ГОПАК

Матвей Ганапольский

То, что советско-африканская дружба всегда была крепка, – все хорошо знают. Многие даже помнят, как, гуляя вечером по парку, можно было в особо темном уголке неожиданно наткнуться на висящее в воздухе мороженое. Когда первый испуг проходил и глаза привыкали к темноте, постепенно становился виден хозяин мороженого – веселый парень из очередного Университета дружбы народов.

Этих ребят было великое множество, они пользовались громадным уважением, так как в газетах писали, что скоро Африка станет свободным континентом.

То ли по этой причине, то ли по какой другой, африканцев старались не называть в разговоре «неграми» – почему-то считалось, что это для них оскорбительно. На Украине, где, собственно, и произошли описываемые события, их называли «чернявые». Это было как-то необидно, тем более что так же называли цыган, кавказцев и молдаван, которых в городе было пруд пруди. Да и слово, если вдуматься, лишено национальной окраски.

Правда, следует заметить, к африканцам отношение было все же неоднозначным. Дело в том, что, хотя многие из них выглядели скромно, на самом деле были сыновьями африканских царьков и племенных вождей. Возможно, из-за этого их иногда заносило и возникали драки с местными. Местные, конечно, африканцев били, но били, опять же, аккуратно. Во-первых, потому что сколько их не бей – синяков не видно. Во-вторых, очень уж местным хотелось бананов и ананасов. Появление же этих диковинных фруктов в магазинах советская пресса связывала исключительно с полным и окончательным освобождением Африки от колониализма.

В одном южном городе, с местным отделением такого вот университета, должен был состояться концерт нашей студенческой бригады.

Это была летняя практика студентов Училища эстрадно-циркового искусства, а директора филармоний таковых не жаловали. Директора филармоний любили Соню Ротару или Юру Антонова. В крайнем случае, в то время малоизвестного Валеру Леонтьева.

А особенно они любили и уважали Иосифа Кобзона, ибо Кобзон был способен на все. Это «все» заключалось в том, что он мог дать в любой «тырловке» сколько угодно полных концертов, ни на песню их не сокращая. При этом мог давать эти концерты, как киносеансы, – каждые два часа, ничуть не уставая. Когда приезжал Кобзон, директора филармоний брали на концерт своих жен. И те сидели в первом ряду, закрывая своими высокими начесами весь вид остальным зрителям. Эти начесы в народе называли «халами». Жены сидели с прямой спиной и строгим видом, подчеркивая неоспоримый факт, что именно их муж привез Кобзона. Но даже они размякали, когда Кобзон, отпев что-то партийное, переходил к еврейской тематике. И когда в зале начинал грохотать фрейлехс, то высокие «халы» качались в такт музыке, а руки директорских жен начинали хлопать в такт, но обязательно на первую долю.

Что касается нас, никому не нужных, то директора филармоний договаривались так: под водку и салат «оливье» один директор давал обязательство устроить для нас двадцать концертов и оплатить их, независимо от количества зрителей. Это называлось «брать на гарантию». За это другой директор должен был обеспечить аналогичный прокат талантов. Хорошо еще, если в этом качестве выступал какой-то ВИА с комсомольским репертуаром в первом отделении и «песнями протеста» – во втором. Но чаще нужно было прокатать что-то типа якутского ансамбля песни и танца «Северный олень». Кроме двадцати пяти гостиничных номеров, «олени» требовали еще и горячей воды, чтобы после выступления помыться, а это было категорически невозможно в Б‑гом забытых колхозных гостиницах, которые гордо назывались «Домом колхозника». А еще «олени» возили с собой громадные бубны с натянутыми шкурами, которые странно пахли. Для шкур нужно было заказывать отдельный транспорт. Кроме того, гости с Севера требовали обязательную дневную репетицию, на которой, рассевшись в кружок, просто били в свои бубны, тихонько подвывая. Директоров филармоний это раздражало, тем более что договориться с «оленями», чтобы в конце концерта они спели и сыграли тот же фрейлехс, было категорически невозможно.

Мы были лучше! Мы были молоды, и любой зритель для нас был наградой. Нас было мало: два вокалиста, чтица украинского юмора, жонглер, пара танцоров и я – конферансье программы. Нас не пугали «тырловки». Мы возили с собой ящик электролампочек, ведь в софитах на сцене они чаще всего отсутствовали. Лом тоже был при нас – им удобно было, отогнав ленивых коров, вскрывать забитый крест-накрест отдельный вход на сцену. Начало концерта назначали на семь, но зрители приходили после вечерней дойки.

Мы прыгали по сцене, задыхаясь от собственного таланта, а по залу прыгали собаки и подвывали вокалистам. Один раз в зал неожиданно вбежал большой косматый черный козел. Интеллигентные колхозники, стараясь не сорвать концерт, держали козла за рога. Однако, на какой-то особо высокой ноте, он вырвался и стал штурмовать сцену. Пока его ловили, он успел сбросить на пол колонки и боднуть жонглера.

Директор клуба, одетый в ватник и болотные сапоги, потом долго извинялся, стараясь замять инцидент двумя трехлитровыми банками парного молока.

Но этот город, о котором идет речь, был, конечно, не «тырловкой». Прекрасный провинциальный город с трамваем, Центральным универмагом и продажей арбузов на улицах.

Наш концерт должен был состояться в кинотеатре «Сатурн», и это должен был быть концерт невероятный по значению, ибо, как шепнул нам администратор, придет сам директор филармонии, посмотрит и, может быть, возьмет кого-то на постоянную работу.

Постоянная работа! Звучало как музыка! Иметь постоянную работу означало, во-первых, сшить два костюма (белый и черный) за счет филармонии. Во-вторых, встать на жилучет и лет через семь получить двухкомнатную квартиру, ибо одна комната для жилья, а вторая – «кабинет». В-третьих, можно было обрести вожделенную разовую ставку – шесть рублей пятьдесят копеек. А если получится, то и восемь. От этих цифр сердце колотилось, и я с еще большим упоением вывязывал галстук и повторял слова вступительного монолога «Маршрут дружбы».

С этим монологом у меня никак не складывались отношения: забывал текст. Казалось, там все было логично. Ведущий выходит и говорит, что мы живем в такой стране, где куда ни поедешь – везде тебе рады. На Украину поедешь – чернобровая дивчина поцелует, в Прибалтику поедешь – «лабас денас» скажут. А если окажешься в Грузии, то не только напоят вином и познакомят со столетним дедушкой, но и скажут в конце: «Не забудь, дорогой, я к тебе в гости всей семьей приеду!» Я очень любил это место в монологе, потому что тут всегда дружно смеялись, и можно было чувствовать себя хозяином зала, хотя тебе всего девятнадцать лет. В девятнадцать лет трудно понять, что, когда на сцене ты говоришь одно, а в жизни происходит другое, слова не хотят запоминаться...

Я стоял в кулисе, тарабаня про себя слова, когда из соседней кулисы вынырнул Семен Израилевич, наш администратор. У него было прозвище «завпаникой». Прозвище было справедливым. Никто другой, кроме Семена Израилевича, не мог привезти нас на концерт в очередную «тырловку» за два часа до его начала. Он говорил, что у автобуса может лопнуть колесо и что молодые артисты «должны учиться уважать зрителей». И пока мы сидели на пыльных скамейках с костюмами в руках перед закрытым клубом, «уважаемые зрители» гнали домой коров и, завидев нас, снимали шляпы и вежливо кланялись.

–     Вот видите, – удовлетворенно говорил Семен Израилевич, потирая руки, – сейчас они поужинают и придут.

–     Коров возьмут? – мрачно спрашивали мы.

Семен Израилевич на такие реплики не обижался. Он тут работал уже сорок лет, недавно возил Кобзона и точно знал, что зал будет полон и без коров, а некоторые зрители даже будут трезвые. Он любил всех зрителей, даже пьяных.

Однако в этот раз Семен Израилевич вынырнул из-за кулис с перекошенным лицом, схватил меня за лацканы костюма и трагично прошептал: «Катастрофа!»

Я сразу его понял. У катастрофы было имя: саксофонист Володя.

С нами ездил маленький инструментальный квартет. Он аккомпанировал вокалистам, танцорам, да и вообще «на раз» делал все что угодно. Володя талантливо играл и талантливо пил. Напивался он всегда неожиданно, причем перед концертом, после чего шел спать всегда в одно и то же место – на сцену за киноэкран. Мы снимали с него костюм, выливали на него два ведра ледяной воды из ближайшего колодца, протирали, чтобы не простудился, одевали в костюм, и он покорно шел на сцену.

Прозвенел второй звонок. Положение было отчаянным – фонограмм музыкальных номеров не было.

Я постарался унять нервную дрожь, попросил Семена Израилевича принести пару ведер с водой и признался, что, возможно, концерт придется отменять.

Семен Израилевич трагически заломил руки, сказал, что, когда он возил Кобзона, ничего подобного и близко не было, что в зале директор филармонии и его жена и если отменится концерт, никого из нас не возьмут на работу. Я шикнул на него, и он побежал за водой.

В эту секунду зазвенел третий звонок.

Трясущимися руками я раздвинул занавес: в середине первого ряда усаживался толстый мужчина и женщина с прической-«халой».

Понимая, что разовая ставка шесть пятьдесят и пошив двух костюмов под угрозой, я рванулся за экран. Володя мирно посапывал на свернутой кулисе. Он был необычайно бледен. Мне была известна эта стадия – именно сейчас его не поднимешь даже цистерной воды.

Я про себя подумал, что Володя все-таки гад, развернулся и вприпрыжку побежал искать Семена Израилевича, однако в следующей кулисе неожиданно наткнулся на милиционера. Милиционер, толстый радостный дядька, поинтересовался, не я ли конферансье. Я печально подтвердил его догадку, но попросил Володю не забирать, потому что он хороший музыкант, и, возможно, мы его скоро поднимем. Милиционер ответил, что он никакого Володю не знает, но просит быстрее начать концерт, потому что в зале скоро должна начаться большая драка, и если со сцены кто-то будет говорить или петь, то, возможно, будет меньше крови.

Ничего не понимая, я снова раздвинул занавес, выглянул в зал и оторопел: зал мест на триста был разделен проходом посередине. Сто пятьдесят мест слева занимали африканцы, а сто пятьдесят справа – местная молодежь.

Захотелось тихо отойти за экран и лечь рядом с Володей, однако я не мог двинуться, ибо милиционер и подоспевший Семен Израилевич, схватив меня за руки, шептали в оба уха горячие монологи.

Семен Израилевич объяснял, что он не мог поступить иначе – развлечений в городе нет, а африканцы очень благодарные зрители. Они по-русски не понимают, но этого и не надо. Нужно просто выпустить чтицу украинского юмора, и пусть читает все, что знает, хоть по кругу. А еще она может просто ходить – этого будет достаточно. Когда была Соня Ротару, шептал Семен Израилевич, у нее сломался микрофон. Так вот, момент, когда она просто стояла и не пела, африканцам понравился больше всего.

Милиционер шептал в другое ухо, что местные купили билеты не на концерт, а на драку, что это старая традиция и что дрались даже на Кобзоне, пока он не перешел на фрейлехс. Он рассказал, что вся милиция города уже в фойе и он просто интересуется, на каком слове моего монолога им врываться в зал.

В это время артисты уже собрались на сцене и горячо обсуждали ситуацию. Вокалисты заявили: у них несмыкание связок и они петь не могут, тем более что Володя напился. Чтица украинского юмора заметила, что ей не смешно. В ней еще живы воспоминания, как в Полтавской области на сцену выскочил какой-то идиот и разорвал на ней сорочку-вышиванку, при этом шепнув, что ждет ее после концерта у служебного входа. Что касается жонглера, то он сказал: с него хватает того деревенского козла и с нашим козлом-администратором он больше дел иметь не желает.

Семен Израилевич всплеснул руками и собрался что-то ответить, но в это время зал нетерпеливо засвистел, нервно зааплодировал, и в ту же минуту на сцене появились танцоры. Они были в гримерке и о предстоящем счастье ничего не знали. Подрыгав ногами, они спросили, после кого идут по программе. Под жгучими взглядами Семена Израилевича и потного милиционера я сказал, что они идут сразу после моего вступительного монолога. Пошел занавес.

Хриплым голосом я начал читать «Маршрут дружбы». Зал гудел, но это был зловещий гул. Африканцы не понимали по-русски и вполголоса говорили о чем-то своем, африканском. Местные же не приглушали голосов, и я отчетливо слышал, как они договаривались, с какой стороны зала начать бить «чернявых».

Нужно было быстрей дочитать монолог и смываться. Я читал торопливо, пытливо вглядываясь в зал и пытаясь угадать, кто именно начнет драку. В первом ряду, среди местных, сидел какой-то мордатый детина. На коленях он держал большой арбуз и большой нож. Я понимал, что арбуз он бросит в меня, а нож воткнет в ближайшего негра, который сидит с ним рядом, через проход.

Мой монолог закончился. Зрители отметили его истеричными аплодисментами. Так на утренниках дети аплодируют клоуну, который должен выпустить главное блюдо – Деда Мороза.

Заиграла музыка и танцоры выскочили на сцену. Пошел украинский танец.

Вдруг зал притих. Я судорожно выглянул в щелку. Драки не было – все с любопытством смотрели на сцену. Смотреть было на что. Ансамбль играл без Володи. Музыкальная тема не звучала, и танцоры прыгали под странное «умца-умца».

Первый танец закончился, начался второй. Это был классический гопак. Без мелодии, которую должен был играть Володя, он слушался и смотрелся еще более по-идиотски, чем первый.

Внезапно зал резко зашумел. В каком-то дальнем ряду встал двухметровый «чернявый» и со свирепым видом направился к ступенькам на сцену. Он прошел мимо мордатого, тот встал во весь рост, угрожающе сжимая арбуз. Танцоры отчаянно запрыгали в танце, справедливо предполагая, что их сейчас начнут бить. Семен Израилевич из кулисы стал делать отчаянные жесты милиционеру, который, испуганно втянув голову в плечи, пытался нащупать отсутствующую кобуру с пистолетом.

Тем временем негр поднялся на сцену, подошел к клавишнику и что-то ему шепнул, потом поднял Володин саксофон, сиротливо стоявший у синтезатора, несколько раз дунул в него и вдруг с ходу заиграл музыкальную тему.

Танцоры от неожиданности на секунду сбились, но продолжили выступление.

Зал взревел! Негр играл на саксофоне гопак! Такого этот город еще не знал. Танец закончился, но зал встал, требуя повтора. Номер повторили. Зал требовал еще! Громче всех орал детина с арбузом. Оказалось, что арбуз он уже надрезал ножом и совмещал приятное с полезным.

После пятого раза танцоры падали от усталости. Тогда гопак стали играть просто так, под дружные хлопки зала. Зал тоже танцевал. А в кулисе, обняв друг друга, заходились в танце милиционер и Семен Израилевич, причем последний умудрялся под гопак танцевать свой родной фрейлехс.

В первом ряду, изображая полное презрение к происходящему, поднялись толстый мужчина и его жена. С гневным видом они ринулись к выходу, тараня толпу. На них смотрели недоуменно-снисходительно. Дама бежала, придерживая рукой свою высокую «халу».

Внезапно заходили ходуном кулисы, и на сцену выкатился проснувшийся Володя. Посмотрев ошарашенно несколько секунд на негра, дующего в его саксофон, он как-то фатально махнул рукой и вдруг зашелся в танце вприсядку. На появление полупьяного таланта зал ответил новым радостным ревом.

В этот день драка не состоялась. «Чернявые» с местными ушли из зала в обнимку. Семен Израилевич жал нам руки, называл талантами и сравнивал с Кобзоном. Милиционер обещал благодарность от местного УВД.

Конечно, было обидно, что никого не взяли на работу, а пошив двух костюмов, ставка в шесть пятьдесят и квартира остались только мечтой.

Однако, согласитесь, это было не так уж важно на фоне нашего вклада в укрепление советско-африканской дружбы.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.