[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2010 АДАР 5770 – 3(215)
СИОНИСТСКАЯ АГАДА
Михаил Горелик
Один из смысловых центров «Пасхальной агады» – рассказ о четырех сыновьях, в каждом из которых воплощен определенный тип отношения к еврейской традиции.
Из «Пасхальной агады»
Благословен Вездесущий! Благословен Он! Благословен Давший Тору Израилю – народу Своему! Благословен Он!
О четырех сыновьях говорится в Торе: один – умный, один – нечестивец, один – простак и один – не умеющий задать вопрос.
Что говорит умный сын? «Что это за свидетельства, правила и законы, которые заповедовал нам Г-сподь, Б‑г наш?» Так объясни же ему все законы Песаха, вплоть до того, что запрещено есть что-либо после афикомана[1].
Что говорит нечестивец? «Что это за служение у вас?» «У вас», а не у него, тем что [он сам] исключил себя из общины, покусился на основы веры. Так притупи же ему зубы и скажи: «Ради этого сделал мне Г-сподь при выходе моем из Египта», моем, а не его. Если бы он был там, он не был бы освобожден.
Что говорит простак? «Что это?» Скажи же ему: «Сильной рукой вывел нас Г-сподь из Египта, из дома рабства».
А к не умеющему спрашивать ты обратись сам, как сказано: «И расскажи сыну своему в тот день: “Ради этого сделал мне Г-сподь при выходе моем из Египта”».
Артур Шик. Иллюстрация к «Пасхальной агаде».
1934 год. «Не умеющий задать вопрос» прямо как
у Жаботинского – остальные совершенно не похожи
Четверо
Благодаря «Пасхальной агаде» четыре сына присутствуют на каждом седере, за каждым пасхальным столом. Существует масса попыток с разных точек зрения осмыслить, прокомментировать и пересказать эту историю. В их числе фельетон Владимира Жаботинского (1880, Одесса – 1940, Нью-Йорк) «Четыре сына», впервые опубликованный в газете «Одесские новости» 17 апреля 1911 года. В фельетоне, приуроченном к Песаху, разыгрывается комедия дель арте с теми же, что и в «Пасхальной агаде», масками.
«Четыре сына» – одна из самых известных и многократно переиздававшихся публицистических работ Жаботинского. За пасхальным столом сидят описанные в «Пасхальной агаде» отец и сыновья и говорят, как и положено в Песах, об Исходе. Сказано в том же тексте: кто больше и лучше расскажет об Исходе, тот и молодец. Жаботинский рассказал больше и лучше.
Умный мальчик пытливо морщит выпуклый лоб, всматривается большими глазами и хочет понять, почему его предков сначала любили в Египте, приняли с раскрытыми объятьями, а потом начали притеснять и мучить: и так странно – притеснять притесняли, мучить мучили, мальчиков в воду бросали, а выпустить ни за что не хотели. – Как это понять, папа? – спрашивает умный[2].
Умный сын спрашивает – папа Жаботинский пространно на его вопрос отвечает: излагает свою концепцию еврейской истории. Описанная в Торе ситуация евреев в Египте – классическая модель того, что происходит с евреями во всех странах, куда бы ни забрасывала их судьба на протяжении всей истории. Проанализировав эту модель, понимаешь не только прошлое, но и будущее. Жаботинский предлагает умному мальчику, а в его лице всем читателям универсальный историософский ключ, открывающий все двери еврейской истории.
Почему евреи были столь охотно приняты в Египте? Потому что скотоводы, а скотоводство (дает справку Тора) – мерзость в глазах египтян. Хорошо тому живется, кто с молочницей живет. Молочко любят – пасти, кормить и доить почитают мерзостью. А может, просто не умеют и прикрывают неумение презрением. И так повторяется всегда и везде – только мерзостью оказывается не скотоводство, а скажем, финансы и торговля: в глазах средневековой Европы, и не только средневековой, такая же мерзость. Есть пустующая социальная ниша, на нее никто из аборигенов не претендует – являются евреи и заполняют ее: они востребованы и желанны. Добро пожаловать! Всё, как в библейском Египте.
Что происходит далее? Некоторые полагают, что национальный менталитет – нечто навсегда заданное, неизменное, каменное, но это не так: очень медленно, от поколения к поколению он понемногу меняется. Вчера была мерзость, а сегодня уже, глядишь, и не мерзость. Да и может ли, положа руку на сердце, быть мерзостью то, что приносит хорошие доходы? И вообще, почему всем этим добром владеют безродные пришельцы? Соответствует ли это нашим национальным интересам? Нет, это не соответствует нашим национальным интересам. Бизнес передаем в руки наших, евреев используем в интересах государства, а новорожденных мальчиков будем топить, а то смотри, как размножились, что за нация такая: куда ни глянь, везде еврей – тьфу на них!
Такой ответ дает папа Жаботинский своему умному сыну. И учит не обольщаться, когда тебя принимают с распростертыми объятьями: рано или поздно все закономерно кончится катастрофой – конфискацией бизнеса и истреблением младенцев. И не только младенцев. Статья, повторюсь, опубликована в 1911 году: видел будущее на десятки лет вперед в деталях.
Второй мальчик – «нахал» – сидит развалясь, заложив ногу на ногу, иронически скалит зубы и спрашивает: – Что это у вас какие-то курьезные обычаи и воспоминания? Пора бы давно забыть старые глупости.
В тексте «Пасхальной агады» этот второй брат зовется «раша» (с ударением на второй слог), что переводят обыкновенно как «злодей», или «нечестивец», или «грешник»; у Жаботинского «нахал» – тоже хорошо.
«Нахал» – образ ассимилятора, идентифицирующего себя не со своим униженным народом, а с «египтянами» – с победителями. «Нахал» выбирает египетские горшки с мясом и египетскую мудрость: все еврейское ему отвратительно. Увещевание нахала Жаботинский почитает бессмысленным: коли тот говорит «у вас» – все пропало, поезд ушел. Притуплять ему зубы, как рекомендует «Пасхальная агада», ни к чему: жизнь сама притупит. Горек жребий лакея: «Много, много раз придется ему молча глотать пинки в ответ на любовные признания и плевки (глотать пинки и плевки – это, пожалуй, перебор. – М. Г.) в ответ на лесть – и смиряться, и стискивать зубы». «Пусть сохранит свои зубы, они ему еще понадобятся и для фальшивых улыбок, и для скрежета бессильной злобы...» – завершает Жаботинский пророчество о судьбе «нахала».
Третий мальчик – простак – прямой, бесхитростный, доверчивый. Таким был Самсон: «любил драться, любил и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поесть, и сладко выпить, а доверчив был до того, что после трех обманов опять заснул на груди у Далилы». Самсон из любимых героев, воспет в романе «Самсон Назорей» (1927).
«– Папа! – спрашивает он (простак. – М. Г.) <…> Когда станет лучше?»
И Жаботинский рассказывает этому потенциальному Самсону о возрождении народа, о возрождении национальной гордости, о великих поэтах, пишущих на иврите, о детях в Палестине, с рождения говорящих на этом прекрасном древнем языке, языке свободных людей, о новой созидательной жизни в Стране Израиля, о смелых людях, не боящихся жгучего солнца и пули бедуина. Простак «возьмет ваши слова полными пригоршнями и бережно сложит их в открытом сердце, и с той минуты одним борцом больше станет в нашем полку».
Теперь не умеющий задать вопрос. «Пасхальная агада», применяясь к интеллектуальному несовершенству четвертого сына, рекомендует отвечать на незаданный вопрос. Жаботинский с этим не согласен.
Ценная вещь – любознательность; но есть иногда высшая мудрость, высшее чутье в том, что человек берет нечто из прошлого как должное и не любопытствует ни о причинах, ни о следствиях. Такую мудрость надо беречь и не спугивать ее лишними словами.
Такою мудростью бывает мудр серый массовый человек. Это – тот невзрачный горемыка, что <…> несет на своем горбу все бремя диаспоры, поставляя из своей среды человеческое мясо и для эмиграции, и для погромов: он агонизирует и не умирает, гибнет и не погибает, и творит исконный обряд, как творили деды, почти машинально, почти равнодушно, с той подсознательной верой, которая, быть может, в глазах Б-жьих прочнее всякого экстаза. Он, этот серый массовый молчальник, «не умеющий спросить», он есть ядро вечного народа и носитель его бессмертия.
Ритуал велит рассказать этому сыну про все то, о чем он не спрашивает. А по-моему, пусть и отец промолчит и молча поцелует в лоб этого сына – самого верного хранителя той святыни, о которой молчат его уста.
Гимн самому обыкновенному, маленькому, «серому», ничем не замечательному, заурядному человеку – такое встретишь в литературе нечасто.
Две агады
Жаботинский не воспроизводит в своем фельетоне помещенный в преамбулу блок благословений. И это умолчание не объясняется только жанровыми отличиями, иной природой текста. Мидраш Жаботинского при мнимой похожести на оригинал кардинально от него отличается: он демонстративно лишен религиозного измерения. Сегодняшнему нерелигиозному читателю эта демонстративность не бросается в глаза, поскольку «Пасхальная агада», если вообще существует в его сознании, то где-то на задворках – в 1911 году это было очевидно не так. Всевышний – главный герой «Пасхальной агады» – у Жаботинского отсутствует; как и Лаплас, Жаботинский в метафизической гипотезе не нуждается, в фельетоне Всевышнему в принципе нет места, все места уже заняты, концепция прекрасно работает и без Него.
Б‑га нет, но если бы Он существовал (допустим), Его глаза видели бы ровно то, что видят глаза Жаботинского, а Жаботинскому машинальное следование обряду милей, чем «экстаз». Казалось бы, если что противопоставлять почти машинальному, почти равнодушному исполнению заповедей, так это осмысленное и неравнодушное их исполнение, уж если что противопоставлять бессознательной вере, так это веру сознательную. При чем тут экстаз? Надо понимать (а как иначе?), что «экстаз» – это горячая, невыхолощенная вера, предполагающая способ решения экзистенциальных и национальных проблем, несовместимый, по мнению Жаботинского, с участием в сионистском проекте: совсем другой интерес.
«Пасхальная агада», в отличие от агады Жаботинского, гимнов не умеющему спросить отнюдь не поет, верой его не умиляется, в высшей мудрости отказывает, гарантом бессмертия еврейского народа определенно не считает. А считает она, и это подчеркивают комментаторы, что состояние человека, не умеющего задать вопрос на седере и тем самым находящегося не в теме, – ненормально и опасно. Опасно потому, что это неумение, а может быть, уже и нежелание (кто разберет?) задавать вопросы – свидетельство отстраненности от духовного мира семьи и, по мнению комментаторов, прямой путь к позиции «нахала» и нечестивца.
Благословение простака в «Агаде»: «Благословен Давший Тору Израилю – народу Своему!» У Жаботинского много чего сказано простаку и о простаке: и о великих еврейских поэтах, и о великом и могучем библейском языке, не чета галутному идишу, и о бедуинской пуле – о Торе и Давшем ее ничего не сказано, потому что отношения к жизни, как понимает ее Жаботинский, это решительно никакого не имеет.
Теперь нечестивец. Несмотря на жесткость, «Пасхальная агада» относится к нему все-таки мягче, чем Жаботинский. Безусловно осуждая его позицию, она не относится к нему как к отрезанному ломтю, он продолжает быть сыном и братом и заслуживает увещевания, хотя и крайне жесткого. Тут надо заметить, что нечестивец «Агады» и «нахал» Жаботинского – совсем не одно и то же лицо.
«Нахал» презирает изживший себя еврейский мир, не хочет иметь с ним ничего общего, идентифицирует себя с большим египетско-русским миром. Обратите внимание, как он ставит вопрос: «Что это у вас какие-то курьезные обычаи и воспоминания?» и «Пора бы давно забыть старые глупости». Позиция нечестивца совершенно иная. Он ставит под сомнения «обычаи», но не историческую память, не воспоминания – о них он ничего не говорит, старыми глупостями их не считает. Его не устраивает алаха («работа») – только алаха. В остальном он часть еврейского мира. И никуда из него выходить не собирается. Он даже готов произнести благословение. И произносит.
Поэтому ему и говорится: будешь и дальше себя так вести, вылетишь во тьму внешнюю – не потому, что мы тебя выкинем (сиди себе, мы тебе и такому рады, хотя зубы все-таки притупим), а потому что логика жизни такова, потому что единственная гарантия пребывания в еврейском мире – алаха, выполнение заповедей, данных нам в Торе. Отвергающий алаху рано или поздно, сам или в лице своих потомков, может быть даже через несколько поколений, окажется вне еврейского круга. И воспоминания превратятся в курьез, в «старые глупости». Это непреложно. Этого нельзя избежать. Его этой перспективой хотят предостеречь – чтобы он не стал «нахалом». В «Пасхальной агаде» отец говорит нечестивцу: при таких твоих взглядах Всевышний не вывел бы тебя из Египта. И этот отцовский аргумент релевантен, поскольку выход из Египта для нечестивца продолжает быть ценностью. А для «нахала» – нет: подумаешь, напугал! больно нужно! не вывел бы, и слава Б‑гу! На самом деле – «богу» («богу» идиоматического выражения).
И наконец, умный сын. Славный мальчик, пытливо морща выпуклый лоб и всматриваясь большими глазами, хочет понять, «почему его предков сначала любили в Египте, приняли с раскрытыми объятьями, а потом начали притеснять и мучить»?
Хороший вопрос, да только он ни в одной точке не пересекается с вопросом, заданным умным мальчиком из «Пасхальной агады». Тот ведь что спрашивает? «Что это за свидетельства, правила и законы, которые заповедовал нам Г-сподь, Б-г наш?» Алахический вопрос. Принципиально про другое. Задает вопрос про «работу», над которой иронизирует нечестивец. Но нечестивца она все-таки интересовала – уж по крайней мере как объект иронии. Умный мальчик Жаботинского не стал бы над ней даже иронизировать, потому что этой алахической работы в его мире вообще не существует. Умный, хороший, пригожий, с пытливым лбом и большими глазами мальчик, с точки зрения «Пасхальной агады» и следующих в ее русле комментаторов, зашел по пути нечестия много дальше, чем нечестивец классического текста, который кажется рядом со своим далеким потомком образцом ума, невинности и благочестия.
В сущности, только не умеющий спросить с некоторыми оговорками соответствует в редакции Жаботинского своему древнему прототипу; остальные три сына – разные образы нечестивца, как понимает его «Пасхальная агада». Фельетон Жаботинского следует «Агаде», очень похож на нее и – ничего общего.
Жаботинский с сыном. 1920-е годы.
«Умный мальчик пытливо морщит
выпуклый лоб»
Отстроенный Иерусалим
Для иудаизма Тора – слово Б-жье. Для Жаботинского – наш коллективный, национальный миф.
Тора утверждает избранность еврейского народа. Жаботинский утверждает: никакой избранности, да и какая избранность, если отсутствует субъект избрания; мы такой же народ, как прочие; освоим и завоюем Палестину, построим свою национальную государственность – вообще ничем отличаться не будем.
Тора утверждает, что Страна Израиля дана еврейскому народу как дар, но дар на определенных условиях: при готовности соблюдения заповедей – в противном случае она будет отнята и отдана другому народу. И вернуться в Сион мы сможем, не иначе как вернувшись к заповедям, и тогда Всевышний через Своего святого Мессию выведет нас из нынешнего нашего Египта и приведет в Страну обетованную.
Жаботинский: мы сможем вновь обрести нашу историческую родину при наличии решимости и самоотверженности в рамках большого колониального проекта. Силой не молитв, а оружия. Бар-Кохба, по преданию, говорил о Всевышнем: пусть не помогает – лишь бы не мешал. Но Бар-Кохба хотя бы размышлял о такой возможности.
А заповеди? Вы со своими заповедями прозябаете в изгнании, становитесь жертвами погромов, подставляете левую щеку, когда вас ударили по правой, ведете народ к гибели. А мы без всяких заповедей колонизируем Палестину. Где вы и где мы? Кто вышел из нового Египта и кто остался? Кто не испугался трудов, жгучего солнца и бедуинской пули? И кто после этого подлинный наследник библейского обетования, кому оно сегодня принадлежит?
В моем изложении концепция Жаботинского приобретает открыто полемический характер. На самом деле этого нет. Взяв рассказ «Пасхальной агады» о четырех сыновьях как литературную основу, Жаботинский менее всего размышлял о его содержании и о полемике с ним – он воспользовался известной всем (в 1911 году действительно всем) структурой и масками для изложения своей концепции. Его идеологическими оппонентами были не ортодоксы, а ассимиляторы. Жаботинскому не о чем было полемизировать с еврейскими традиционалистами: бессмысленно и неинтересно. Нечестивцу интересно, поскольку он и в своем отрицании находится в одном с ними мире, Жаботинскому – нет. Его концепция инопланетна иудаизму. Не противоположна, а именно что инопланетна. Разные миры. Ассиметричные отношения: для иудаизма секулярный сионизм был вызовом, лжемессианской ересью; иудаизм для секулярного сионизма вызовом не был – он был историческим пережитком.
Сионизм в лице Жаботинского предъявляет права на еврейское наследие, на его новую интерпретацию, кардинально отличающуюся от старой, ставшей совершенно нерелевантной, изжившей себя, не отвечающей историческому моменту и его задачам. Не то же ли самое сделало в свое время с еврейским духовным наследием христианство?
Плакат 1938 года. Однако изображенный
на нем «простак» определенно
из фельетона Жаботинского
Два мира – ортодоксальный иудаизм и сионизм – оказываются разделены пропастью. Понадобилась диалектика рава Кука[3], чтобы перекинуть через нее мост. Но все-таки мост этот очевидным образом годится только для тех, для кого его диалектика убедительна. О чем свидетельствуют напряжение, взаимное непонимание, открытая и чреватая эксцессами враждебность, существующие сегодня в отношениях между религиозным и светским Израилем.
Кто оказался прав в этом споре? Чью правоту подтвердила история? Вопросы намеренно наивны – история женственна, пластична, податлива: если уговорить, подтвердит что угодно, ярко, убедительно подтвердит. Ты прав! И ты прав! И ты тоже прав! И каждого поцелует.
Для одних историческая правда и победа секулярного сионизма очевидна – для других столь же очевидно его поражение. Для одних ортодоксальный мир с его безумной «работой» кажется безобразным пережитком Средневековья – для других все коренные и кажущиеся неразрешимыми проблемы Израиля связаны с отказом от этой «работы».
Седер завершается словами: «В будущем году в отстроенном Иерусалиме!» Обе стороны согласны в том, что Иерусалим в нынешнем своем состоянии еще не отстроен. Вот только содержание его будущей «отстроенности» они понимают по-разному. И с глобально архитектурной точки зрения, и в важных технических частностях: из каких кирпичей строить, как класть, каким раствором скреплять.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Афикоман – кусочек мацы, специально отложенный для завершения трапезы.
[2] Все цитаты, если не указано иное, даются по: Владимир (Зеэв) Жаботинский. Избранное. Библиотека-Алия. 1989. С. 171–180.
[3] Кук Авраам-Ицхак а-Коэн (1865–1935) – религиозный мыслитель, первый верховный ашкеназский раввин Страны Израиля. В рамках мистической концепции рава Кука секулярные сионисты, какие бы цели себе ни ставили, сами того не понимая, реализуют проект Всевышнего.