Золотое сердце, или Сила упования

Яков Шехтер

Тем утром он молился с особенным ожесточением. Напрасно Голда ожидала, что муж после кражи возьмется за ум, закинет на плечо мотыгу и отправится на террасы добывать хлеб насущный. Муки голода лишь разожгли упрямство Хаима.

Краем глаза он замечал – ведь не дурак, не дурак! – как Голда украдкой кормила детей, доставая из потайных мест припрятанную еду. Бурчание в животе Хаим воспринимал как знак Б-жественного расположения, звуки избранности и высшей приязни. Он страдал от голода, но его вера, чистая, крепкая, полная уверенности в доброте Всевышнего вера осталась в целости и сохранности, как после речи раввина.

–     Лучше бы человеку не рождаться, – говорил раввин. – Душа спускается в нижний мир для мук и страданий. Ад существует, и мы находимся в самой его середине. Но коль родился человек, живет и страдает, лучше бы ему умереть молодым и не тащить много лет груз соблазнов, угроз и преткновений.

–     Но ребе, – робко спросил Хаим, слушавший раввина с открытым от удивления ртом. – Если хорошо умереть молодым, отчего же праведники живут до глубокой старости?

–     Праведники находятся в нашем мире не для удовольствия, – ответил раввин. – Они выполняют особую, тайную работу и поэтому так долго присутствуют на земле. По той же причине Всевышний освобождает их от забот пропитания, доставляя все необходимое прямо к порогу дома.

Именно после этих слов Хаим твердо решил стать праведником. Не из-за пропитания – в конце концов, он ведь устроился в этом мире, хуже-лучше, но устроился. Нет, ему захотелось погрузиться в духовность, прикоснуться к тайнам, окружающих святых людей. Как охапка соломы, как высушенная солнцем трава загорелось его сердце, и пламя, гудящее, жаркое пламя устремилось вверх, прямо ко Всевышнему.

И что это за чудо – еврейская душа! Кто вылепил ее, если не Сам Царь небесный? Из глубины своего Я вдохнул Он частицу Себя Самого в бренное тело человеческое и поселил в нем трепет и страсть, вечную любовь и вечное страдание.

Отмолившись, Хаим уселся под навесом и принялся тщательно проверять свои поступки. Чем он прогневил Вседержителя, за что на его семью свалилось такое несчастье?

А несчастье и в самом деле было большим. Без лошади и телеги Хаим не мог браться за большую часть работ на террасах. Если завтра он передумает и вернется, то…

–   Ага, – он чуть не подскочил на месте от пришедшей догадки. – Всевышний не хочет, чтобы я возвращался на работу. Всевышний желает видеть меня праведником. Поэтому и отобрал телегу с лошадью. Он, наверное, опасается, что Голда сумеет меня переубедить, и решил помочь таким способом.

Хаим приосанился и горделиво посмотрел на горы. Личная опека Создателя мира, прямое вмешательство в судьбу– разве это не причина для гордости?

–   Не бойся, Всевышний, – прошептал Хаим, – я останусь праведником, пусть даже ради этого мне придется умереть с голоду.

Если бы в руках у Хаима оказалась подзорная труба и если бы он точно навел ее на просвет в кронах дубов, плотно покрывающих склоны горы Мерон, его взгляду могло бы открыться странное зрелище. Четверо разбойного вида людей, обливаясь потом, тащили из пещеры огромный, кованый железом сундук и укладывали его на телегу. Оружие: копья, топоры и мечи – было свалено в беспорядке на земле перед входом.

Опасаться в этой чащобе можно было только диких зверей. Никто из жителей окрестных деревень не рисковал забираться так глубоко в дебри леса. Слухи о разбойниках, облюбовавших Мерон, отгоняли самых бесстрашных.

У этих слухов были веские основания: не один торговый караван, идущий из порта Акко в Цфат был остановлен и разграблен за последние месяцы, множество усадеб и зажиточных домов подверглись нападению.

Бандиты отличались особенной жестокостью: каждого, кто пытался оказать сопротивление, убивали на месте. Малейшая просьба о милосердии каралась безжалостными побоями. Начальник полиции Цфата турок Хасан с миндалевидными коричневыми глазами и двумя жесткими складками на лбу несколько раз отправлял солдат на поиски бандитов, но те лишь без толку блуждали по чащобе Меронского леса.

В одном из сундуков, захваченных во время ограбления каравана, бандиты обнаружили старинную карту, выгравированную на медной дощечке. Вместе с картой у хозяина, купца из Дамаска, отобрали шкатулку с драгоценностями, но он, валяясь в ногах бандитов, умолял отдать ему только карту.

–   Семейное предание, – причитал купец. – Простая медная дощечка, никакой ценности. Отдайте, прошу вас, отдайте.

Он обхватил ноги главаря бандитов, и тот, чтобы избавиться от дурака, стукнул его по лбу рукояткой кинжала. Удар получился слишком сильным: купец молча повалился на бок, из расколотого черепа потекла черная кровь.

Вечером главарь пару минут повертел в руках табличку, но, не сумев ничего разобрать при мерцающем свете костра, безразлично отбросил в сторону. Ее подобрал Абдалла, молодой член шайки, уроженец Ливана. Весь следующий день он то и дело вытаскивал табличку из кармана халата и внимательно изучал. Его ажурно вырезанные ноздри хищно подрагивали.

–     Атаман, – сказал он под вечер, когда фиолетовое солнце медлен­но садилось, приближаясь к вершинам гор. –   Атаман, я родом из Цидона. Моим соседом по двору был грек. Он научил меня читать. Я араб, но читать умею только по-гречески. Ты знаешь, что написано на этой табличке?

–     Нет, – атаман зевнул, обнажив два ряда острых, блестящих зубов.

–     Это карта. Карта горы Мерон. С указанием места, где византийцы спрятали клад.

–     Я не верю старым картам, – безразлично зевнул атаман. – Прогуляйся по рынку в Акко, и на каждом прилавке ты обнаружишь дюжину таких карт. И все поддельные.

–     Эта похожа на подлинную, атаман, – не успокаивался Абдалла.

–     Ты употребил правильное слово, – улыбнулся атаман. – Похожа, но не более.

–     А может, все-таки попробуем? – предложил Абдалла. – Это ведь совсем близко от нас.

–     Близко, говоришь, – в третий раз зевнул атаман. – Если близко, давай попробуем.

–     Прямо завтра?

–     Давай завтра.

Карта не подвела, не зря купец так за нее цеплялся. Когда разбойники откатили в сторону валуны, перед ними открылся вход в пещеру. Валуны лежали на этом месте очень, очень давно, наверное, со времен византийцев, спрятавших клад. Разбойники с воплями радости устремились внутрь, но спустя несколько минут лесной воздух пронизали проклятия: пещера оказалась пустой.

–     Постойте, постойте, – спохватился Абдалла. – Тут написано – три локтя к востоку. А восток – это стена. Значит, нужно искать потайной вход.

Разбойники пустились на поиски и быстро отыскали заштукатуренный проем. Кто-то искусно раскрасил его, придав вид настоящей горной породы. Обнаружить подделку можно было, лишь точно зная, где надо искать.

Разломав ломами кладку, разбойники проникли во вторую пещеру. Зажгли свечи и долго не могли прийти в себя от изумления. Пещера была плотно уставлена громадными сундуками из крепкого дерева, обитого кованым железом.

Атаман сорвал заступом замок с первого сундука, распахнул крышку и зажмурился. Сундук был доверху наполнен золотыми монетами.

–     Это не просто клад, – прошептал Абдалла. – Это целая казна, сокровищница.

– За раз все не утащить, – деловито сказал атаман. – Нужны лошадь и телега. Возьмем пару сундуков, замаскируем вход и поедем в Цфат. Потом вернемся с караваном верблюдов и увезем что осталось. Где тут можно раздобыть лошадь?

И разбойники отправились на поиски. Искали они долго, ведь у добрых хозяев запоры крепки, а собаки настороже. Можно, конечно запоры разломать, а собак прибить вместе с хозяевами. Но атаман не хотел поднимать шум.

–     Чтобы победить, нужна внезапность, а значит, скрытность, – повторял он. – Золота хватит не только нам, но и детям, внукам и правнукам. Поэтому действовать нужно не спеша и потихоньку.

Растяпу хозяина отыскали только у самого Цфата. Собаки спали, дверь в сарай оказалась незапертой. Абдалла осторожно вывел лошадь из стойла, запряг в телегу и – фьють – поминай как звали. Стоит ли добавлять, что незадачливым хозяином был герой нашего повествования праведник Хаим.

Шайка тяжело трудилась весь день. Сундуки оказались неподъемными, вытащить их, не разгружая, у разбойников не хватало сил. Атаман решил опустошить два сундука, перенести их на телегу, а затем снова наполнить золотом.

Так и поступили. Монеты выгребли и сложили в углу пещеры, затем перетащили сундуки и принялись укладывать в них золото. Абдалла потихоньку набил карманы монетами. Он думал, его никто не заметил, но атаман, казалось полностью занятый перетаскиванием, внимательно наблюдал за членами шайки и сразу отследил вороватые движения Абдаллы.

«Ну-ну, – подумал атаман. – Ну-ну».

Он ничего не сказал воришке, но решение принял сразу и стал готовиться к его выполнению.

Работу закончили после полудня. Устали, перепачкались, пропотели. Животы подвело от голода, а глотки пересохли от жажды.

–     Делаем так, – приказал атаман. – Умоемся в ручье, напьемся, отдохнем. Абдалла и ты, – он ткнул пальцем в члена шайки, безымянного, сморщенного сирийца, с клочковатой бородой, придававшей ему вид проросшей картофелины, – вы отправляетесь на поиски еды. Не грабить – найти постоялый двор и купить, чтоб ни шума, ни писка, понятно?

–     Понятно, – согласно кивнули Абдалла и сириец.

–     Мы с Корейшем тут все уберем, положим валуны на место, прикроем травой, чтоб ни одна сволочь не догадалась о входе в пещеру. Поужинаем, переночуем и с утра – в Цфат. Понятно?

–     Понятно.

– Тогда за дело. И еще раз повторяю: никакого насилия. За все платить и платить сполна. Наша задача – уйти отсюда незамеченными.

Закончив умываться и пить, члены шайки разделились на две группы: Абдалла с напарником отправился покупать провизию, а Корейш вместе с атаманом принялся ворочать валуны.

–     Несправедливо, атаман, – ворчал Корейш, дюжий и рыжий детина, с острыми, прижатыми к черепу ушами и недобрым блеском узких глаз. – Кому гулять, а кому горбатиться.

–     Ты разговоры о справедливости брось, – цыкнул атаман. – Ищешь справедливости – в синагогу ступай. Там тебе растолкуют, кто прав, кто виноват.

–     Фью, в синагогу, – присвистнул Корейш. – Чего я там позабыл. А кто виноват, то могу сказать. Абдалла полные карманы монетами набил, разве ты не видел?

–     Видел, – спокойным тоном произнес атаман. – Потому я его за продуктами и отправил.

–     Вот я и спрашиваю, где справедливость? – опасливо повторил Корейш.

–     Сейчас объясню, – ответил Атаман, усаживаясь на валун. – Есть небось хочешь?

– Угу, – кивнул детина. – Еще как.

–     Скоро товарищи твои вернутся. Мяса принесут, вина, хлеба. Поедим?

–     Еще бы, – мечтательно улыбнулся Корейш.

–     Ну и дурак, – оборвал его мечты атаман.

–     Почему?

–     Да потому, что это будет твоя последняя трапеза на свете.

–     Ты что, думаешь, они…

–     Не думаю, а уверен. Жадность далеко человека заводит. Если он монеты при нас крал, почти не прячась, значит, всех дураками считает. А зачем же клад на четверых делить, если можно на двоих? Поэтому ту еду, что он принесет, только крысам скармливать можно.

–     Н-да, – покрутил головой Корейш. – Что делать будем, атаман?

–     Так ведь Абдалла прав. Зачем делить клад на четверых, если можно на двоих. Как думаешь?

–     Думаю, прав, – и без того узкие глаза Корейша зловеще прищурились.

–     Делаем так, – приказал атаман. – Когда наши друзья вернутся, я займусь сирийцем, а ты Абдаллой. Сразу, без разговоров. Как только они подойдут на расстояние удара. Понятно?

–     Понятно, – рука Корейша опустилась на рукоять ножа.

–     Только без шума. Без всякого шума.

Атаман оказался прав. Отыскав постоялый двор, Абдалла и сириец первым делом бросились утолять голод и жажду. В большом зале с низким потолком вязко пахло свежеиспеченным хлебом. Абдалла небрежно бросил на стол перед хозяином золотую монету:

–     Еды и побольше. Да вина не забудь, самого лучшего.

–     Ты зачем так швыряешься деньгами? – тихо спросил сириец, когда они уселись за стол в углу залы. – Если атаман узнает…

–     Да пошел он к черту, этот атаман, – со злостью бросил Абдалла. – Что он понимает, что умеет? Грабить купцов да насиловать крестьянок – вот все, что прячется в его пустой башке. Табличку с картой он выбросил как ненужную. Если бы не я, ты бы мог только мечтать о таких деньгах.

–     Что верно, то верно, – согласился сириец. – Но все-таки будь осторожней.

Хозяин принес стопку горячих лепешек и большую миску запеченной фасоли, покрытой коричневой загустевшей от печного жара подливой. От миски поднимался ароматный пар. Разбойники жадно принялись отрывать от лепешек узкие полоски, подхватывать ими фиолетовые фасолины вместе с подливкой и с шумом заглатывать.

–     Ты думаешь, он мне спасибо сказал? – продолжил Абдалла, когда первый голод был утолен.

–     Спасибо? – недоуменно фыркнул сириец. Темное вино зашипело в глиняных кружках и быстро ударило в голову. Абдалла не опьянел, но глаза его слегка затуманились, утратив привычное презрительное выражение.

–     Спасибо… Даже этой мелочи я от него не дождался. А когда дело дойдет до дележки, он, как всегда, возьмет себе большую часть. Но в этот раз большая часть полагается мне, понимаешь, мне!

Абдалла схватил с блюда жареную курицу и в бешенстве разломил пополам.

– У меня в пятке больше мозгов, чем во всей башке этого дурака, называющего себя атаманом. Понимаешь?

–     Нет.

–     Зачем нам делить клад на четыре части, одна из которых будет куда-а больше всех остальных? Давай лучше разделим его на две. Причем равные.

Сириец осклабился:

– А ты, Абдалла, действительно не дурак. Я тоже об этом подумал. Только предложить не решился.

–     Все просто. У меня есть план. Закажем у хозяина лепешек с мясом.

–     И что? – Сириец недоумевающе посмотрел на Абдаллу.

–     А то. Две из них нашпигуем крысиным ядом и спрячем за пазухой. А те, что без яда, предложим атаману и Корейшу.

–     Не понимаю, – замотал головой сириец. – Ты кого отравить хочешь, их или нас?

–     Да ты слушай, слушай, – пренебрежительно прервал его Абдалла. – Атаман дурак, но подлая бестия и наверняка нас заподозрит. Поэтому не станет есть предложенные лепешки. Но когда мы достанем из карманов свои и сделаем вид, только сделаем вид, будто собираемся приступить к трапезе, он, несомненно, их у нас отберет, а нам отдаст свои. И очень хорошо, мы славно закусим вместе с друзьями. А спустя полчаса станем полноправными обладателями сокровища.

–     Хитро, – уважительно произнес сириец. – Ты действительно голова.

Он снова наполнил кружки густым, темно-красным, точно свежая кровь, вином.

–     За успех!

Абдалла и сириец вернулись к пещере, когда солнце перевалило через зенит и лиловые тени от дубов начали тянуться к востоку.

–     Вот! – Абдалла приветственно помахал бурдюком, наполненным молодым галилейским вином.

–     Вот! – повторил сириец, протягивая атаману сумку, переполненную лепешками, начиненными мясом с острыми приправами.

–     Покажи-ка, покажи, – раздул ноздри атаман.

–     Уф, как пить хочется! – Корейш выхватил из рук Абдаллы бурдюк и поднял верх, якобы собираясь вырвать зубами затычку и прильнуть к отверстию.

У Абдаллы сжалось сердце от сладостного предчувствия. В бурдюк он всыпал такое количество крысиного яду, которого бы хватило на десяток Корейшей. Еще несколько мгновений – и атаман останется один, а с ним они справятся даже без яда. Первым в схватку вступит сириец. Если он погибнет, это избавит его, Абдаллу, от еще одного убийства. Вон, нагруженная телега стоит в тени деревьев, а уставшая от долгого стояния лошадь то и дело бьет копытом о землю.

Но дальше произошло неожиданное. Вместо того чтобы выдернуть зубами затычку, Кореш изо всех сил опустил бурдюк на голову Абдаллы. Бурдюк, конечно, не камень, но от удара в голове у Абдаллы все пошло кругом, а в ушах тихонько зазвенело. Звон походил на тот, который издавали сосульки, падая с крыш Цфата в ясный зимний день.

И словно продолжение этого звона, Абдалла вдруг ощутил ледяное прикосновение к низу живота. Что-то пронзительно-холодное проникло в его внутренности и повернулось в них, став ослепительно-горячим.

Абдалла охнул, схватился руками за живот и уже непонимающими глазами увидел, как сверкающее лезвие ножа, покрытого его кровью, мелькнуло прямо перед лицом, направляясь к шее.

Сириец прожил на минуту дольше, чем Абдалла. Когда тела перестали подергиваться в предсмертных конвульсиях, атаман и Корейш стали обшаривать трупы.

–     Гляди-ка, – воскликнул Корейш, – у него за пазухой припрятана лепешка с мясом.

–     Понятное дело, – отозвался атаман. – Те, которые в сумке, отравлены, а эти они для себя приберегли.

Он сунул руку за пазуху Абдаллы и вытащил еще одну лепешку.

–     Работа выполнена, теперь можно и перекусить.

Разбойники уселись в тени и, прихлебывая из фляжек собственноручно набранную из ручья воду, мгновенно разделались с лепешками.

Острые приправы отбили вкус крысиного яда, и первые несколько минут его действие было неощутимым. Атаман встал на ноги, собираясь пойти к повозке. Он успел сделать несколько шагов, как вдруг почувствовал, что ноги перестали повиноваться. Атаман с удивлением посмотрел на них и вдруг ощутил огненно-жгучий удар под ложечку, от которого все его тело пронзила нестерпимая боль. Говорят, будто боль эта настолько невыносима, что мертвых крыс находят с мордами, мокрыми от слез. Атаман глухо вскрикнул и повалился лицом в колючий кустарник, прямо за которым открывалась черная бездна преисподней.

В тот день Хаим остался голодным: на завтрак Голда предложила ему только ведро ледяной воды из колодца. То же меню поджидало его на обед. Сон давно перестал брать Хаима – за дни безделья он основательно отоспался. Усевшись за стол, он положил перед собой Пятикнижие и по двадцать раз читал каждое слово комментария Раши, пытаясь понять его смысл.

–     Разберусь, – шептал он сквозь стиснутые зубы, – обязательно разберусь.

Голда украдкой наблюдала за борьбой мужа. Она уже не знала, сердиться на бедолагу, вбившего себе в голову этакую глупость или жалеть его. Когда Хаим каждые пятнадцать-двадцать минут осушал кружку воды, Голда прижимала руки к груди и с трудом сдерживала рыдания.

–     Он же есть хочет, мой дурачок. Сильно хочет есть. Но чем же я могу ему помочь?

Голда вышла из домика, остановилась под навесом, где Хаим молился утром, днем и вечером, и вдруг залилась горькими слезами. А вместе со слезами сами собой потекли горячие слова молитвы.

–     Б-же Всемилостивый, Отец наш Небесный! Сжалься над Своим рабом Хаимом и пошли ему излечение от болезни. А если Хаима Ты не желаешь пожалеть, то смилуйся надо мною, Голдой, женой Хаима.

Она вдруг припомнила долгие месяцы ожидания перед свадьбой, когда вместе с матерью и подругами шила себе приданое. Жених тогда представлялся ей сказочным принцем, мудрым, как рабби Акива, и добрым, точно Аарон-первосвященник. Как растворились ее мечты, куда подевался тот тихий юноша с ласковыми глазами?.. Б-же, Б-же, что Ты делаешь с нашей жизнью, что мы сами делаем с ней!

Слезы не переставали течь по щекам, будто там, внутри глаз, распахнулись ворота и оттуда безудержно хлынули потоки стыда, отчаяния, безнадежности и обиды.

–   А если и меня Ты не хочешь жалеть, – сами собой шептали губы Голды, – пожалей деток наших, невинных девочек, чистых мальчиков. Чем провинились они перед Тобой? За что должны страдать?

Уже не сдерживаясь, Голда рыдала навзрыд, во весь осипший от голода голос. Хаим, услышав плач жены, прибежал из дома:

–   Голда, Голделе, что случилось, почему ты плачешь, Голда?

Она не отвечала, а только мотала головой, и слезы жемчужными брызгами разлетались в разные стороны.

–     И если детей наших Ты не хочешь жалеть, – шептала Голда, отворачиваясь от Хаима, – пожалей Самого Себя. Ведь не может Отец оставаться равнодушным, видя, как страдают Его дети. Или они не дети Его, или Он не их Отец.

Голда вдруг перестала плакать, отерла глаза и посмотрела на смущенно стоявшего перед ней Хаима.

–     Что случилось, милая? – спросил он совсем тихо, и в его глазах мелькнуло что-то давнее, давно позабытое, стертое сухим трением быта, вечной нехваткой денег, болезнями детей, мелкими и крупными обидами, – в общем, всем тем, что вкратце называется супружеской жизнью. Голда уловила тень того давнишнего взгляда жениха Хаима и снова зашлась в рыданиях.

Атаман очнулся после глубокого обморока. Так действует крысиный яд. Он убивает не сразу, а за несколько приемов, несказанно мучая свою жертву ужасной тошнотой, от который хочется выдавить из себя все внутренности, кровавой рвотой и ломающей виски головной болью. Если бы люди знали, что испытывают крысы перед смертью, они бы не стали изобретать этот ужасный яд, а изобретя, немедленно бы запретили.

Атаман теперь знал. Но не мог произнести ни слова, не мог передать открывшееся ему знание. Да и некому было его передавать. На поляне валялись два трупа, с лицами, густо облепленными зелеными мухами, полутруп Корейша, перепачканный кровавой блевотиной, корчился рядом.

Атаман вспомнил о Б-ге и принялся молить Его об ангеле смерти, способном оборвать эту ужасную, нескончаемую муку. Он никогда не думал о Нем, никогда не обращался с просьбами и вот сейчас вспомнил.

И чудо произошло. Шестым, двадцать пятым, сорок восьмым чувством, обнаженной поверхностью изъязвленных ядом нервов он понял, что его просьба принята. Спасительная темнота стала приближаться из глубины земли, маня прохладой, сулящей избавление и покой. Последним движением глаз, перед тем как соединиться навсегда с бездонной тьмой, атаман успел заметить, что лошадь оборвала наконец удерживающую ее веревку и телега, скрипя, двинулась с места.

Хаим с шумом опорожнил очередную кружку и принялся по складам читать Раши. Иссушенная слезами Голда вышла на крыльцо. У нее больше не было сил ни злиться, ни плакать, ни радоваться. Она хотела только поскорей закончить этот бесконечный день и погрузиться в спасительный сон, одну шестидесятую часть смерти.

Что-то мягко ткнулось в створку ворот. Тихонько заржала лошадь. Голда сразу узнала ржание, но не поверила собственным ушам. Лошадь заржала снова, и Голда опрометью бросилась открывать.

На телеге, крепко прикрученные веревками, стояли два огромных, кованных железом сундука. Не было ни одежды, ни котомок, ни каких-либо других пожитков, могущих помочь в поисках владельца. Ничего, только два огромных сундука. Замок у одного из них был сбит. Голда разрезала веревку, тихонько приподняла крышку, заглянула и тут же в испуге отпрянула. Потом огляделась по сторонам, сунула руку внутрь, загребла наугад и вытащила. На ладони лежало несколько золотых монет старинной чеканки.

Она быстро завела лошадь во двор, заперла ворота и поспешила к мужу.

–   Хаим, – она не знала, с чего начать. – Хаим, там, во дворе, там лошадь вернулась с двумя сундуками. Там… – И она протянула ему ладонь с червонными золотыми кружочками. – Они тяжелые, я не могу их с места сдвинуть. Иди разгружай, Хаим. Всевышний послал тебе пропитание.

–   На дворе, говоришь? На дворе не пойдет, – отрицательно покачал головой Хаим. – Прямо до входной двери.

Ну что поделать с таким идиотом! И Голде пришлось подогнать телегу к самой двери.

С тех пор прошло много-много лет. Хаим с семьей купили большой дом в центре Цфата и зажили богато, щедро и честно. Мудреца из него не получилось. Ведь для мудрости необходимо много учиться, а учение у Хаима не шло. Он стал завсегдатаем синагоги святого Ари, и с годами в его руки перекочевали ключи от входной двери, боковых комнат и кладовок. Хаим первым приходил в синагогу и последним уходил из нее. Он сидел на всех уроках и больше всех жертвовал на помощь бедным. И вот однажды вечером, когда он запирал синагогу, за его спиной раздался голос…

Впрочем, это уже совсем иная история, не имеющая отношения ни к силе упования праведника Хаима, ни к золотому сердцу его жены Голды.

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.