[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2010 ТЕВЕТ 5770 – 1(213)
Настоящий европеец
Ричард Штерн
1.
Мистер Вебер сошел с ума: для большинства служащих это было приятным сюрпризом, а для Гарри Пфайфера лишь подтверждением тягостной истины.
Пфайфер был «нью-йоркским напарником» мистера Вебера – стал им сразу, как пришел работать в «Ди-Джей Интернэшнл», то есть почти через год после того, как приплыл из Гамбурга. Четырнадцать лет он слушал рассказы про мистера Вебера, и они его нисколько не забавляли: беженец из Германии, он насмотрелся на безумие у власти. В его обязанности входило читать многословные официальные отчеты Вебера, а вскоре выяснилось, что он еще должен выполнять личные просьбы, присовокупляемые к каждому посланию. Ежемесячно он отправлял свою секретаршу в киоск за комиксами, которых требовали дети Вебера; дважды в год звонил в «Блумингдейлз»[1] – заказывал двадцать четыре банки арахисового масла и два бочонка соленых крекеров – столько ухитрялись поглощать американцы в Сен-Жермен-ан-Ле. С меньшей регулярностью поступали заказы на банки «Санки»[2], упаковки бумажных носовых платков, лампы для радиоприемников, бритвы «Санбим», нейлон, сигариллы, и все это упаковывал и посылал сотрудник компании по одну сторону Атлантики, а принимал и распаковывал сотрудник компании по другую сторону Атлантики.
Веберы прожили в Европе девять лет, а до этого – десять лет в Буэнос-Айресе. Все эти годы в них крепла страсть к американским товарам, которая в конце концов вытеснила все иные теплые чувства к родной стране. Ежегодные поездки в Нью-Йорк нисколько ни смягчали ситуацию.
Во время этих посещений Пфайфер и наблюдал Арнольда Вебера, после чего возвращался домой, к жене, пророчески, как оказалось, бормоча: «Он псих!»
Последние события подтвердили его правоту. Торжествующий Пфайфер сидел у себя в кабинетике и смотрел, как снаружи служащие рассказывают, искажая каждый по-своему, эту историю. Он-то, по-видимому, знал самую достоверную версию – от мистера Крейна, который разговаривал с Шантелу по трансатлантическому телефону.
Оказывается, Вебер пришел на работу подавленный, бурчал себе под нос что-то про европейцев. Просидев в кабинете час, он послал за Шантелу и де Рубеном. Войдя, они увидели, что он голый висит на брусьях (он оборудовал в кабинете спортзал). Они подошли спросить, чем ему помочь, а он с криком «Лягушатники вонючие!» запрыгнул де Рубену на плечи, повалил на пол и укусил в шею. Услышав вопли о помощи, в кабинет ринулись служащие – унимать Вебера. Вызвали его шофера, и они с Шантелу одели Вебера и отвезли к врачу. Диагноз гласил: тяжелейший нервный срыв. Его необходимо было поместить на неопределенный срок в клинику, причем в американскую – ввиду его очевидно параноидальной реакции на Европу и европейцев. Заказали билеты на самолет до Нью-Йорка, наняли двух медсестер, которые должны были сопровождать его в Штаты.
В три тридцать секретарша Пфайфера покрутила у виска указательным пальцем. Пфайфер зашнуровал свой ортопедический ботинок и заковылял по коридору к кабинету Белмана. Он прекрасно понимал, что разговор пойдет о Вебере, но заботило его не столько это. Последние полчаса он размышлял о деле Вебера лишь в свете того, поможет ли оно ему осуществить намерение закурить в присутствии Белмана. По пути в кабинет он решил, что Белман, возможно, настолько взбудоражен этими новостями, что и не заметит дерзкого новшества.
Мисс Пинни жестом показала, что Пфайфер может пройти в кабинет, и он вытащил из кармана брюк пачку «Честерфилда». Мистер Белман не поднял головы от бумаг. Пфайфер сел и чиркнул спичкой.
– Садитесь, Гарри, – сказал Белман, продолжая изучать бумаги.
– Благодарю вас. – Пфайфер, несмотря на невыгодную позицию, закурил. Он задерживал дым, пока едва не пропитался им насквозь, а потом выдохнул, отвернувшись от стола к окну.
Белман поднял на него огромные голубые глаза:
– Вы слышали про Арнольда?
Пфайфер кивнул и снова затянулся, бледнея от усилия сдержать дрожь в руке.
– Я отправляюсь туда завтра – посмотреть, что можно сделать. Единственное, чего я не могу, Гарри, так это остаться там.
Пфайфер выпустил дым себе в колени.
– Мы беседовали об этом с Крейном. И считаем, что это место следует занять вам. – Он пододвинул Пфайферу пепельницу, и тот затушил сигарету. – Понимаю, такие вопросы с ходу решать трудно, но ответ нужен как можно скорее, Гарри. Вы можете все взвесить за выходные? Если решите отказаться, дайте мне телеграмму в «Георга Пятого». В ином случае мы закажем вам билет на следующий четверг. Семья может присоединиться к вам позже. Паспорт у вас есть?
– Только старый немецкий – храню как сувенир, – сказал Пфайфер.
– Ясно. Так займитесь первым делом этим. Если не согласитесь, компания потеряет всего десять долларов. – Он открыл сигаретницу с дамасской мозаикой. – Попробуйте эти. Кажется, румынские.
– Благодарю, – сказал Пфайфер и взял сигарету.
– Две сотни франками там, три сотни здесь, все расходы франками либо любой местной валютой. Желаю приятных выходных, Пфайфер. Надеюсь, вы согласитесь нам помочь. Скорее всего, это где-то на полгода. Арнольда не так-то просто привязать к койке. Надеюсь, вы отлично проведете время. Вы с женой там никогда не бывали?
– Нет, – ответил Пфайфер.
– В таком случае повеселитесь. Посмотрите на Европу глазами американцев.
– Да, очень любопытно, – сказал Пфайфер.
– Там у нас Шипли резвится, – продолжал Белман. Шипли работал в компании с незапамятных времен, и последние лет десять Белман искал способы вычеркнуть его имя из платежной ведомости. – Вы ведь с ним приятели?
– Он привел меня в компанию.
– Может, развлекая вас, он отработает хоть часть получаемых им денег.
– Я обсужу все с женой, мистер Белман. Благодарю за оказанное доверие.
– Надеюсь, вы его оправдаете, Гарри.
– А пока что я займусь паспортом.
Когда Пфайфер открыл дверь, Белман крикнул ему вдогонку:
– Гарри, лучше вас с этой работой никто не справится. Если скажете «да», Джилли закажет вам номер в «Кастильоне». Славный отель, там куда спокойнее, чем в «Георге Пятом». Думаю, он вам больше понравится.
Пфайфер оставил румынскую сигарету в пепельнице мисс Пинни. Хоть это он исполнил.
– Леопольд, – обратился он к помощнику бухгалтера, сидевшему в общем зале за столом, заваленном бухгалтерскими книгами, – Скажите Джилман, пусть закажет мне билет в Париж на следующий четверг. Я сейчас еду в паспортный отдел.
– Sie fahren nach Paris?[3]
– В четверг.
– Und zuru..ck?[4]
– Кто его знает.
Пфайфер надел пальто и заковылял к лифту. Он никогда не бывал в Париже. В Страсбурге был, а в Париже нет. Через три месяца, а то и через месяц он, быть может, снова его увидит. И Германию увидит: во Франкфурте было отделение «Ди-Джей». Может, даже снова побывает в Бебельсхаузене. Или в Гамбурге, хотя Гамбурга он больше никогда не хотел видеть, даже в руинах, в облаках пыли, застилающих солнце.
2.
Гамбург был последним городом в Европе, который видел Пфайфер. Пятнадцать лет назад. Он тогда звался Хайнцем Пфайфером, и он пять часов бродил по улицам Гамбурга – не мог посидеть ни в ресторане, ни в вестибюле отеля, не мог сходить в кино или отдохнуть в парке, где и на скамейках висели таблички «Fu..r Hunde und Juden Verboten»[5]. Он шел, опустив голову, прячась от посторонних взглядов – любопытных или смущенных, и лишь в районе пристани купил у уличного торговца две булочки и съел их стоя, прислонившись к стене.
Однако покидал он все же не столько Германию, сколько Европу, и поэтому испытывал не только огромное облегчение, но и сожаление: он сожалел о тех чудесных условиях, которые позволили ему, увечному мальчишке-недоростку, сыну немецкого еврея-бакалейщика из Бебельсхаузена-на-Рейне, считать себя ein guter Europa..er[6] и быть таковым в глазах товарищей. Он учился в Мюнхене, Женеве, Страсбурге, Гейдельберге, Берне, и всюду он держался одинаково: чувство юмора в сочетании с упорством – идеальный склад характера для буржуазного европейского студента двадцатых и тридцатых. Его любили и мужчины, и, невзирая на увечную ногу, женщины.
Тревоги почти не ощущалось, ничто не предвещало того, чему суждено было случиться. Пфайфер запомнил единственный инцидент и то главным образом потому, что он имел поразительное, но, к счастью, краткое продолжение. Это было весной 1930 года, когда они с приятелями решили проплыть по Рейну. Много пили, пели, танцевали. Пфайфер танцевал весьма неплохо для своего увечья, и когда он кружился в танце с одной из самых красивых девушек на пароходе, его кто-то толкнул раз, другой. На третий раз он обернулся и увидел здоровенного парня из другой компании, парня, который, как он знал, был членом молодежной нацистской группы в Гейдельберге.
– Еще раз меня толкнешь, – сказал Пфайфер, – я тебе по морде врежу.
Парень расхохотался, и Пфайфер ему врезал. Тут же подоспели его друзья, пригрозили швырнуть парня в Рейн и выпили за героизм Пфайфера.
Продолжение последовало через пять лет. Как-то вечером Пфайфер сошел с поезда в Дюссельдорфе, где собирался подписать договор, дававший ему право на выездную визу. Он был на улице один, когда увидел шагавшего ему навстречу того самого типа в форме и с кобурой на бедре. «Я погиб, – подумал он. – Все кончено. Эта свинья вышибет мне мозги, а тело бросит в сточную канаву». Он закрыл глаза и услышал, как шаги прогрохотали мимо.
Годом раньше он вернулся из Берна в Германию. Он не собирался возвращаться, пока не переменится политическая ситуация, но тетя написала, что его мать умирает. На границе его остановили двое полицейских и спросили: «Пфайфер, где бумаги?» Пфайфер ответил, что они, должно быть, что-то напутали, потому что он всего лишь студент-юрист из Берна. Они не стали спорить, отели его в участок, раздели догола, заглянули и в рот, и в задний проход, располосовали его ортопедический ботинок, осмотрели увечную ногу и сказали, что это идеальное место для тайника. На границе его продержали двое суток, и он так и не узнал, какие бумаги они искали. До Бебельсхаузена он добрался, когда мать уже похоронили, а дом с бакалеей на первом этаже продали за двадцатую часть настоящей цены.
Следующие два года Пфайфер прожил у тети. Все это время он не выходил из дому, даже во двор, пока не отправился в Дюссельдорф и в конце концов в Гамбург.
3.
Первые три недели в Париже Пфайфер работал с восьми утра до девяти вечера. Он думал только о том, как выбраться из лабиринта, в который завела компанию некомпетентность Арнольда Вебера. Эта некомпетентность была хуже умышленного небрежения. Самым трудным было понять, когда этот безумец принимал верное решение.
На четвертой неделе он наконец все для себя прояснил. Хватку Вебера удалось ослабить, хоть и дорогой ценой. Изучив отчеты, Пфайфер понял, что девятилетнее правление Вебера обошлось компании почти в восемьсот миллионов франков на одном только французском рынке. Он написал длинную телеграмму мистеру Белману и, послав ее, улегся на три дня в своем номере в «Кастильоне» и только спал, читал Агату Кристи и заказывал из «Ла Кремайер» огромные ужины, которые подкатывали к его кровати на столах, сервированных чеканным серебром и весенними цветами.
Вечером третьего дня позвонил Шипли и пригласил его выпить.
– Гарри, я позвонил бы раньше, но мы только что вернулись из Рима. Как ты? Я слыхал, у тебя работа – лучше не бывает: замещаешь Арнольда. Я собираюсь телеграфировать Дольфу о твоих успехах. Приходи в половине пятого, хорошо? Мы с Белль ужинаем в шесть.
К своему удивлению, Пфайфер обрадовался предстоящей встрече с Шипли. Единственным человеком в Париже, с которым он общался помимо работы, был Шантелу. Половина обедов было безнадежно испорчено рассказами француза про Вебера, рассказами о его мании, которые вполне подтверждали выводы Пфайфера, сделанные на основе изучения бухгалтерских книг, рассказами о спортивном уголке (который Белман по приезде в Париж велел разобрать), о тигре – его взяли напрокат для «рекламных фотографий», но держали в соседнем кабинете, чтобы Вебер мог жечь его взглядом, пока однажды тигр не разодрал ему руку, когда он через прутья решетки стукнул спящего зверя по носу.
– Вы, американцы, психи, – заявил, рассказав это, Шантелу.
– Американцы? – вскинулся Пфайфер, но сдержался и не стал говорить, что безумие интернационально, вдобавок сам он не больший американец, чем Шантелу.
После такого общения даже Шипли был в радость. Он сам открыл дверь, великолепный, в классическом костюме жителя Флориды – малиновых сандалиях, широких зеленых брюках и лиловой спортивной рубашке.
– Давай я покажу тебе нашу обитель, Гарри.
Обитель представляла собой пять огромных комнат, где, как растения, пересаженные на чужую почву, но вполне к ней приспособившиеся, располагались роскошные кушетки, кровати, столы, картины, гобелены. В дальнем углу самой большой комнаты сидела седовласая женщина – когда они вошли, она даже головы не подняла.
– Белль! – завопил Шипли. – Белль!
Женщина улыбнулась и подошла к ним. Она была в черном, а за ушами у нее было по хризантеме.
– Гарри, ты ведь знаком с Белль?
– Кажется, я не имел удовольствия, – сказал Пфайфер, взяв руку миссис Шипли.
– Гарри, она тебя не слышит, – сказал Шипли.
– Извините, я плохо слышу, – сказала миссис Шипли. – Билли, ты рассказал ему, что со мной приключилось?
– Во время взрыва в римской прачечной у нее лопнули барабанные перепонки. Даже кусочек уха оторвало. – Он приподнял одну из хризантем, и Пфайфер мельком увидел изуродованную ушную раковину. – Мы пили чай по соседству, и вдруг – бабах! – Он ткнул кулаком в ладонь. – Больше в этом месте ни одной барабанной перепонки не лопнет, это я тебе точно говорю.
– Очень вам сочувствую, миссис Шипли, – сказал Пфайфер.
– Она тебя не слышит, – сказал Шипли. – Называй ее Белль.
– Я принесу вам выпить, – предложила миссис Шипли.
– Черта с два принесешь, – сказал Шипли и заорал: – Аннетта! – А Пфайферу сказал: – Мы платим этой распустехе семь тысяч франков в месяц.
Появилась горничная, и Шипли сказал:
– Скотч с водой – два, – и показал два пальца, – и лимонад – один, – и показал один палец.
Миссис Шипли устроилась в одном углу с журналом. Пфайфер сел в другом, напротив Шипли.
– Видишь картину? – Шипли показал на маленький уличный пейзаж Утрилло у себя над головой, при выключенной подсветке его было трудно разглядеть. – С ним вместе и сдавали. Его написал современный Рембрандт, и по этой причине в том числе я плачу за эту чертову квартиру шестьсот тысяч франков в месяц. Знаешь что? Мне пришлось два раза в год залезать в свою нью-йоркскую зарплату. Как тебе такое? Я написал об этом Дольфу. Я сказал: «Дольф, если хочешь, чтобы здесь компания была на отличном счету, если хочешь, чтобы лучшие сотрудники ради того, чтобы компания выжила, бросали родину, дом, друзей, то и относись к отличным кадрам на отлично». Тем, что выдают на расходы, и собачью конуру не оплатить, не говоря уж об этой распустехе и барабанных перепонках Белль. Тебе сколько платят?
Пфайфер ответил, прибавив в обоих случаях по сотне.
– Для начинающего неплохо. Хотя, помню, когда я подобрал тебя в сточной канаве... – Пфайфер тогда получал стипендию в Колумбийском университете, – ...и посадил в конторе на тридцать пять долларов в неделю, ты был так счастлив, что был готов мне задницу целовать.
Пфайфер заметил тревожные признаки надвигающихся воспоминаний и обреченно настроился растянуть под них виски – на вторую порцию рассчитывать не приходилось. В шесть появилась горничная и сообщила, что ужин подан.
Шипли прервался на середине фразы, крикнул:
– Белль! – А когда она обернулась, ткнул пальцем в раскрытый рот. – Жаль, что ты не можешь остаться, Пфайфер, – сказал он и, приобняв Пфайфера за плечи, проводил к двери. – Да, – сказал он перед тем, как закрыть дверь, – не стоит оставлять родину ради того, чтобы отложить доллар-другой на старость. Старым корням больно, когда их рубят. Вот поживешь здесь, и сам все поймешь, Гарри.
Пфайфер прогулялся по Елисейским Полям, чтобы музыка европейских сумерек выветрила Шипли из головы.
На следующее утро пришла телеграмма от Белмана. «Несмотря на все ошибки Арнольда Вебера, его рвение, благородство, честность и сила духа помогли увеличить финансовый и духовный капитал компании вчетверо. Мы надеемся, что вы, Гарри, удержите позиции, которые он для нас завоевал. Мы верим, что вы отлично справитесь. Поезжайте домой за семьей. Подробнее все обсудим в конторе. С приветом, Дольф».
4.
Если бы Пфайферу пришлось описать свои впечатления полгода спустя, перед первой поездкой с инспекцией во франкфуртское отделение, он бы отметил, что такой легкости он не испытывал со студенческих времен. Он обосновался с женой и сыном неподалеку от отеля «Этуаль», в чудесной семикомнатной квартире, где за всем надзирала сноровистая французская супружеская пара, и когда он уезжал в Германию, тревоги, которую он испытывал, покидая Европу, не было и в помине. Глядя на жену в новой каракулевой шубке, стоявшую у машины с малышом Генри и махавшую ему на прощанье, Пфайфер преисполнился такой уверенностью в себе, что ему сам черт был не брат. Правда, когда он направился к самолету, жена окликнула его, схватила за руку и сказала:
–
Pass mal sehr gut auf, mein Lieber[7].
– Зачем? – оборвал ее Пфайфер. – И Генри все слышит.
Они никогда не говорили по-немецки при сынишке. Он еще раз поцеловал ее на прощанье, наклонился к сыну, который ткнул в него маленькой моделью Эмпайр-стейт-билдинг – ее прислал ему в подарок на отъезд Белман.
– До свидания, родной мой, – сказал Пфайфер, отвел модель в сторону и поцеловал сына.
Предостережение жены пошатнуло уверенность Пфайфера, и он не мог унять дрожь, когда самолет пролетел над Франкфуртом и пошел на посадку на аэродроме Рейн-Майн. На земле он уставился на чиновников в синей форме, которые осматривали его дорожную сумку. Один из них сказал на английском, куда лучшем, чем у Пфайфера:
– Такси вы найдете вон там, сэр.
«Да провались ты ко всем чертям», – подумал Пфайфер на еще лучшем английском.
Дела в немецком отделении оказались в относительном порядке, но не в идеальном, и через неделю все вздрагивали, когда герр Пфайфер вызывал их звонком, поскольку он хоть и был вежлив, но выискивал мельчайшие ошибки и строго взыскивал даже с наименее виновных в их появлении.
Вечером Пфайфер вернулся во «Франкфуртер Хоф», поужинал, просидел час в вестибюле, читая парижский выпуск «Геральд трибьюн», после чего поднялся к себе в номер и лег спать. Во второй вечер он отправился в кино, но показывали комедию, и, услышав, как зрители смеются, он ушел. «С чего они смеются? – спрашивал он себя. – С чего?»
Он прошел вдоль реки к знаменитому Dom[8], где много веков короновали императоров Священной Римской империи. Разрушенный собор одиноко возвышался среди груд камней, оставшихся от фахверковых домов на Ромер-плац, которые Пфайфер считал самыми красивыми зданиями во Франкфурте. Картина разрушения ему была даже приятна. С другой стороны, приятно было видеть и строительство, которое вели по всему городу. «Они тоже могут начать заново», – отметил он.
На второй неделе своего пребывания Пфайфер стал ужинать со своей франкфуртской секретаршей фрейлейн Ютой фон Бенсхаймер и ее американским возлюбленным Джимми, который работал на «Высокую союзническую комиссию», орган Госдепартамента в Германии. Говорили они по-немецки, потому что его Джимми знал лучше, чем Пфайфер английский, хотя три года назад, приехав сюда, Джимми не знал по-немецки ни слова.
Фрейлейн фон Бенсхаймер была немкой незнакомого Пфайферу типа – очаровательная аристократка, сдержанная, но остроумная и раскованная. Порой эта раскованность переходила в разнузданность, чего Пфайфер и предположить не мог в девушке ее происхождения и образования. Как-то раз она попеняла Джимми, что тот не купил им новую кровать.
– Наша ужасно жесткая и скрипучая, – объяснила она Пфайферу.
Пфайфер стал понимать, что подобная разнузданность играла в новой Германии важную роль. Он видел ее признаки повсюду. Газетные киоски ломились от журналов по физической культуре, где перед похотливыми камерами извивались обнаженные девушки. В разговор на Кёнингштрассе часто врывались непристойные выкрики, и издавали их не только бесчисленные проститутки – девиц с такими жесткими лицами он прежде не встречал, – которые прогуливались там с американскими солдатами из казарм рядом с заводом «Фарбен». Несмотря на множество знаков нынешнего и предрекаемого процветания, Пфайфер, наблюдая эту разнузданность, пришел к выводу, что немцы – конченая нация; смехом и непристойностью они прикрывали тяжкое предчувствие конца.
Он стал откровенно говорить об этом с Джимми и Ютой. Они отнеслись к нему с пониманием и сочувствием. Юта как раз и посоветовала ему перед возвращением в Париж съездить в Бебельсхаузен.
– Кто знает, может, это поможет вам избавиться от тягостных воспоминаний. Вдруг да и поможет залечить ужасные раны, от которых вы так страдаете. Может, если вам удастся преодолеть кошмар тех лет, вы и думать станете иначе.
Они с Джимми предложили его отвезти, но он решил поехать с шофером компании, и в субботу уже сидел в «мерседесе», который несся вдоль Рейна, по Вюртембергским холмам к Бебельсхаузену. Примерно такое возвращение снилось ему не раз.
Бебельсхаузен хоть и разбомбили, но казалось, он почти не изменился. Пфайфер узнавал многие дома и лавки и раз или два с тревожным волнением узнавал лица. Он проехал мимо своей старой школы – ее разбомбили, мимо леса – он поредел вполовину, – где он играл и где впервые был близок с женщиной. Он показал водителю дорогу к своему дому.
Дома уже не было, осталось пустое место, и он проглядел бы его, если бы не пара дубов, затенявших западную часть дома, к которым летом на американский манер привязывали огромный гамак. «Слава Б-гу», – подумал он, увидев, что деревья уцелели. Он вылез из машины, доковылял до них, сел лицом к реке и стал глядеть между холмами, туда, где рейнский ветерок рассеивал клубы дыма с фабрики термометров. И тут он увидел на дереве поменьше свои инициалы – «Х. П.», вырезанные в метре с небольшим от земли. Напряжение, сковывавшее его пятнадцать лет, внезапно отпустило, и Пфайфер издал полустон, полуплач, отчего шофер сначала посмотрел на него, а затем отвернулся.
Вечером он пытался рассказать Юте и Джимми, что с ним произошло; ему удалось сказать об этом так, что они сочли это важным для него опытом.
Это он понял. Он вернулся домой, и то, что имело значение, никуда не исчезло. Несчастья его страны были сродни его несчастьям; в ее распущенности и глупом позерстве он видел неуклюжую попытку искупить вину за несчастья, которые она в своем безумии нанесла за те пятнадцать лет, когда отошла от европейских традиций.
В Париж он вернулся исполненный уверенности, которую до поездки только имитировал. Когда он рассказал жене о своих открытиях, она сказала, что в следующий раз поедет с ним, и они даже решили взять сынишку. В разговоре они перешли на немецкий, несмотря на то, что сынишка был рядом – строил из кубиков Эйфелеву башню.
Следующая неделя в Париже была счастливейшей в их жизни. Они пошли в театр, и оказалось, что они понимают все без труда. Рубен познакомил их со своими французскими и испанскими приятелями, они приглашали друг друга на ужины, начали планировать поездки по вновь обретенной Европе. Когда они были на вершине счастья, пришла телеграмма от Белмана.
Арнольд Вебер полностью восстановил силы после электротерапии (лечение шоками). Хочет вместе со мной и всей компанией поблагодарить вас за то, что вы в его отсутствие держали форт. По возвращении в Нью-Йорк вы найдете материальное подтверждение нашей благодарности в конвертах с недельными выплатами. С искренними наилучшими пожеланиями вам и вашему семейству, Адольф Белман.
На третий день путешествия через Атлантику Пфайфер подумал: «Возможно, мне стоило остаться», но было уже поздно, а еще позже он и сам не мог понять, имел ли он в виду «остаться в Европе» или «в Америке».
1956
Перевод с английского Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] «Блумингдейлз» – один из крупнейших универсальных магазинов Нью-Йорка.
[2] «Санка» – марка растворимого кофе без кофеина.
[3] Вы едете в Париж? (нем.)
[4] А обратно? (нем.)
[5] Собакам и евреям сидеть запрещается (нем.).
[6] Настоящий европеец (нем.).
[7] Смотри, будь осторожнее, дорогой (нем.).
[8] Собор (нем.).