Дальше – Ницше

Аркадий Ковельман

Антиметафизическое миросозерцание –
да, но артистическое.

Ф. Ницше. «Воля к власти»

 

Хотите знать, что был «мир» для Фридриха Ницше? Вот этот мир: «Исполин силы, без начала и конца, прочная, литая громада силы, которая не становится ни больше, ни меньше, которая не расходуется, не тратится, только превращается, оставаясь как целое величиной неизменной… Дионисийский мир вечного самосотворения, вечного саморазрушения…» Этого «мира» Ницше нет в природе, он всего лишь миф, он никогда не существовал и не будет существовать. Этот «мир» Ницше украл у Платона из диалога «Тимей». Украв же, обвинил Платона в «испорченности потусторонности». Ведь Платон имел наглость считать, что кроме мира становления и превращения есть еще и потусторонний недвижимый мир, мир сущего, мир идей. Главная функция мира идей – служить богу-творцу образцом, шаблоном при творении мира становления и превращения. Бога-творца Платон назвал Ремесленником (Демиургом). Демиург творит материальный мир (мир становления), глядя на недвижимый первообраз, постигаемый разумом.

 

Александрийский еврей Филон в первом веке христианской эры истолковал Платона через библейский рассказ о творении. Сначала Б-г творит нечто, не имеющее видимого образа, идеальное. Потому и сказано: «Земля же была пуста и безвидна». По образцу мира идеального Б-г возводит материальный и видимый мир. Так архитектор, глядя в чертежи на вощеных табличках, строит город с дворцами, гаванями и рынками. Вслед за Филоном рабби Ошайя Раба в третьем столетии учил: «Царь земной, если строит дворец, не сам строит его, но зовет ремесленника, а ремесленник тоже не сам строит, но заглядывает в свитки и вощеные таблички и так узнает, как возвести комнаты, как устроить двери. Так и Святой, благословен Он, смотрел в Тору и творил мир» (Берешит раба, 1:1). Откуда рабби Ошайя узнал толкование Филона? Он жил в Кесарии Приморской (столице римской провинции Палестина) и общался там с отцом церкви Оригеном, который Филона читал и цитировал. От Оригена же пошла традиция к христианским богословам и европейским философам.

Эту традицию Ницше отверг. Время ее отвергло. В XIX столетии небеса рухнули на землю, не стало опоры для морали и ценностей. Нигилизм захлестнул все. И тогда Ницше предложил выход. Если «всеобщее счастье» и «справедливость» – только лицемерный обман евреев и христиан, если нет «потустороннего мира», а «Б-г умер», то ценность осталась лишь одна – самое жизнь в пакете с болью и тоской. Нет ничего «по ту сторону бытия»: ни блага, ни Б-га, ни ангелов. Лишь этот мир существует. «Хотите знать имя этому миру?» – спрашивает философ. И отвечает: «Этот мир есть воля к могуществу и ничего, кроме этого». Если же кого-то тошнит и от воли, и от могущества, если муть подступает к горлу, так ведь Ницше и не обещал «счастья», он презирал «удовольствие». Единственная ценность для него – умножение жизни, изобилие жизни, пусть ценой боли (тем лучше!). Ведь все, что нужно, это (по слову Пастернака)

 

…быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

 

Воля к могуществу разлита повсюду. Сильный атом притягивает, старается поглотить. Слабый атом отталкивает, сопротивляется поглощению. Протоплазма простирает свои псевдоподии и ощупывает ими все вокруг себя. Здесь нет «закона», говорит Ницше, а есть лишь степень сопротивления и превосходства мощи. Закона нет: каждая власть в каждый данный момент развивается до последних своих пределов.

Поймаем Ницше за руку в карточной игре. Он лукаво играет словами. Ведь в науке понятие закона (физического или химического) – метафора, взятая из мира людей. А в мире атомов или камней нет власти, нет приказывающих и нет повинующихся. Ницше же возвращает метафору в симпатическую магию, где все созвучно всему, все борьба за власть и нет власти на небесах. Потому он и борется со стоиками, с их теорией «естественного закона», которому и камни, и люди послушны.

В Александрии просвещенные евреи «естественный закон» уравняли с Торой. Почему Тора дозволяет к пище животных, отрыгивающих жвачку? Потому что жизнь есть питание, правильная работа желудка. Воспоминание о питании есть «отрыгивание жвачки», образ памяти. Мы должны помнить, Кто наладил пищеварение, Кто связал члены сухожилиями, оснастил мысль для полета. «Ибо Ты создал почки мои, соткал меня в чреве матери моей. Славлю Тебя, ведь удивительно и чудесно я устроен, чудесны дела Твои…» – гласит Псалом (139:13-14). Должны помнить об этом, когда ложимся и когда встаем, ибо переход от сна к бодрствованию – чудо, творимое Г-сподом. И навязать бахрому на одежды свои, и твердить детям своим, и написать на косяках дома своего, и начертать между глазами своими. А раздваивание копыт – символ различения дурного и прекрасного, потому Закон дозволяет к пище животных с раздвоенными копытами. Так сказано в «Послании Аристея Филократу», александрийском романе, созданном в пору натиска и блеска, когда евреи сражались на стороне Клеопатры II в ее сваре с Птолемеем VII.

Ницше против стоиков и Платона, миф против мифа. Протоплазма, обуреваемая волей к власти, мифичнее Демиурга со всеми его затеями. Поэзия против поэзии. Жизнь.

 

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны!

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

 

Так у Пастернака в книге «Сестра моя – жизнь».

Сказано в Псалме (1:1): «Счастлив человек, который по совету злодеев не поступает, и на путь грешников не встает, и на заседании насмешников не сидит». Стилисты поднимут меня на смех: что за «заседание» такое? что за насмешка над классикой? Ведь есть перевод архаически-почтенный: «собрание». Увы, перевожу что написано. Три телесные позиции перечислены в Псалме: хождение, стояние и сидение. Ходить (поступать, ступать) по совету злодеев, вставать на путь грешников, сидеть на заседании насмешников. Третья позиция усилена удвоением корней: счастлив тот, кто «не сидит на заседании» (бе-мошав ло йашав). А вовсе не «собирается на собрание». Септуагинта переводит заседание (мошав) – катедра, или «кафедра». По-гречески здесь также звучит удвоение: эпи катедран… экатисен.

Тот, кого в еврейской традиции называют Йешу-назаре­тянин, говорил ученикам: «На Моисеевом сиденье сели книжники и фарисеи». До нас не дошел арамейский текст Евангелия, а по-гречески написано: епи катедрас… екатисан. Здесь удвоено, как в Псалме: сели на сиденье – на кафедре. Что за сиденье такое, что за низкий стиль? Кафедра – кресло профессора, философа. Ученики окружают кресло, глотают пыль от ног учителя, пьют мудрость из его уст. Кресло профессора и его должность оплачены меценатами. Так Марк Аврелий учредил в Афинах четыре кафедры по числу главных философских школ: академики, перипатетики, стоики, эпикурейцы. Моисеева кафедра – кресло Моше-рабейну, сиденье Моисея, учителя нашего.

«На заседании насмешников не сидит». А кто же эти «насмешники»? «Насмешники» – те, кто «насмехается над словами мудрецов». Кого из исторических лиц обвинял в насмешках над мудрецами Талмуд, я не буду здесь говорить. Упомяну лишь Брурью, ученую женщину. Она была женой рабби Меира и дочерью сожженного римлянами рабби Ханины бен Традиона. Раши писал о ней: «Как-то раз насмехалась Брурья над словами мудрецов: “Все женщины легкомысленны”. Сказал ей рабби Меир: “Жизнью твоей клянусь – ты сама послужишь этим словам подтверждением”. И велел ученику испытать, устоит ли она против прелюбодеяния. Много дней тот уговаривал Брурью, покуда она не согласилась. А рабби Меир бежал в Вавилон от стыда и тоски». Великому мудрецу не привыкать было бежать: то от римлян, то от слуг Иуды Князя, то от тоски и стыда.

Ф. Ницше

Отец же всех насмешников и критиканов – Корах (Корей), который издевался в пустыне над Моше и Аароном, обвиняя их в лицемерии. Собрал он все общество и рассказал анекдот о бедной вдове. Моше и Аарон сначала заморочили ей голову заповедями («на упряжке из осла и быка не паши», «смесью семян не сей…»), а потом и обобрали. Так в Мидраш раба на Песнь песней. Кораха и друзей его, Датана и Авирама, живьем поглотила земля.

Таковы эти насмешники и таковы их истории. Вот что пишет о них Фридрих Ницше в книге «Воля к власти»: «Забыл сказать, что философы эти необычайно веселы и любят восседать в проеме пропасти совершенно безоблачного неба – им надобны иные средства, чем всем прочим людям, чтобы выносить жизнь…» И что еще удивительнее, философ хотел бы «проводить жизнь среди нежных и абсурдных вещей; вчуже от реальности; полухудожником, полуптицей и метафизиком; без “да” и “нет” по отношению к реальности, за исключением разве что тех мигов, когда, подобно хорошему танцору, снисходишь до нее и легким касанием мыска признаешь…». Этот мир превращения, «исполин силы без начала и конца», он все же недостоин того, чтобы ступать на него всей стопой, чтобы признавать его вполне. «Антиметафизическое миросозерцание – да, но артистическое».

Осталось только понять, почему Пастернак назвал свою книгу «Сестра моя – жизнь», почему странный, почти ницшеанский троп жизни мелькает у него непрестанно. Не потому ли, что сказано в Песни песней (4:9): «Пленила ты меня, сестра моя, невеста, пленила ты меня одним из глаз твоих, одним ожерельем на шее твоей»? И ответ на это (8:1): «О, если бы ты был мне брат, сосавший грудь матери моей, встретила бы я тебя на улице, целовала бы тебя, и не срамили бы». Пушкин же перевел Песнь песней легким танцующим стихом:

 

Вертоград моей сестры,

Вертоград уединенный;

Чистый ключ у ней с горы

Не бежит запечатленный…

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.