[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2010 АДАР 5770 – 3(215)
АВРОМ СУЦКЕВЕР
Валерий Дымшиц
Этой подборкой я планировал завершить серию публикаций еврейских поэтов, писавших на идише. Но жизнь внесла свои коррективы. Авром Суцкевер умер 20 января (5 швата) 2010 года, и вот его стихи публикуются «вне очереди». Я не оговорился, именно жизнь, потому что смерть – тоже часть жизни. Для биографии поэта (не как частного человека, а именно как поэта) очень важно, когда и как он умер. Когда речь заходит о Суцкевере, не менее важно и то, как он НЕ умер: не дал себя заморить голодом в гетто, убить в Понарах. Более того, и это было самым трудным, не дал в себе убить поэта. Суцкевер вышел из пламени войны, не уступив ни капли мастерства, не отдав столь естественной дани ни позе жертвы, ни позе победителя.
Он родился в Сморгони (Западная Белоруссия), в которой за 17 лет до этого родился другой великий еврейский поэт, Мойше Кульбак. Во время первой мировой войны семью Суцкевера эвакуировали в Сибирь, в Омск, и Сибирь стала первым воспоминанием будущего поэта. В 1920 году, после смерти отца, Авром Суцкевер возвращается в Вильну (тогда это была Польша).
Вильна в 1920–1930‑х годах – общеевропейская столица еврейской культуры. Здесь сосредоточены лучшие литературные, научные и издательские силы. Здесь перед войной формируется литературная группа «Юнг Вильне» («Молодая Вильна»), среди участников которой были такие выдающиеся поэты, как Лейзер Вольф, Хаим Граде, Герш Ошерович. В этой обстановке культурного подъема началось восхождение Суцкевера.
Свой детский сибирский опыт, столь отличный от опыта своих земляков, он сделал предметом своей первой поэмы, которая так и называется – «Сибирь». Эта поэма, написанная в 1936 году, принесла молодому поэту первую славу, и впоследствии ее, как и другие сборники поэта, проиллюстрировал его друг, великий Марк Шагал. В ней уже присутствуют все основные черты поэтики Суцкевера: ориентация на польскую и – через польскую – французскую поэтические традиции, изобразительность, сложность и в то же время необыкновенная стройность композиции, странное сочетание герметичности и ясности. Мастерство Суцкевера удивительно, и кажется важным то, что Суцкевер как поэт сформировался в Вильне (Вильнюсе). Этот город, в котором архитектура кристаллизуется из перенасыщенного раствора истории, одарил его искусством гулкой архитектоники. В виртуозных стихах и поэмах Суцкевера присутствует прихотливая симметрия не то готического переплетения нервюр, не то кристаллической решетки. Уже с предвоенных лет Суцкевер, которому предстояло стать одним из крупнейших поэтов ХХ века, был звездой первой величины на небосклоне не только еврейской, но европейской поэзии. Творчество Суцкевера было замечено не только еврейскими, но и польскими поэтами. В частности, на него обратил внимание Юлиан Тувим, и это доброжелательное внимание стало одной из причин спасения Суцкевера.
Оказавшись во время войны в Виленском гетто, Суцкевер стал одним из организаторов культурной жизни в гетто и одним из лидеров Сопротивления. Затем он бежал в лес, к партизанам. Оттуда его по просьбе Эренбурга (к которому в свою очередь обратился Тувим) вывезли специальным самолетом в Москву. В Москве поэт провел больше двух лет, свел близкое знакомство со многими советскими еврейскими поэтами и писателями. Он, в качестве свидетеля обвинения, выступал на Нюрнбергском процессе. В 1947 году через Польшу и Францию Авром Суцкевер добрался до Палестины, которой вот-вот предстояло стать Государством Израиль. Едва это произошло, он в качестве военного корреспондента принял участие в Войне за независимость. Именно этот эпизод его биографии стал толчком к созданию «Песен из Негева» (см. настоящую подборку). Поразительным образом, не война, но красота библейской земли – вот истинный предмет этой поэмы, написанной с изысканностью, которая заставляет вспомнить о поэтах «Парнаса».
В послевоенное время Суцкевер – признанный лидер литературы на идише, главный редактор авторитетного израильского журнала «Ди голдене кейт» («Золотая цепь»). В то же время он много, постоянно, до глубокой старости пишет. Новой вершиной его творчества становится философская лирика 1970‑х годов, собранная в книги «Скрипичная роза» и «Стихи из дневника» (см. настоящую подборку).
Смерть Суцкевера – это не только конец целой эпохи в еврейской литературе, это конец «некалендарного» ХХ века в литературе, прощание с его последним великим поэтом.
ПЕСНИ ИЗ НЕГЕВА
На пути в Беэр-Шеву
Растет купина из пустого колодца,
А рядом безлюдье поставило вехи,
И песни она распевает, и жжется,
Дырявя шипами, как пулями, мехи.
Из глуби колодца десница воздета
И кремнем кроит меня быстро и точно:
– Все части замкнутся ключами завета,
Печатью завета – навечно и прочно.
Отныне мой дух не на якоре тела,
Силлабам и звукам – иные мерила,
Колодезя древнего шуйца взлетела –
Союз заключила.
Подъем Скорпионов[1]
Здесь первотворенья была мастерская,
Пойди, если сможешь, к Творцу в подмастерья:
Глядишь, раскошелится вечность скупая,
Коль будет сработана ладно матерья.
Взошел ты час в час на Подъем Скорпионов.
Всё будто Вначале, всё как на картине:
Вот Облако медленно сходит со склонов
И Огненный столп обнимает в низине.
В песчаное стеклышко видишь Творца ты.
Все просто, чудес никаких не случалось,
Пророчество в сводах воздушной палаты
Ни старше, ни младше – таким и осталось.
Дерево в Хацеве[2]
Когда, что солома, песок полыхает,
Напрасно светило неслыханной мощи
Двухтысячелетнее древо пытает:
Его окружает круг тени, круг нощи.
Оно свои ветви в суглинок вогнало
В борьбе вековой наподобие свода.
Когда-то, наверно, оно засыпало
Под сказ о скитаньях Пустынного Рода.
Я ухо к стволу приложил. Что-то в древе
Молило: «Спаси, мне постыла темница!»
Топор бы! Взрубить бы жужубу в Хацеве!
А вдруг моя грусть в той жужубе томится…
«Лисы Негева»[3]
Как лисы глядят, чьи хвосты поджигая,
Самсон истребил филистимлян станицы:
Скалистые торсы, щетина стальная –
Как будто сошли с пожелтевшей страницы.
По зову Синая к нему на вершины
С Днепра, и Дуная, и Вислы явились
Из тел своих вылепить, словно из глины,
Пророков черты, что в той глине таились.
Знакомы едва, и молитвы забыты,
Лишь буквы сидура спаслись от изъятья.
Но Голос, в горючем терновнике скрытый,
Сплотил этих лис, и теперь они – братья.
Орлы
Орлица, как будто волчица (крылата
От злости), бросается, сдавленно лая,
Ко мне, и укрытье, где дремлют орлята
В росистой тени, от меня защищая.
Но тут же мой камень встречает орлица,
И вот уж пробит неприступности щит им,
И, вскинув крыло, камнем падает птица,
Орлят укрывая крылом перебитым.
И прежде чем прочь от нее разбегутся,
Все в искрах затменья, земля с небесами,
Птенцы сквозь росистый свой сон проклюются,
Бескрыло взлетят и спасут ее сами.
Вади Джерафи
Прославлено вади Джерафи семижды
Истонченным золотом эха, как в сказе
(«Умножатся зов и прозванье семижды»),
Поведают вам бедуины в экстазе.
Какое же слово пущу я кружиться
Под синью небес в этом каменном стаде?
Душа колокольчиком – «жить!» – разразится,
И семь раз ответит ей колокол вади.
И там же, где «жить!», расколовшись о скалы,
Семь раз отзовется семью именами,
Семь пойманных солнц отразятся и, алы,
Расплавят как медь смерть семью пламенами.
Рыжевласые города
Я зрел города из пламен мускулистых
(Географы их не видали доныне).
Творенья мелодий неистово-чистых,
Они самовольно явились в пустыне.
Они самовольно себя оградили,
Из лавы себя отливали в Негеве
И сами по воле своей возводили
Укрытие голым Адаму и Еве.
Они, рыжевласые, первое время
Дышали безлюдными, мирными снами.
Потом в них взойдет рыжевласое племя,
Рожденное жадными их пламенами.
Кости Иосифа
«Здесь кости Иосифа к синим вершинам
Пронес Моисей по дорогам Исхода».
Заныло вдруг сердце: никак не свершить нам
Последнюю волю Пустынного Рода.
Иосифа кости еще не остыли,
А мы их забыли под пеплом местечек,
И с ними – молитвы, и сказки, и были,
И вечный огонь просторечных словечек.
Иосифа кости – и тут, под песками,
И там, под землей мазовецкого поля, –
Остались друг другу они чужаками,
Как нож они режут, блестят как уголья.
И не увидите дождя
Не
увидите ветра и не увидите дождя,
а долина сия наполнится водою.
4 Цар., 3, 17-18
Не видно дождя, нет ни тучки над нами,
В огне по пескам бред бредет наугад, и –
Потоки несутся со скал скакунами,
Галопом, гоп-гоп, по костлявому вади!
Куда? Их в засаде держала округа.
Теперь они, вязи гранита взрезая,
В лоб, наперерез атакуют друг друга,
Алмазным кинжалом друг друга пронзая.
Не долго продлилось их сочное время.
Исчезли. Но вади хранит их приметы:
Травинки, от влаги проросшее семя,
Зеленые, длинные шлейфы кометы.
Рас-аль-Накиб[4]
Из блещущей пряжи созвездий плетома,
Сеть ночи ныряет c небесного ската,
Цепляет за острые скалы Эдома
И ловит их искры в заливе Эйлата.
Поймала, и кто-то ее выбирает,
Опять опустилась и черпает снова
В разломах Мидьяна и снова ныряет,
Теперь – на ловитву поэта и слова…
Вот-вот – и поймала. Со словом лечу я
В сети, что из пряжи созвездий плетома,
Под нами молчанья снуют, слов не чуя,
Над – Красное море и скалы Эдома.
Олени у Красного моря
Закат не сдается, все тлея и тлея
На море, и входят, изысканно кротки,
В чертог водопоя, невинно алея,
Олени – унять пересохшие глотки.
Бросают на берег шелко́вые тени,
Склоняют скрипичные длинные лица
И лижут прохладные кольца олени,
Чтоб так в тишине с тишиной обручиться.
Напились
и – прочь. На песке остаются
Следы, розовея. И входят в печали
Олени заката, и пьют не напьются
Молчанием тех, что уже убежали.
Скелет корабля
Кораллы, моллюски скрывали века́ми
Скелет корабля, что служил Соломону,
Но волны его оживляют губами,
В песке он тоскует по водному лону.
И пальма над ним словно мачта под ветром,
Сцепляются кости, сплетаются тросы,
И движется он по песку метр за метром…
И – Б-же! – на нем оживают матросы.
Песок они веслами пенят, как воду.
Вот – Красное море, два шага, не боле…
Проклятье! Не сдвинуться им ни на йоту.
Стоят они там, где стояли дотоле.
Эйлат
Волна красноморская нынче хвалила
Себя на глазу голубом до заката:
«Ходили по мне корабли, что светила,
В Израиль везли груз офирского злата.
Теперь завлекают пловцов они в море,
И те возвращаются лишь в сновиденья…»
– Волна, корабли эти встретишь ты вскоре,
Поднимут они паруса Воскрешенья.
Тогда поплывут с ними в разные страны
И притчи царя, и синайская лира,
А в край, где белеют Иакова станы, –
И жемчуг приязни, и золото мира.
Последняя линия
Темнеет. Последняя пра-, перволиния,
Чиста, неподдельна, бежит в лихорадке,
И, то розовея, а то бледно-синяя,
Меня поучает, дрожа на сетчатке:
– Последняя – первая. В беге – покой мой.
И если б мой ритм не заполнил пусто́ты
В тебе, этой дрожи, исконной, искомой,
Найти бы не смог никогда, ни за что ты.
– Права ты, тебя восхвалять не устану,
Искрятся во мне от щедрот твоих крошки.
Но чуть только пылью мерцающей стану,
Куда унесут мою дрожь твои дрожки?
Гора Синай
Укажет перстом на Синай тишина мне,
Но я не взойду на него, хоть ты тресни.
Домой убегу, где нет камня на камне!
Еще заклюют меня до смерти песни…
А может, отброшу сомнения прочь я
И в Облако вниду, и тайны узрею…
Да чтоб тишина вместо памяти в клочья
Меня разорвала!.. О нет, не посмею.
– Синай, господин тишины многомилья,
Шаги мои шаткие – к Облаку света.
– Ты кто? – расправляет орел свои крылья.
– Кто я?.. (Эта песня еще не допета.)
1949
Перевод Игоря Булатовского
СКРИПИЧНАЯ РОЗА
От капель дождя, что сулит воскрешенье,
Растет потихоньку, приходит в движенье
(Как память о детстве моем неуемном)
Скрипичная роза в гробу черноземном.
Скрипичная роза, не нужен скрипач ей,
Нет больше хуливших, хваливших – тем паче.
Она заиграла – скажите на милость! –
В честь старой струны, что опять
возродилась.
В честь старой струны, что опять задрожала,
В честь старой пчелы, чье так сладостно
жало,
Хоть мед ее горек; в честь пенья и воли,
В честь старой, опять возродившейся боли.
1974
Перевод Валерия Дымшица
СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА (1977)
* * *
В тебе, пещера Илии, надежно я укрылся
От самого себя, от сна, что надо мною вился.
Оставил здесь свои долги (не в силах
их платить я)
И плоть мою, засученную огненною нитью.
В тебе, пещера Илии, лежат в покое ныне
Пустые годы, где меня не будет и помине.
За временами времена, и – вечность
их итожит,
В пещере Илии и я найду ее, быть может.
Здесь черным с головы до ног я окружен
гранитом,
Я чую в жилах стук часов, я слышу,
как звенит он.
Я все моложе: семь, и шесть, и пять минуло
лет мне...
Ни отзвука, ни звука нет – ведь этот миг
последний.
Ни отзвука, ни звука нет, ни отсвета,
ни света,
И красных парусников-дюн в пустыне
больше нету,
За временами нет времен, дыханья нет,
но странно –
Неужто помнить и страдать способен
бездыханный?
И к бездыханному ко мне в последнее жилище
Слезинка мамина одна тропу себе отыщет,
Чтоб о сыновней попросить Илью-пророка
доле:
Пусть младшенький живет, живет, и сядет
на престоле.
И словно облако встает из мрака
ей навстречу
И облик, зыблясь и дрожа, приемлет
человечий,
И выдохнет вечерний дождь и запах неба
в рот мой –
И от дыхания земля через костяк течет мой.
Гранит расколот, да и я расколот, над
могилой
Стою и мертвый, и живой – я как орел
двукрылый.
Но крылья единит полет: и ввысь, и вниз, как
туча,
Орлова тень, и над землей лежит она,
гремуча.
И я, в пещере Илии на свет рожденный снова,
Я у пещеры Илии встречаю солнце снова.
Оно в пещере рождено, как я. В его уборе –
Слезинка, что не сохнет век: ни в радости,
ни в горе.
Перевод Валерия Шубинского
* * *
О Пастернаке, кстати, вот: на челке
кучерявой
Московский первый снег. На шее красный
шарфик.
Вошел как Пушкин… Что-то он, похоже,
понимает.
А снег не тает.
Его рука в моей руке. Он пальцы, будто ключик,
Мне отдает. В его глазах, передо мной, и сила,
И страх: «Читайте дальше. Мне слов,
мне отзвуков хватает».
А снег не тает.
И я читаю угольки, спасенные из ада:
«А реге из гефалн ви а штерн»[5]. Ему тут
непонятно
А реге[6]. Он остановить его не успевает.
А снег не тает.
В его зрачках блестящих, черно-мраморных
и влажных
«Мгновенье падает звездой» и русского поэта
Звездою желтой на мгновенье награждает.
А снег не тает.
* * *
Кто пребудет? Что пребудет? Ветра маета.
Нет слепца в помине, но пребудет слепота.
Моря знак пребудет: нитка пены на волне.
Зацепившись, облако пребудет на сосне.
Кто пребудет? Что пребудет? А пребудет Слог
Изначальный, чтоб Творенья вырастить
росток,
Роза-скрипка в честь себя самой пребудет
впредь,
Из травы лишь семь травинок могут ей
подпеть.
А средь звезд, отсюда аж до северных широт,
Та звезда пребудет, что в слезинку упадет.
Доброе вино в кувшине – это уж поверь.
Кто пребудет? Б-г пребудет. Хватит ли
теперь?
Перевод Игоря Булатовского
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Подъем Скорпионов (Маале Акрабим) – скалистая возвышенность в 30 км к юго-западу от Беэр-Шевы.
[2] Хацева – поселение в Негеве, в 70 км к юго-западу от Беэр-Шевы. В 6 км к северо-западу от поселения находится оазис Эйн-Хацева, где растет дерево жужуба, которому около двух тысяч лет.
[3] «Лисы Негева» – так назывались части израильской армии, в которых Суцкевер служил военным корреспондентом.
[4] Рас-аль-Накиб – город на территории Иордании, примерно в 100 км на северо-восток от Эйлатского залива.
[5] Мгновение падает как звезда (идиш).
[6] Мгновение (идиш).