Признание в убийстве

Бернард Маламуд

Дело сделано , мысль эта не выходила из головы, как детская могилка на погосте, и Фарр закрыл дверь, с тяжелым сердцем побрел вниз по лестнице. На площадке третьего этажа он остановился, поглядел в маленькое грязное оконце, выходившее на гавань. Был сумрачный зимний день, но океан вдалеке Фарр разглядел. Хотя у него с собой было оружие – в коричневом бумажном пакете лежала каменная гиря, какие привязывают к оконным рамам для противовеса, – он, забыв об опасности, поставил пакет на подоконник и уставился на воду. Фарру казалось, он никогда не любил море так, как сейчас. Пусть он никогда не пересекал океана – во время войны думал, придется, но не пришлось, – никогда не следовал путями морскими, уверен был: обязательно надо. Пока он смотрел на воду, она вдруг словно ожила – в лучах солнца замелькали треугольники белых парусов. Чудесный вид только усилил тоску, и он так и стоял у окна, уставившись в даль невидящими глазами, пока не вспомнил, что пора идти.

Фарр спустился по скрипучим ступеням в темный душный подвал. Потянул за ржавую цепочку под электрической лампочкой, и когда тусклый свет зажегся, стал искать местечко поукромнее. Разжав руку, он с ужасом понял, что забыл гирю. Он пулей понесся на третий этаж и застыл как вкопанный, увидев сквозь перила, что у окна стоит какая-то старуха, водрузив свой узелок на подоконник, прямо на его пакет. Фарр, с трудом сдерживая волнение, ждал, когда же она обнаружит окровавленную гирю, но она тоже смотрела на воду и уходить не собиралась. Когда же она наконец отошла от окна, Фарр, притаившийся этажом ниже, метнулся наверх, схватил пакет и помчался в подвал.

Ему страсть как хотелось достать из пакета гирю и осмотреть ее, но он не решался. Он судорожно искал, куда бы ее спрятать, но ни одно из мест не счел надежным. В конце концов он разорвал асбестовую оплетку водопроводной трубы, проходившей поверху, и засунул гирю внутрь. Расправив оплетку, он услышал у себя над головой шаги, и его прошиб холодный пот – он испугался, что за ним следят. Он осторожно выключил свет, прокрался к стене и в кромешной тьме присел, скрючившись за старым пыльным комодом, оставленным здесь кем-то за ненадобностью. Затаив дыхание, он ждал, что сейчас сюда кто-то спустится. Фарр решил, что заорет диким голосом и рванет наверх.

Никто не спустился. Из укрытия Фарр выходить боялся: а вдруг это не кто-то посторонний, а отец, чудом оправившись от раны, разыскивает его здесь, как бывало раньше, когда он в пьяной злобе орал на сына – выискивал его во тьме, грозясь пряжкой ремня размозжить ему голову, если тот немедленно не откликнется. Это воспоминание так потрясло Фарра, что он застонал в голос. Не утешало его и то, что отец наконец заплатил за все то горе, которое он принес сыну, самую страшную цену.

Фарр, с трудом передвигая ноги, поднялся по лестнице из подвала. На улице, выйдя наконец из мрачного, прокопченного здания, он испытал невыразимое облегчение. Он стряхнул паутину с коричневой шляпы, смахнул рукой следы побелки с пол длинного пальто. Отправился дальше по улице, туда, где кончались дома, постоял у кромки воды. Ветер, гонявший по морю белые бурунчики, с силой бил ему в лицо. Он крепко придерживал шляпу. По небу пронеслась стайка воробьев, пролетела над стоявшими на якоре судами и скрылась вдали. Жадными от голода ноздрями Фарр уловил аромат жарящегося кофе, но тут же ему бросились в глаза раскачивавшаяся на волнах яичная скорлупа и трупик крысы. Едва подавив приступ тошноты, он отвернулся.

Рядом с ним стоял тощий человек в зеленом костюме.

–    Точно снег пойдет.

Пальто на мужчине не было, засаленная рубашка была распахнута у ворота. Его лицо и руки посинели. Фарр, прикрыв ладонью спичку, закурил сигарету, сделал несколько торопливых затяжек. Он бы сразу ушел, но, боясь, что незнакомец последует за ним, оставался на месте.

–    А мне вот стоит затянуться, так живот от голода подводит, – сказал мужчина.

Фарр слушал, уставившись в сторону.

Минуту спустя мужчина сказал, рассеянно глядя на воду:

–     Холод, он на пустой желудок до самых костей пробирает.

Фарр, заподозривший, что тот решил выудить из него признание, велел себе молчать. Нет уж, челюсти ему разве что ломом разожмешь.

–     По виду моему, может, и не скажешь, но в душе я джентльмен, – сообщил мужчина. Вымученно улыбнувшись, он протянул дрожащую руку. Фарр полез в карман брюк, где лежало пять скомканных долларов и куча монет. Вытащив пригоршню мелочи, он выудил пятицентовик и пять монеток по центу и опустил их в ладонь мужчины.

Тот, не поблагодарив Фарра, отдернул руку и бросил деньги в воду. Подозрения Фарра усилились. Он торопливо зашагал к домам, то и дело оглядываясь: проверял, не идет ли мужчина следом, но его видно не было.

На полдороге он, злясь на бродягу за то, что тот не дал ему полюбоваться гаванью, свернул на проспект, где не было ни единого деревца. Однако настроение у Фарра поднялось, хотя шел он сейчас мимо ломбардов, напоминавших о том, что хотелось забыть. Эту странную и неожиданную перемену в себе он объяснил тем, что дело уже сделано. Сколько времени мучило его желание сделать это, он стал замкнутым, мрачным, нелюдимым, и так продолжалось до тех пор, пока не пришло решение: выход один – надо пойти на это. Слишком давно зрел в нем, ожидая исполнения, этот план, и теперь, когда все свершилось, он наконец освободился от гнусного желания, от снедавших его злобы и страха, которые отравляли, портили ему жизнь. Все свершилось, он доволен. Он шел все дальше, проспект, на котором он прожил всю жизнь, стал шире, он видел далеко вперед, вплоть до подвесного моста, маячившего вдалеке, и прохожих он воспринимал каждого по отдельности, а не частью безликой массы, которой он прежде, проходя здесь в разное время дня и ночи, всегда чуждался.

Внимание его привлекла витрина одного из ломбардов. Остановился Фарр нехотя, но с жадностью обежал ее глазами. За стеклом, среди обручальных колец, часов, ножей, распятий и прочего, среди музыкальных инструментов – струнные лежали или стояли, а духовые висели на стене – он нашел то, что искал, – свою мандолину, и сердце его сжалось. Фарр уже больше года как не работал – однажды осенним дождливым днем взял да уволился, и поэтому, чтобы не пришлось отказывать себе в сигаретах, газетах, кино, ему приходилось расставаться по очереди со всеми вещами, купленными в лучшие времена: с портативной пишущей машинкой, которую он использовал совсем изредка – разве что натюкать заказ на журнал; с коньками, всего дважды надеванными; с отличными наручными часами, которые купил себе на день рождения; а когда все остальное уже было распродано, он продал ее, свою любимую мандолину, на которой даже научился бренчать – аккомпанировал себе, когда пел, и по этой самодеятельной музыке он скучал больше всего. Он подумал, не выкупить ли ее на те же пять долларовых бумажек, которые выручил за нее месяц назад, но мысль о том, как он будет один в своей комнате бренчать по струнам, его не вдохновила, и Фарр, вздохнув, заставил себя отойти от витрины.

 

На следующем углу стояла таверна Гаса. Фарр туда тыщу лет не заглядывал, однако после некоторых колебаний все же зашел, озираясь, как в незнакомой церкви. Гас – он постарел – с передником на пузе, в белой рубахе и жилетке нараспашку стоял за стойкой, протирал пивные кружки. Увидев Фарра, он отставил кружку в сторону и в изумлении уставился на него.

–     Разрази меня гром, если это не Король бейсбола со Второй Южной!

Фарр, услышав старое свое прозвище, застенчиво хмыкнул.

–     Не ожидал, Гас?

–     Мягко сказано. Где ты пропадал столько месяцев или уже лет?

–     Да по большей части дома, – ответил Фарр через силу.

Гас продолжал пристально рассматривать Фарра, отчего тот забеспокоился еще больше.

–     А ты, Эдди, здорово переменился. Я всех спрашивал, куда подевался наш Король бейсбола, мне все как один говорили, что тебя нигде не видно. А парнишкой ты с улицы и не уходил.

В ответ Фарр только поморгал.

–     Женился? – подмигнул Гас.

–    Нет, – ответил Фарр смущенно. Он обернулся к двери. Пока на месте.

Гас продолжал кудахтать.

–     Отлично помню: стою я вон там, на тротуаре, и смотрю, как ты играешь. Как левой засадишь – и пошел крученый. Правой рубанешь – и мяч как из пращи, летит над головами. Тебе тогда, Эдди, сколько годков-то было?

–    Наверное, пятнадцать, – не думая, ответил Фарр.

Взгляд Гаса погрустнел.

–    Да, вспоминаю. Вы с моим Марти ровесники.

У Фарра язык прилип к гортани. Говорить о мертвых было свыше его сил.

Гас очнулся от воспоминаний, вздохнул.

–     Ох, Эдди, истинное свое призвание ты упустил.

–     Одно пиво, – сказал Фарр и полез в карман за деньгами.

Гас налил кружку до краев.

–     Убери свою мелочь. Уж друзей-то Марти я сам угощу.

Фарр отхлебнул пиво, не дожидаясь, пока осядет пена. Холодное пиво только улучшило настроение. Можно и джигу сплясать, подумал он.

Гас по-прежнему не сводил с него глаз. Фарр, поняв вдруг, что пить не может, отставил кружку.

Молчание снова прервал Гас.

–     А ты, Эдди, поёшь еще?

–     Очень редко.

–     Сделай одолжение, спой мне что-нибудь из старого.

Фарр оглянулся – в баре они были одни. И он запел, аккомпанируя себе на воображаемой мандолине:

–     Вот, бывало, летом, вот, бывало, летом…

–     Голос у тебя изменился, – сказал Гас, – но все равно приятный.

–     Тайна жизни, тайна счастья наконец открылась мне… – пропел Фарр.

Гас прослезился, шмыгнул носом.

–     Да и певец ты был бы неплохой.

Фарр опустил голову.

–     Чем собираешься заняться, Эдди?

Вопрос его напугал. Но тут на его счастье в бар вошли двое мужчин. Гас шагнул к ним, и отвечать Фарру не пришлось.

Он взял кружку и жестом указал на кабинку в глубине зала.

Гас кивнул.

–     Только не уходи, не попрощавшись.

Фарр кивнул в ответ.

Он сидел в кабинке и думал о Марти. Фарр часто о нем думал, даже во сне видел, но хотя общался он с ним главным образом, когда оба были мальчишками, снился он ему мужчиной, таким, каким был в те времена, когда они, ожидая призыва в армию, целыми днями простаивали на улице. Тогда им и делать больше было нечего – только ждать, когда призовут, вот они и курили, болтали о всякой ерунде да отпускали шуточки в адрес проходивших мимо девушек. Марти – он держался на удивление вяло, а ведь в детстве был хулиганистый паренек, никогда не знаешь, что выкинет, – был блондин, собой хорош, девушки на него заглядывались, а он вечно над ними подшучивал, и над знакомыми, и над незнакомыми. Однажды сказал что-то непристойное одной проходившей мимо еврейской девушке, и она разрыдалась. Гас, который как раз стоял у окна, услышал, что сказал Марти, выбежал в шлепанцах на улицу и заехал ему по зубам. Марти сплюнул кровь. Фарра от одного звука этой оплеухи затошнило. Его потом наизнанку вывернуло. Тогда они все видели Марти в последний раз – он записался в армию и домой уже не вернулся. Однажды Гас получил телеграмму, где сообщалось, что его сын погиб в бою, – оправиться от потери он так и не смог.

 

Фарр шептал себе под нос что-то про Марти, а потом вдруг поднял глаза и увидел, что у его столика стоит какая-то темноволосая женщина и хитро на него поглядывает, ждет, пока он внимание на нее обратит. Он приподнялся со стула, даже шляпу не забыл снять.

–     Эд, помнишь меня? Я – Хелен Мелисатос, Гас сказал, чтобы я подошла поздороваться.

Он понял, что это та самая девушка-гречанка, которая жила когда-то в том же доме, что и он, только тогда она была прехорошенькая. Однажды летней ночью они вместе отправились на крышу.

–     Да, конечно, – сказал Фарр. – Конечно, я вас помню.

Она располнела, но лицо и волосы были вполне ничего, а темно-карие глаза по-прежнему полны напрасных ожиданий того, что она никогда не получит.

Она села, велела и ему садиться.

Что он и сделал, положив шляпу на соседний стул.

Она закурила, и курила долго. Какой-то мужчина у стойки позвал ее, но она покачала головой. Он ушел один.

Губы ее жадно шевелились. Поначалу, хоть он и не слышал ее голоса, она рассказывала ему историю, которую хочешь не хочешь, а пришлось слушать. Про мальчика и девочку, тоненькую смуглую девочку с кротким взглядом, семнадцати лет, и той жаркой ночью на ней было чудное белое платьице. Они целовались. А потом она разделась и легла, обнаженная, на спину, прямо на крытую толем крышу. Он смотрел на нее, и сердце его едва не выпрыгивало из груди, и когда она велела ему наклониться к ней, он наклонился, а потом она сказала, что здесь жарко, пусть он снимет брюки. Он хотел, чтобы они ласкали друг друга в одежде. Сняв брюки, он зажался и застыл. Ну что вы скажете о парне, который так ведет себя с девушкой, а? Что в любовных делах он не силен. Она теперь улыбалась и говорила голосом взрослой умудренной женщины:

–     Ты изменился, Эд. – И добавила: – Раньше ты был поразговорчивее.

Он слушал внимательно, но не отвечал.

–     А ты все еще симпатичный парень. Тебе сейчас лет-то сколько?

–     Двадцать восемь, скоро двадцать девять.

–     Женился?

–     Нет еще, – ответил он поспешно. – А ты?

–     С меня хватит, – сказала Хелен.

–     А как твой брат Джордж? – Он задал этот вопрос нарочно – пусть уж лучше рассказывает о себе.

–     Он теперь в Афинах живет. Они с матерью уехали туда после войны. Там мой отец умер.

Фарр надел шляпу.

–     Уходишь, Эд?

–     Нет. – Только о своем отце не говори, велел он себе.

Она пожала плечами.

–     Выпьешь чего-нибудь? – спросил он.

Она показала на свой стакан с виски – он был наполовину полон.

–     Себе заказывай.

–     У меня пиво. – Он взял свою кружку и увидел, что она пуста.

–     Ты все такой же рассеянный, – улыбнулась она.

–     Вовсе я не рассеянный.

–     Готова поспорить, ты все еще девственник.

–     А я готов поспорить, что ты – нет. – Он усмехнулся, допил последний глоток пива.

–     Помнишь ту ночь на крыше?

Фарр резко сказал, что говорить об этом не желает.

–     После этого случая я надолго потеряла уверенность в себе, – сказала Хелен.

–     Не хочу об этом говорить.

Она сидела молча, не глядя на него. Молчала она так долго, что он мало-помалу успокоился.

–     А помнишь, мы у тебя дома праздновали твое шестнадцатилетие? – спросил он. – Твоя мама еще поила нас кофе по-гречески, с гущей в каждой чашечке.

Она сказала, что помнит.

–     Позволь мне тебя угостить. – Фарр сунул руку в карман. Он курил и сосредоточенно пересчитывал на ощупь монеты.

Поймав взгляд Гаса, он заказал ей виски, но деньги Гас взять отказался. Тогда Фарр сунул монетку в музыкальный автомат.

–     Потанцуем? – предложил он, борясь со страхом.

–     Нет.

От сердца отлегло, он подошел к бару и заказал еще пива. На сей раз Гас позволил ему заплатить. Фарр положил на стойку одну из долларовых купюр.

–     Старых друзей ничто не заменит, да, Эдди?

–     Да, – обрадованно откликнулся Фарр. Он закурил и отнес пиво к столику. Хелен выпила еще виски, Фарр еще пива. Он постепенно привыкал к тому, как она посматривала на него поверх стакана.

Хелен спросила его, ужинал ли он.

Он вспомнил, что не ел с самого завтрака, и живот подвело от голода.

Он сказал, что не ужинал.

–     Пойдем ко мне, я тебе приготовлю что-нибудь вкусненькое.

Надо пойти, шепнул себе Фарр. Обязательно надо пойти, а потом – уговорить ее подняться с ним на крышу. Может, если он сейчас ее возьмет, ему станет лучше, и все, что пошло не так, пойдет как надо. Заранее ведь не угадаешь.

Лицо ее раскраснелось, и она все время как-то похабно ухмылялась.

Фарр прошептал что-то, она напрягла слух, но ничего не расслышала.

–     Что ты там бормочешь?

–     Так, ничего.

–     Пойдем со мной, малыш, – уговаривала она. – А потом я научу тебя, как стать мужчиной.

Голова его со стуком упала на стол. Глаза его были закрыты, он не двигался.

–     Как же это – такой взрослый, а еще женщины не знал? – поддразнивала его Хелен.

Он ничего не отвечал, она начала его оскорблять, и лицо ее исказила злоба. Наконец она встала, пошатываясь.

–     Да пошел ты… Чтоб ты сдох!

Он сказал, что так и поступит.

 

Фарр брел по темным улицам. У тяжелых деревянных дверей католической церкви он остановился. Потянув за створку, он заглянул внутрь, увидел чашу со святой водой. А что будет, подумал он, если я подойду и отхлебну оттуда? Из церкви вышла девушка в коричневом пальто и лиловой косынке, и Фарр спросил у нее, когда можно исповедоваться.

Она испуганно на него взглянула и ответила:

–     В субботу.

Он поблагодарил ее и ушел. Сегодня только понедельник.

Она побежала за ним следом, сказала, что, если он хочет, она может договориться со священником.

Он сказал, нет, не надо, он не католик.

Хоть пальто у него и длинное было, но ноги мерзли. И ступни тоже. Он шел, словно таща на себе тяжеленный груз. Груз лежал и на душе. Хорошее настроение ушло, и ему было так тяжко, как не бывало никогда. И холод не был бы помехой, если бы ушла эта гнетущая тяжесть. Мозг его словно окаменел. А тяжесть только усиливалась. Просто невероятно! Сколько же можно? Все давит и давит. Еще чуть-чуть, и он рухнет на тротуар, и никто его с места не сможет сдвинуть. Его так и оставят лежать здесь, с головой, впечатанной в асфальт.

На следующей улице по бокам каменной лестницы у входа в какое-то мрачное грязное здание горело два зеленых фонаря. Это был полицейский участок. Фарр стоял через дорогу от него, но никто в участок не входил, никто оттуда не выходил. Холод был пронизывающий. Он подул на пальцы, оглянулся посмотреть, не идет ли кто за ним следом, и вошел.

Там было замечательно тепло. За столом сидел сержант и что-то писал. Он был лысый, с носом картошкой, он то и дело почесывал его мизинцем. Указательный и средний палец были в чернилах – у него ручка текла. Сержант посмотрел на Фарра удивленно, но тому было все равно, как на него смотрят.

–     Что у вас? – спросил сержант.

Язык у Фарра стал тяжелым, как та самая гиря. Не в силах вымолвить ни слова, он опустил голову.

–     Снимите шляпу.

Фарр послушался.

–     Выкладывайте, – велел сержант и почесал нос.

Фарр сказал, что пришел признаться в преступлении.

–     В каком? – спросил сержант.

Губы у Фарра кривились.

–     Я убил человека.

–     И кого же?

–     Отца.

Сержант, до того взиравший на Фарра с недоверием, встрепенулся.

–     Да, это не шутки.

Он записал имя Фарра в регистрационную книгу, промокнул чернила и велел ему подождать на скамье у стены.

–     Нужно сначала найти следователя, который вами займется, но сейчас никого нет. И угораздило же вас прийти как раз в ужин.

Фарр надел шляпу, сел на скамью. Некоторое время спустя вошел грузный мужчина с бумажным пакетом и картонкой с кофе.

–     Эй, Вулф, – окликнул его сержант.

Вулф неспешно повернулся. У него была широкая сутулая спина, густые усы. И черная широкополая шляпа.

Сержант ручкой указал на Фарра.

–     Признание в убийстве.

Вулф приподнял брови.

–     А Бернс где, Ньюмен где?

–     Ужинают. Кроме тебя здесь сейчас никого.

Следователь с тоской посмотрел на Фарра.

–     Идемте, – сказал он.

Фарр встал и пошел за ним. Следователь, грузно переваливаясь, поднимался по лестнице. На полпути он остановился, чуть слышно вздохнул и пошел еще медленнее.

–     Подержите-ка. – Это он уже наверху сказал.

Фарр взял пакет с едой и кофе. Горячий стакан грел замерзшую руку. Вулф отпер дверь, забрал у Фарра свой ужин, и они вошли в кабинет. Где-то неподалеку церковный колокол пробил семь раз.

Вулф привычными движениями обыскал Фарра. Потом уселся за стол, открыл пакет, достал еду. Там было три сэндвича с мясом и сыром и бумажная тарелка с капустным салатом, который он ел пластиковой вилочкой, явно его раздражавшей. Вспомнив про кофе, он снял с картонки крышку. Когда он переливал дымящийся кофе в белую чашку без ручки, рука его дрожала.

Ел он, не снимая шляпы. Фарр свою положил на колени. Ему было приятно сидеть в теплой комнате, смотреть, как кто-то ест.

–     Первый раз за день присел, – сказал Вулф. – С утра на ногах.

Фарр кивнул.

–     То одно, то другое…

–     Понимаю.

Поглощая пищу, Вулф не сводил глаз с Фарра.

–     Снимите пальто. Здесь жарко.

–     Нет, спасибо. – Он уже жалел, что пришел.

С ужином следователь расправился быстро. Смотав обертки и остатки еды в шарик, он швырнул их в корзину для бумаг. Потом встал, вымыл руки в раковине. Вернувшись за стол, закурил сигару, сделал две-три затяжки, бросил сигару в пепельницу и сказал:

–     Так в чем вы хотите признаться?

Фарр пытался заставить себя говорить, но не мог вымолвить ни слова.

Вулфа это начало раздражать.

–     Вроде говорили про убийство.

Фарр тяжело вздохнул.

–     Мать убили? – сочувственно спросил Вулф.

–     Нет, отца.

–     О-хо-хо…

Фарр уставился в пол.

Следователь открыл черный блокнот, нашел огрызок карандаша.

–     Как зовут? – спросил он.

–     Меня? – уточнил Фарр.

–     Вас, кого же еще?

–     Я думал – отца.

–     Сначала – вас.

–     Эдвард Фарр.

–     А его?

–     Герман Д. Фарр.

–     Возраст жертвы?

Фарр попытался вспомнить.

–     Не знаю.

–     Не знаете, сколько лет вашему отцу?

–     Нет.

–     А вам сколько?

–     Двадцать девять, будет тридцать.

–     То есть свой возраст вы знаете?

Фарр не ответил.

Вулф что-то записал.

–     Он чем занимался?

–     Он обойщик.

–     А вы?

–     Ничем, – смутился Фарр.

–     Безработный?

–     Да.

–     Специальность у вас есть?

–     Да практически нету.

–     Мастер на все руки? – Вулф стряхнул пепел с сигары и снова затянулся. – Где живете?

–     Вторая Южная, восемьдесят.

–     Отец там же?

–     Да.

–     Значит, тело там?

Фарр рассеянно кивнул.

Следователь сунул блокнот в карман.

–     Чем вы его убили?

Фарр помолчал, облизнул пересохшие губы и сказал:

–     Тупым предметом.

–     Вот оно как! И каким тупым предметом?

–     Каменной гирькой.

–     Что вы с ней сделали?

–     Спрятал.

–     Где?

–     В подвале нашего дома.

Вулф аккуратно затушил сигару и наклонился вперед.

–     А теперь расскажите, почему человек идет на убийство отца?

Фарр встревоженно приподнялся со стула.

–     Сядьте, – велел следователь.

Фарр сел.

–     Я вас спросил, почему вы его убили.

Фарр до крови прикусил губу.

–     Ну, давайте! – сказал Вулф. – Надо установить мотив преступления.

–     Я не знаю.

–     А кто должен знать – я, что ли?

Фарр судорожно подыскивал подходящий ответ. Потому что жизнь его была пустой, а так в ней хоть что-то было?..

–     Я спросил вас, зачем вы это сделали, – сурово сказал Вулф.

–     Я был вынужден… – Фарр встал.

–     Как это «вынужден»?

–     Я не любил его. Он погубил мою жизнь.

–     Да разве за это убивают?

–     Да! – заорал Фарр. – За это и за все остальное.

–     Какое такое остальное?

–     Оставьте меня в покое. Вы что, не видите, я несчастный человек!

Вулф откинулся на спинку кресла.

–     Что вы говорите!

–     Да что вы всё издеваетесь! – в сердцах крикнул Фарр. – Имейте снисхождение к чужим страданиям!

–     Не учите меня, как мне работать.

–     Постарайтесь помнить, что человек – не зверь. – Фарр – его била дрожь – снова сел.

–     Так вы человек? – спросил Вулф ехидно.

–     Нет, мне не удалось стать человеком.

–     Значит, вы зверь?

–     В той степени, в какой я не человек.

Они уставились друг на друга. Вулф кончиками пальцев поглаживал усы. Затем вдруг открыл ящик стола, достал фотографию.

–     Вам знакома эта женщина?

Фарр взглянул на морщинистое лицо какой-то старухи.

–     Нет.

–     Ее изнасиловали и убили на верхнем этаже дома неподалеку от вашего.

Фарр зажал уши руками.

Следователь убрал фотографию в ящик. И достал следующую.

–     А вот мальчик лет шести-семи. Его зверски зарезали в пустой квартире на Восьмой Южной. Вы его когда-нибудь видели?

Он сунул снимок Фарру под нос.

Фарр взглянул на невинное детское личико и разрыдался.

Вулф убрал фотографию. Взял потухшую сигару, посмотрел на нее, бросил обратно в пепельницу.

–     Ну, пошли, – сказал он и устало поднялся со стула.

 

В подвале таилось нечто ужасное. Фарр спускался по ступеням, с трудом преодолевая страх.

Вулф навел луч фонаря на переплетения труб под потолком.

–     За какой?

Фарр показал.

Следователь смахнул паутину, пошарил по трубе рукой. Нащупав надорванную оплетку, он вытащил гирю.

Фарр судорожно вздохнул.

Наверху, при свете тусклой лампы, следователь достал из пакета гирю и повертел в руках. Фарр зажмурился.

–   Вы на каком этаже живете?

–    На четвертом.

Вулф с тоской посмотрел вверх. Они потащились по лестнице, Фарр впереди, Вулф следом.

–    Не так быстро, – попросил Вулф.

Фарр сбавил темп. Проходя мимо окна на третьем этаже, он хотел взглянуть на океан, но было совсем темно. На следующем этаже он остановился перед скособоченной дверью с матовым стеклом.

–    Это там, – через силу произнес Фарр.

–    Ключ у вас есть?

Фарр повернул ручку, и дверь распахнулась, с грохотом стукнувшись о стену. В коридоре, ведшем на кухню, было темно. Фонарик следователя осветил деревянный стол и два стула.

–     Идите вперед.

–     Я боюсь, – шепнул Фарр.

–     Я сказал, идите.

Он нехотя сделал шаг вперед.

–     Где он? – спросил следователь.

–     В спальне. – Голос его охрип от волнения.

–     Покажите.

Фарр провел его через комнатушку без окна – там стояла раскладушка, на полу валялись книги и журналы. Вулф направил фонарик на него.

–     Вон там, – указал на дверь Фарр.

–     Открывайте.

–     Нет!

–     Я сказал, открывайте.

–     Умоляю, не настаивайте!

–     Открывайте!

Фарр решил: в темноте он оттолкнет следователя и рванет на улицу.

–     Я вам в последний раз говорю: открывайте!

Фарр толкнул дверь, она со скрипом открылась. В спальне, узкой и длинной, царила непроглядная темнота. Фонарик Вулфа выхватил железную спинку старой двуспальной кровати с продавленным матрацем.

Оттуда послышался стон. Фарр тоже издал стон, и волосы у него встали дыбом.

–     Убийство, – простонал голос. – О ужас, ужас!

Луч фонарика осветил бескровное лицо старика – глаза его были открыты, и он смотрел на них.

–     Кто здесь? – крикнул Вулф.

–     Ох, сны мои, сны, – запричитал старик. – Приснилось мне, что меня убивают.

Откинув старенькое одеяло, тощий старик в фуфайке и кальсонах слез с кровати и зашлепал босиком по полу. Он шел прямо на них.

Фарр возбужденно шептал что-то себе под нос.

Следователь нащупал шнур выключателя, зажег свет.

Старик, увидев в комнате чужого человека, сказал:

–     А вы кто такой, позвольте спросить?

–     Теодор Вулф, следователь из полицейского участка на Шестьдесят второй, – показал он на значок.

Герман Фарр заморгал – удивленно и смущенно. Он торопливо схватил со стула брюки, влез в них, сунул ноги в разношенные шлепанцы, натянул подтяжки.

–     Лег днем подремать и заспался. Обычно-то я в шесть начинаю ужин готовить, а в полседьмого мы с ним едим. А зачем вы это к нам, следователь ? – спросил он.

–     Пришел с вашим сыном.

–     Он ничего не натворил? – испугался старик.

–     Вот не знаю. Пришел выяснить.

–     Пойдемте на кухню, – сказал Герман Фарр. – Там лампочка поярче.

Они отправились на кухню. Герман Фарр принес из комнаты третий стул, и они уселись за деревянный стол – Фарр, мертвенно бледный и измученный, его отец, тощий, морщинистый, с седой щетиной, и грузный Вулф в черной шляпе.

–     Где мои очки? – спохватился Герман Фарр. Он вскочил, нашел очки на полке над плитой. Через толстые линзы его слезящиеся глаза казались огромными.

–     А то я вас толком и разглядеть не мог, – сказал он следователю.

Вулф только хмыкнул.

–     Так что же приключилось? – спросил Герман Фарр, глядя на сына.

Фарр презрительно усмехнулся.

Следователь вынул из пакета гирю и положил ее на стол. Фарр уставился на гирю с таким видом, словно перед ним была живая гадюка.

–     Вы эту вещь раньше видели?

Герман Фарр, накрыв одну ладонь другой, тупо рассматривал гирю.

–     Откуда вы ее взяли? – дрожащим голосом воскликнул он.

–     Сначала вы ответьте на мой вопрос.

–     Ну да, эта штука моя, только по мне – век бы ее не видать.

–     Значит, ваша? – спросил Вулф.

–     Да. Я ее прятал у себя в сундуке.

–     А что это на ней за пятно?

Фарр не сводил глаз с места, на которое показывал следователь.

Герман Фарр сказал, что про пятно ничего не знает.

–     Это следы крови, – сказал Вулф.

–     Так оно и есть, – вздохнул Герман Фарр, губы у него дрожали. – Скажу вам всю правду. Жена моя, упокой Г-сподь ее душу, пыталась однажды ею меня стукнуть.

Фарр громко расхохотался.

–     Так это ваша кровь?

–     Слава Б-гу, нет. Ее.

Фарр и Вулф в изумлении уставились на старика.

–     Вы правду говорите? – Вулф был суров.

–     Да я душу бы отдал, если б можно было все переменить.

–     Вы ее этим ударили?

Герман Фарр приподнял очки, утер пожелтевшим заскорузлым платком слезинки в уголках глаз.

–     Грех не скроешь. Как-то в припадке пьяной злобы – уж очень меня бедность донимала – я запустил в нее эту штуковину, разбил ей голову. Кровь ее. Не имел я права винить ее за то, что она хотела меня убить. Она раз пыталась, вечером, за ужином, только эта гиря у нее из рук выпала и тарелку разбила. Я тогда с испугу чуть со стула не свалился. Вот когда я увидел, как гирька летит, понял, до чего я докатился, да и спрятал ее в сундук – как напоминание о своих грехах.

Вулф чиркнул под столом спичкой, подумал и потушил ее. Фарр курил последнюю сигарету из пачки. Старик плакал, утирая слезы грязным платком.

–     Если кто и заслужил такого конца, так это я. В молодые годы я зверем был, жестоким был, да все по безволию своему. Я им обоим много зла причинил. – Он кивнул на Фарра. – Он сколько раз мне говорил, что я ее каждый день понемножечку убивал. Не раз – за что вечных мук заслуживаю – до синяков ее лупил, она как-то утром на холод пожаловалась, так я ей нос в кровь разбил, другой раз с лестницы спустил. А его сколько ремнем лупцевал…

Фарр затушил сигарету, швырнул окурок в раковину.

Вулф неторопливо закурил сигару.

Старик плакал в голос.

–     Этот парень, он живой свидетель всех моих злодейств, но он и не догадывается, как жестоко я страдаю с тех пор, как несчастная моя жена покинула этот мир, не знает, какие жуткие кошмары меня по ночам мучают.

–     Когда она умерла? – спросил следователь.

–     Шестнадцать лет назад, а он меня так и не простил, так и живет с ненавистью в сердце, хотя она, добрая душа, как в последний раз заболела, все мне простила, в его же присутствии. «Герман, – сказала, – я отправляюсь туда, где мне не будет покоя, если тебя не прощу», – и с этими словами отошла с миром. Но сын мой все эти годы меня ненавидел, я это каждый день в его глазах читаю. Он, конечно, бывал порой снисходителен к беспомощному старику, что верно, то верно, и не раз, когда у меня артрит разыгрывался, приносил мне в постель супу, с ложечки меня кормил, но, хоть я и раскаялся, в глубине души он ненавидит меня по-прежнему, пусть я тыщи раз на коленях молил простить меня. Я ему часто говорю: «Что сделано, то сделано, ты меня суди по тому, каким я нынче стал», ведь он же умный человек, книги читает, про какие ни вы, ни я слыхом не слыхивали, а тут ни в какую смириться не желает.

–     Он вас когда-нибудь обижал?

–     Ворчит да огрызается, а больше ничего. Нет, он нынче все сидит один в своей комнате, читает, думает о чем-то, только вся его ученость так его со мной и не примирила. Я, конечно, очень огорчаюсь, что он службу бросил, я ведь с такими руками больными да распухшими хорошо когда по полдня работать могу, но люди всякие бывают, кому-то, если не поразмышлять, и жизнь не в жизнь. Он с самых ранних лет такую склонность имел, только я заметил, что его тянет к уединению и покою, когда он уже из армии пришел.

–     Он чем тогда занимался? – спросил Вулф.

–     Год на старой работе был, потом бросил ее, пошел в больницу санитаром. Только долго не выдержал, уволился, с тех пор дома сидит.

Фарр взглянул в темное пожарное окно и увидел себя: бредет он по мрачному пустынному пляжу, где гуляет ветер, валяются обглоданные приливами бревна, а отпечатки его ног за спиной исчезают и появляются впереди него, и он все бредет в пустоте и безмолвии…

Вулф затушил сигару о подошву ботинка.

–     Хотите знать, зачем я сюда пришел? – сказал он Герману Фарру.

–     Да.

–     Он явился вечером в полицейский участок и заявил, что убил вас вот этой вот гирей.

Старик застонал.

–     Не скажу, что этой участи я не заслужил.

–     Он думал, что и в самом деле вас убил, – сказал Вулф.

–     У него воображение слишком буйное, и все потому, что физической нагрузки у него нет. Я ему это сколько раз говорил, да он меня не слушает. Описать вам не могу, о чем он во сне разговаривает. Сколько ночей я из-за него глаз не сомкнул.

–    Вы видите эту гирю? – спросил Вулф Фарра.

–    Да, – ответил тот, не открывая глаз.

–    Вы по-прежнему утверждаете, что ударили или пытались ударить ею своего отца?

Фарр уставился в стену. Если отвечу, сойду с ума, подумал он. Нельзя. Нельзя.

–     Он считает, что убил вас, – сказал Вулф. – Видите сами, он же сумасшедший.

Герман Фарр коротко всхлипнул, как будто его пырнули ножом в горло.

–    А как же мальчик, которого я убил? – закричал Фарр. – Вы сами мне его фотографию показывали.

–     Этот мальчик – мой сын, – ответил Вулф. – Он умер десять лет назад от тяжелой болезни.

Фарр вскочил и подставил ему запястья.

Следователь покачал головой.

–     Наручники ни к чему. Мы просто вызовем санитарную машину.

Фарр замахнулся и со всей силы двинул следователя в челюсть. Стул под Вулфом опрокинулся, он рухнул на пол. Шум, грохот, крики, Герман Фарр причитал, что это его надо повесить, а Фарр мчался вниз по тускло освещенной лестнице, лелея в душе мысль об убийстве. На улице он зашвырнул монеты в ночное небо.

Перевод с английского Веры Пророковой

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.