[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2010 ШВАТ 5770 – 2(214)
Прошлое как проблема в журнале «Советиш геймлaнд»
Харриет Мурав
«Советиш геймланд» («Советская родина»), орган Союза писателей СССР, издавался в Москве с 1961 по 1991 год и был единственным журналом на идише в Советском Союзе после 1948 года. В «Обращении к читателю» в 1‑м номере «Советиш геймланд» главный редактор Арон Вергелис выражал надежду на то, что читатель «почувствует дыхание нового времени, примет весть о литературной жизни»[1]. Надежда на новую еврейскую литературную жизнь возникла на руинах старой еврейской жизни и культуры. Данная статья рассматривает вопрос о том, как относились авторы и редакторы «Советиш геймланд» именно к этим руинам, как они относились к проблеме прошлого. Статья включает в себя три момента: модель прошлого в публицистических статьях «Советиш геймланд» в послевоенном контексте, модель прошлого в рамках теории травмы и модель прошлого в творчестве Ицика Кипниса.
В послевоенный период, в 1960 годы, современность стала важной художественной ценностью. В своей статье «К новым идишским художественным вершинам» («Цу найе идиш-кинцлерише гейхн») Мойше Нотович цитирует речь Хрущева 1959 года о новой задаче советского писателя, который должен «показать борьбу между старым и новым и непреклонную победу нового»[2]. Нотович укоряет советских идишских писателей, которые недостаточно занимаются «современностью» (гайнтцайтикайт). Слово «победа» играет тут важную роль. Когда речь идет о прошлом, о войне, обязательно должно быть слово «победа»: не только в смысле победы советских войск над фашистами, но и в смысле победы советского образа жизни над старым образом жизни в еврейских штетлах, и более того, победы веры в будущее, победы счастья над тоской, депрессией, тревогой. Нотович восхваляет писателя Иосифа Рабина, который описывает «проблемы людей, страдавших под фашистским гнетом», и кроме того, показывает, как эти люди «облегчают душу счастливым строительством» новой жизни[3].
Еще одна цитата из Нотовича ярко характеризует модель прошлого в «Советиш геймланд». Нотович использует образ приближающегося поезда: «Упоминания о прошлых годах, мчавших мимо, как поезда, которые не уходят, но приближаются все ближе к нашей современности, показывают, как геройство вызывает геройство»[4].
Поезд как образ прошлого неожидан. Во многих произведениях 20‑х–30‑х годов поезд символизирует будущее, движение вперед, прогресс, а здесь – прошлое. Образ прошлого и образ будущего отражают друг друга: «геройство вызывает геройство».
Язык и стиль Нотовича, его система понятий – типичны для послевоенного периода. Когда мы смотрим назад, мы видим путь к счастливому настоящему и будущему. В своей работе «Культура два» Владимир Паперный рассматривает историю советской культуры в рамках двух пересекающихся моделей. Культура 1 «устремлена в будущее» и «сжигает за собой свой путь; для другой [культуры 2] – будущее превращается в вечность, а взгляд оборачивается в прошлое»[5]. Прошлое в этой системе является «лишь путем к завершению истории»[6].
Взаимодействие «культуры 1» и «культуры 2» можно отметить в речах Хрущева в 1959 и 1963 годах. В 1959‑м Хрущев говорит, что «писатели – это своего рода артиллеристы. Они расчищают путь для нашего движения вперед». В 1963‑м Хрущев описывает «памятник Победы над фашизмом, который будет сооружен в Москве по проекту тов. Вучетича». Монументальная скульптура Вучетича (например, памятник советским воинам в Берлине), как известно, производит впечатление сверхчеловеческой мощи; в ней отсутствуют намеки на человеческое переживание. Памятник «Победы» снимает память о прошлом.
Можно считать, что такое понятие прошлого, постановленного на службу будущему, в послевоенный период не просто функционирует в идеологической системе Советского Союза, но и является симптомом травмы[7].
Художественное произведение, которое изображает прошлое, но не позволяет зрителю понимать то, что случилось, ради счастливого и светлого будущего, принадлежит к особенной категории повествования. В статье «История по ту сторону принципа наслаждения» Эрик Сантнер описывает свою модель нарративного фетишизма:
Под нарративным фетишизмом я понимаю конструирование и использование нарратива, сознательная или бессознательная цель которого состоит в том, чтобы стереть следы той травмы или утраты, которая, собственно, и дала жизнь этому нарративу. [...] Нарративный фетишизм освобождает человека от необходимости переосмыслить свою идентичность в посттравматических условиях[8].
Повествование само по себе конструирует «счастливый конец,» a happy ending. Понятие «нарративного фетишизма» проливает свет на фундаментальный прием Нотовича. Уничтожение евреев во время войны не должно оставить следов в жизни выживших. Возвращение к прошлому должно показать положительную картину настоящего.
Статья Нотовича дает примеры новой положительной послевоенной еврейской литературы, в которой прием «нарративного фетишизма» довольно ясно выражен. Нотович выделяет рассказ Тевье Гена «В родном городе» («Ин дер геймштот»). Ген родился в Литве в 1912 году и начал печататься в 1930‑м; его произведения были переведены на русский язык. В рассказе «В родном городе» бывший часовщик Боксерман возвращается из лагеря смерти в родной город, но кроме слов «страдание, беда и смерть» (цорес, умглик, тойт) ничего не говорит. После того как соседка рожает сына, бывший часовщик изменяется. Герой как будто «вставил в свои старые, поношенные часы новый циферблат, и таким образом весь механизм заработал легче и лучше»[9].
Здесь мы видим образ человека как механического устройства и более того – устройства, старые, ненужные части которого можно и даже полезно выбрасывать. Память о своих страданиях и утратах, о своей жизни до войны этому бывшему часовщику больше не нужна, и он начинает снова, с новым циферблатом. Новый циферблат не показывает прошлое.
На самом деле, рассказ Гена более интересен, чем Нотович дает нам понять. История часовщика – лишь один из его эпизодов. Рассказ написан в форме дневника. Дневник, как правило, показывает текущую жизнь его автора и таким образом подчеркивает «современность». Но рассказчик у Гена использует дневник, чтобы показать прошлое. Главный герой рассказа, инженер, работающий в научном институте в Москве, едет в командировку в родной город Азовск, чтобы там заниматься механизацией сталелитейного завода. Там, в родном городе, в сентябре 1941 года, фашисты убили его жену и дочь, и он не может не думать о них, и на протяжении всего рассказа его преследует мысль, что дочь, быть может, не лежит в братской могиле, а еще жива. Он пристально смотрит в глаза каждой молодой женщине, которая ему встречается, спрашивая себя: может быть, это она? Образ прошлого принимает форму этой навязчивой идеи. В самом конце рассказа повествователь понимает, что дочь действительно умерла, и начинает надеяться на новую, хорошую жизнь, которая должна прийти вместе с новым заводом в родном городе.
Чтение таких статей и рассказов, как тексты Нотовича и Вергелиса, в контексте послевоенного дискурса создает одно общее впечатление. Есть, однако, другое, более сложное представление о прошлом: прошлое, поставленное не на службу будущему, а на службу самому себе; прошлое, не подогнанное под требования победы, а прошлое как «иностранная страна», иностранный язык, который нелегко поддается переводу.
Такую усложненную картину прошлого можно найти в журнале «Советиш геймланд» в творчестве Ицика Кипниса, хотя и не в каждом его произведении. Хочу обратить внимание на один интересный пример – его произведение «Из моих дневников» («Фун майне тогбихер», 1965). Сразу оговорим, что Кипнис, как и Ген, использует форму дневника для изображения не только настоящего, но и прошлого. Кипнис (родился в местечке Словечно в 1896 году и умер в Киеве в 1974‑м) был известным идишским прозаиком; среди его произведений следует отметить роман «Хадошим ун тег» («Месяцы и дни», 1926), посвященный истории штетла во время гражданской войны, а также «Унтервегнз» («В пути»), который описывает уход героя из штетла с удивительным эротическим оттенком. Его очерк «Он хохмес, он хешбойнес» («Без хитростей, без подсчетов») привел к обвинению автора в «национализме»; его арестовали в 1949 году, и с 1950‑го до 1956‑го он находился в ГУЛаге[10].
В жанровом отношении «Из моих дневников» находится между художественной литературой и документальной прозой. В самом начале автор сообщает читателям, что его первая жена и ребенок от этой жены умерли во время гражданской войны. Такое сообщение обычно не встречается в дневниках. О смерти второй жены он не говорит. «Дневники» Кипниса в «Советиш геймланд» рассказывают главным образом о годах войны, об эвакуации с женой и детьми в Саратов и о возвращении в 1944 году в Киев. Автор рассказывает о смерти своего отца и других близких родственников и повторяет несколько раз краткое описание уничтожения родного местечка Словечно: «Мой родной город сгорал уже несколько раз, но теперь его вполне стерли с земли»[11]. И еще раз: «Жженый. Пустой. Стерт с земли. Везде высокий бурьян. Куда делась улица, которая недавно здесь была? Куда делись жизни, которые недавно здесь были?»[12].
И. Кипнис
Отметим, что слово и понятие «победа» совершенно отсутствуют в описании предпоследнего года войны и возвращения домой. Утраты войны остаются утратами, а не превращаются в надежду и уверенность в будущем. Автор возвращается агейм («домой»), в свою квартиру в Киеве, в свой дом и в свой родной город, но по сути, он не может вернуться, потому что его настоящий дом, штетл Словечно, больше не существует. Советский Союз, как он говорит, дал ему возможность стать писателем, но Советский Союз, зайн ланд, «своя страна», где он провел всю свою жизнь, не является его родиной.
Надо более подробно объяснить, куда и как Кипнис возвращается в конце текста, чтобы понять его модель прошлого. С одной стороны, он приходит домой, в старую квартиру, но с другой стороны, более внимательное чтение показывает, что место, или пространство, куда он приходит, существует на совсем другом, нереальном уровне. Начнем с его пути домой:
Вот как было: в Киеве несколько дней судили немецких военных преступников. На площади Калинина построили нужное число виселиц. [...] Я туда не пошел, но в тот момент, когда там сделали свое дело, я шел с Шулявки[13].
Кипнис дальше говорит, что именно в тот момент когда немецких преступников повесили, он почувствовал радость: «Во мне что-то запело, заплясало». Это не радость от предвкушения светлого будущего, а страшная радость мщения, радость, которая смотрит назад, в прошлое.
Когда наказали немецких военных преступников, Кипнис шел и нес на плечах тяжелые доски, из которых он собирался построить себе новые книжные полки. Книжный шкаф для Кипниса – это не просто деревянные полки. В начале текста Кипнис описывает свой шкаф следующим образом: «Как это случилось, что все книжные шкафы со всеми их полками – как будто целиком из почетных сидений у восточных стен»[14].
Освобожденный Киев. Крещатик. 1944 год
Книжный шкаф у Кипниса более похож на синагогу, где места вдоль «восточной стены» являются почетными местами. Среди авторов, чьи книги стоят в его книжном шкафу, включая Оскара Уайльда, Есенина и Бялика, Кипнис выделяет особое место для своих современников Мани Лейба, Мойше Лейба, Дер Нистера и Переца Маркиша: «От каждого лица светит на меня шхина». Шхина – это присутствие Б‑га в мире; она также понимается как женская ипостась Б‑га, а помимо того, включает в себя понятие суда. Вспомним, что в конце текста Кипниса – описание того, как судили и казнили немцев в Киеве. Книжный шкаф у Кипниса оказывается совсем особенным строением.
В самом конце повествования Кипнис возвращается к мотиву книжного шкафа. Он говорит самому себе:
Реб Ицик-Айзик, сын Нохема-Арье-Лейба, иди и сделай честь своим книгам. Книги – это свет. [...] На полках, которые я приношу для них, мои книги выстроятся в правильном порядке. Был порядок, но нелюди разрушили и уничтожили его. Теперь ты опять дома со своим маленьким царством и строишь все заново, так вытри свои слезы, найди для себя утешение и чти жизнь. Так надо...[15].
Называя себя сыном Нохема-Арье-Лейба, Кипнис оказывает почтение своему отцу, убитому немцами. Отметим три мотива в этом последнем фрагменте: свет (лихт), честь (ковед) и строительство (бойст фунзнай алц). Вспомним вышеназванный мотив суда («в Киеве несколько дней судили немецких военных преступников»). Все эти мотивы показывают нам, чту именно Кипнис строит у себя: его новый книжный шкаф является в своем роде мишканом, жилищем Б‑га, или, скорее, жилищем божественного присутствия, шхины. Вспомним, что раньше Кипнис говорит: «От каждого лица [авторов, книги которых стоят в шкафу] светит на меня шхина». Радость, которую Кипнис ощущает, когда приближается к дому («во мне что-то запело, заплясало»), очевидно, не является радостью послевоенного социалистического строительства. Его новый книжный шкаф, его новый мишкан принадлежит к новому еврейскому изгнанию, или, более точно, к новому еврейскому исходу из Египта (мишкан строили до изгнания, до разрушения Храма, когда евреи, вышедшие из Египта, ходили по пустыне). В 1965 году, в 20‑летнюю годовщину победы, Кипнис ни слова не говорит о победе. Он возвращается, но не в радостную советскую жизнь, а в древнюю еврейскую историю. Его подход к текущей истории не принадлежит ни к «культуре 1», ни к «культуре 2», а демонстрирует традиционное еврейское представление о настоящем как повторении событий библейской истории. Прошлое не является путем к завершению истории, как в советской «культуре 2»; прошлое нельзя выбросить, как у героя Гена, который приобретает себе новый циферблат. Кипнис оценивает прошлое превыше всего: «иди и сделай честь твоим книгам» означает «чти прошлое, чти еврейскую историю, чти руины еврейской жизни».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Вергелис А. Тайерер лейнер! // Советиш геймланд. 1961. № 1. С. 4. См. тж.: «Советиш геймланд» // Электронная еврейская энциклопедия (http://www.eleven.co.il/article/13876 ).
[2] Нотович М. Цу найе идиш-кинцлерише гейхн // Советиш геймланд. 1961. № 2. С. 109.
[3] Там же. С. 112.
[4] Там же. С. 112.
[5] Паперный В. Культура два. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 59.
[6] Там же. С. 50.
[7] Бартов О. Травма и отсутствие после 1914 года. Я признательна Сергею Ушакину, который разрешил мне ссылаться на его перевод работы Бартова: Trauma and Absence Since 1914: Part I // The Soldier’s Experience of War. Ed. P. Addison and A. Calder. London, 1997.
[8] Я признательна Сергею Ушакину, который разрешил мне ссылаться на его перевод этой работы: Santner E. History Beyond the Pleasure Principle: Some Thoughts on the Representation of Trauma // Probing the Limits of Representation: Nazism and the “Final Solution”. Ed. S. Friedlander. Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 143–154.
[9] Ген Т. Ин дер геймштот // Советиш геймланд. 1961. №. 1. С. 40.
[10] См.: Altshuler M. Itsik Kipnis: The ‘White Crow’ of Soviet Yiddish Literature // Jews in Russia and Eastern Europe. Vol. 52. 2004. Р. 68–167; Krutikov M. Rediscovering the Shtetl as a New Reality // The Shtetl: New Evaluations. Ed. Steven Katz. New York: New York University Press, 2007. P. 211–232.
[11] Кипнис И. Фун майне тогбихер // Советиш геймланд. 1965. №. 1. С. 108.
[12] Там же. С. 116.
[13] Там же. С. 117.
[14] Там же. С. 75.
[15] Там же. С. 117. Мотив книжного шкафа также является ключевым в «Шуме времени» Осипа Мандельштама и в статье Вальтера Беньямина «Я распаковываю свою библиотеку».