-Хавивом. Пользовалось огромной популярностью в качестве нравоучительного чтения среди простых евреев.
[3] Стражи, ждущие утра. Теилим (Псалмы), 130:6.
[4] 36 скрытых праведников, на которых держится мир.
[5] Презрительное наименование русских.
[6] Презрительное наименование немцев.
[7] Ирмеяу, 30:7.
[8] «Слушай, Израиль» – основной символ веры иудаизма, произносимый трижды в день – во время утренней и вечерней служб, а также перед отходом ко сну.
[9] Малахи, 3:20.