Морфология семейной саги

 

Меир Шалев

Фонтанелла

М.: Текст; Книжники, 2009. – 797 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

«Вот девочка Айелет, и кудри как огонь». Она держит паб в Хайфе, работает как вол и меняет кавалеров, как перчатки, – кроме того одного, который сам ее бросил, и его-то она не может забыть. А в небольшом городке в Изреэльской долине живет ее Семья. Брат-близнец, который денно и нощно лежит на диване и никуда не отлучается из дома – вдруг придет та единственная, кого он ждет, и не найдет его. Отец, ежеминутно тоскующий по женщине, которая вытащила его, пятилетнего мальчика, из огня, и заменила ему мать, и стала его возлюбленной, и которую он не видел уже сорок лет. Бабка, чьей главной любовью всегда был здоровый образ жизни. Бабка двоюродная, которая хотя и не может спать одна, но никогда не изменяет своему Парню, погибшему на самой заре их брака. Двоюродный дед, роющий подземный город и с юности работающий не покладая рук, чтобы обеспечить Семью – в уплату выкупа за свою красавицу жену, которую он не выпускает на солнечный свет, храня ее красоту. Прадед, из былого великана превратившийся в сморщенного гнома, который каждую ночь криком, разносящимся по всей долине, зовет свою умершую жену: «Мама, мама!» И наконец, примкнувший к Семье скрипач Гирш Ландау, влюбленный в прабабушку и ждавший смерти своей жены и смерти прадедушки, чтобы жениться на любви всей своей жизни; однако прабабушка умерла, а прадедушка жив, и овдовевший скрипач поселился с ним, и варит ему суп, и делает картофельное пюре.

Как и другие романы Меира Шалева, «Фонтанелла» – это книга о Большой любви. Ею страдают и ею счастливы все главные герои – каковых
в романе множество. Этих героев – как любых неодномерных персонажей – можно видеть по-разному. Но безусловно то, что автор писал книгу не о деспоте и манипулянтке, нимфоманке и шизоиде, фригидной зануде и инфантильном эгоцентрике, а о homo amans в разнообразных его ипостасях.

Как и другие романы Шалева, «Фонтанелла» – это семейная сага, написанная в лучших традициях магического реализма («Сто лет одиночества» минус морбидность плюс скрипочка, хумус и Война за независимость). Как обычно у Шалева, в наличии есть все необходимые элементы жанра. Первопредки с полунарицательными именами: Апупа и Амума. События мифологического прошлого, лежащие у истоков семейной истории и доступные только в легендах, причем разных изводов: «Великий поход», когда Апупа нес Амуму на закорках через всю Землю Израиля, а она указывала ему путь, а под конец – место, где они основали свое поселение. Гиперболизация в основном, авторском нарративе – усохший дедушка-патриарх, лежащий в инкубаторе для цыплят, – и в нарративах персонажей, в квазибиблейской риторике, относящейся к хронологически или географически иным сегментам семейной истории: в далеких степях России живет большое племя русских родственников Семьи, и все они «высокие, как кедры, сильные, как дубы, и бороды у них еще длиннее и белее моей, и пояса широкие, как простыни, а кулаки большие, как арбузы, и такие сапоги, что вы, мои ангелочки, могли бы в них спать совершенно свободно». Магические способности: главный герой, своим родничком предугадывающий будущее. Инцестуальные отношения: Рахель, в постель которой – после смерти ее Парня – отправляли всех юношей и мужчин в семье. Мифологическая бинарная хронология и топография: «те времена» и настоящее, Двор Семьи на холме и поселение у подножия холма, в долине, – и столь необходимые для псевдокосмогонии магического реализма классификации предметов и, главное, людей, которые делятся на членов Семьи и их родственников, просто однофамильцев и всех прочих, а также на порядочных людей и тех, у кого – вполне в русле павичевской эпитетной традиции – «одна щека выше другой».

Поддавшись этой склонности к бинарным классификациям, скажем, что все писатели делятся на тех, кто любит своих героев, и тех, кто, скажем так, терпит их; зачем только создавали? (Как говорила одна веселая рыжая девушка: родила ребенка, для кого – не знаю.) На тех, кто создает свой мир, и тех, кто так или иначе паразитирует за счет реальности, всем данной в ощущениях и чём там еще бывает. А также на тех, кто, повторяясь в каждой новой книге, истощает свое писательское обаяние и читательское терпение, и тех, кто расцвечивает новыми красками знакомые витражи и преумножает красоты своего художественного мира. Шалев относится к первым, первым и вторым, и его «Фонтанелла», пусть местами затянутая, пестрящая излишними повторами и вводящая неоправданные и чуждые эпосу приемы метатекста, являет собой прекрасный и редкий пример пятого романа автора, по всем основным параметрам повторяющего предыдущие, но читающегося отнюдь не хуже.

Гила Лоран

 

ПОДНЯТАЯ АТЛАНТИДА

 

Асар Эппель

Сладкий воздух и другие рассказы

М.: Книжники, 2009. – 432 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Мир Асара Эппеля похож на вселенную после Большого взрыва: постоянно раздуваясь, прирастая изнутри новыми подробностями, лицами, запахами и звуками, он в то же время неизменно остается замкнутым, закрытым, ограниченным в пространстве и времени. Гео­графические границы этого мирка пролегают по трущобно-барачным немощеным улочкам московской окраины – то ли Владыкино, то ли Останкино, теперь уже толком не разберешь. Хронологические рубежи – от 30‑х до 50‑х годов прошлого века – собственно, до того момента, когда, подобно Атлантиде, весь этот утлый край навеки сгинул под волнами панельной застройки.

Не город и не деревня, житье не временное, но и не постоянное, лишенное основательности и корней, но наделенное при этом странным очарованием нищенского, грошового уюта, эппелевское предместье – такая же полноправная «островная вселенная», как бабелевская Одесса, фолкнеровская Йокнапатофа или, скажем, искандеровский Мухус. Впервые взявшись осваивать этот причудливый хронотоп в своем знаменитом сборнике «Травяная улица», писатель вновь и вновь возвращается туда. Сборник «Сладкий воздух и другие рассказы», выпущенный издательством «Книжники», – очередное такое возвращение на родное пепелище, еще одна вылазка на заповедную территорию детства-юности за новой порцией мусорных сокровищ, не имеющих ценности в чужих глазах, но под взглядом Эппеля начинающих источать теплый золотистый свет.

Впрочем, на сей раз Травяная улица оборачивается к читателю какой-то новой своей стороной – чуть более мрачной, тревожной и щемящей, чем прежде. В войну, в кромешной тьме выстуженного жилища умирают от холода, голода и – главное – от нежелания жить пожилые муж с женой – когдатошние веселые выходцы из южного еврейского захолустья, прибывшие в столицу для того, чтобы начать здесь новую – конечно же, лучшую – жизнь («Сидящие во тьме на венских стульях»). Не в силах простить себе недавнюю смерть своего ребенка, топится в перегретом пригородном пруду станционный щеголь в белых парусиновых туфлях («Июль»). С жалкой обреченностью доказывает грубому и глупому любовнику собственную непорочность молодая вдова («Вы у меня второй»). Страшной, мертвящей враждой оборачивается пустячная размолвка между двумя лишившимися сыновей отцами – бесчувственным старообрядцем Никитиным и беспомощным пустомелей евреем Хиней («Два Товита»).

Былая патриархальная идиллия, ощущение неожиданной и от того особенно дивной гармонии безалаберного слободского бытия, свойственное предыдущим книгам цикла, прорывается в нынешнем сборнике лишь изредка – буквально в двух-трех текстах. Ленивым, смутным и сладостным томлением плоти пронизана новелла «Чулки со стрелкой», в которой выжига-галантерейщик прельщает шелковыми чулками соседскую девочку-подростка – в надежде полюбоваться ее молодым, не до конца сформировавшимся телом во время примерки. Ослепительным торжеством разума, науки и прогресса лучится самый оптимистичный (а возможно, и лучший) рассказ сборника – «Пока и поскольку», воспевающий немыслимые технологические свершения местного учителя физики с диковинным именем Самсон Есеич. Шутка ли – в середине 50-х собрать из подручных средств холодильник, а в центре барачной комнатенки выстроить собственный индивидуальный сортир! Неудивительно, что сердце красавицы Таты Раскиной не может устоять перед мужчиной, наделенным такими талантами.

Однако пересказывать рассказы Эппеля – занятие заведомо неблагодарное. О чем бы ни шла речь, «что» у этого автора неизменно оказывается куда менее важным, чем «как». Плотный, под завязку набитый любовно извлеченными из небытия вещами, словечками, характерами, мир Эппеля живет, дышит и ворочается по законам настоящего, реального мира. А это значит, что идеально закругленные, искусственной красотой красивые сюжетные конструкции в нем не то чтобы совсем невозможны – скорее просто не нужны. Поэтому не перерастает в серьезное чувство случайный обмен взглядами в набитом автобусе («Неотвожа»), а припрятанные под стропилами пачки денег оказывается физически невозможно извлечь тогда, когда они нужнее всего («Пыня и юбиря»).

Именно в этом сугубом, почти мелочном внимании к частностям, к деталям, к самой ткани бытия – переливчатой, струящейся, зыбкой и в то же время совершенно осязаемой – заключено главное обаяние эппелевской прозы. Силой слова он – пусть ненадолго, пусть всего на несколько мгновений – поднимает со дна свою затонувшую Атлантиду. И на эти мгновения мы можем слышать призрачные голоса, вдыхать давно рассеявшиеся запахи и видеть, как сквозь нелепо пафосное название нынешней улицы Красной Сосны проступает силуэт сосны настоящей – одинокой и пронзительно красивой, некогда росшей на этом месте и подарившей ему свое имя.

Галина Юзефович

 

ДРАМА ИЗ КОЛХОЗНОЙ ЖИЗНИ

 

Батья Гур

Убийство в кибуце

М.: Текст; Гешарим, 2009. – 418 с.

Середина 80‑х годов прошлого века. Антон Морозов приезжает на пятидесятилетний юбилей родного колхоза «Свет Ильича». Много лет назад он покинул деревню из‑за обиды: его невеста, красавица Оксана, предпочла ему другого, а председатель не захотел дать Антону рекомендацию для поступления на юрфак (мол, хозяйству больше нужны агрономы и ветеринары). Теперь же все изменилось: Антон – популярный юрист, депутат Верховного Совета СССР, а Оксана стала зампредседателя колхоза и успела овдоветь (муж погиб в Афганистане). Герой ловит себя на мысли, «что еще одно лето позади, и какое-то нежное, поэтическое чувство потеснило в его душе привычную осторожность и расчетливость». Движимый упомянутым нежным чувством, Антон заводит тайный роман с вдовой-красавицей. Хотя женщина и отвечает депутату взаимностью, она предпочитает обсуждать с ним не будущее семейное счастье, но планы грядущей реорганизации и модернизации вверенного ей хозяйства в духе ускорения, перестройки и хозрасчета («Наконец без каких бы то ни было мыслей о предстоящем сексе она подсела к нему, чтобы показать таблицу с цифрами о подушном доходе»). Антон чувствует, что былая любовь завяла вместе с помидорами, но не успевает объясниться с Оксаной: реформаторша погибает от удара сенокосилкой, и это не несчастный случай, а хладнокровное убийство. Приехавший из города следователь по особо важным делам Михаил Окунев озадачен. До сих пор тяжкие преступления в колхозах были в диковину (преобладали обычные драки), а главное, непонятно, как вести следствие. Ведь колхоз – одна большая семья: все про всех знают, но предпочитают не выносить сор из избы. Тем временем убийственная сенокосилка до сих пор не найдена, и это означает, что число жертв может увеличиться…

Замените в этом пересказе сюжета колхоз на кибуц, Верховный Совет СССР на кнессет, Антона Морозова на Аарона Мероза, Оксану на Оснат, Афганистан на Ливан, Михаила Окунева на Михаэля Охайона, а сенокосилку на пузырек с ядовитым пестицидом – и вы получите сюжет романа Батьи Гур (1947–2005). Во всех аннотациях эту почтенную домохозяйку (ранее на русский язык переводились еще два ее детективных романа) упорно называют «израильской Агатой Кристи». Это, на наш взгляд, безосновательно, так как романы Батьи Гур ориентированы вовсе не на британскую, но на советскую традицию, и потому писательницу следовало бы именовать даже не израильской Александрой Марининой, а израильским Вилем Липатовым или, еще лучше, израильским Семеном Бабаевским. Покойные создатели «Кавалера Золотой Звезды» и «Деревенского детектива», приди им в голову мысль писать в соавторстве, легко могли бы сочинить нечто в этом роде: тягучее, как патока, унылое, как осенняя распутица, и звонко-жестяное, как фельетон в «Правде» раннегорбачевских времен, – об отдельно взятых камешках на светлом пути в будущее.

С точки зрения законов жанра роман не выдерживает никакой критики. Преступник и его мотивы вычисляются сразу, едва персонаж возникает перед читателями, а сыщик Михаэль Охайон не отрабатывает ни единого аванса, выданного ему романисткой: он вял, медлителен, не дружен с дедукцией и элементарно не способен понять, что причину убийства активистки и реформаторши искать следует, разумеется, в сфере общественных отношений. И любовь, и ревность, и выгода – все это слабенькое топливо для подлинной Драмы идей: на кону судьба всего колхозного движения, так что преступление, конечно же, спровоцировано борьбой лучшего с хорошим, пусть и помноженной на еврейский темперамент.

О художественной ткани романа трудно рассуждать – хотя бы оттого, что перевод, по всей видимости, сделан не с иврита, а с англоязычной версии романа. Даже если в оригинале и скрывалась какая-то изюминка, она рассыпалась в прах, пройдя сквозь двойную терку. Частые стилистические перлы («она предпочитала игнорировать физическую сторону жизни», «голова его опиралась на вязаную салфетку», «который всем видом говорил, что будет только рад услышать…» и др.) не способны встряхнуть утопающее в ненужных подробностях и скучное до зевоты течение сюжета. Хотя, заметим, иногда читатель все-таки не может не проснуться: «Даже если ей и удалось обрести ощущение хоть какой-то безопасности, думал Аарон, оно было сильно поколеблено гибелью Ювика, чьи загорелые ноги смотрели на него из-за стекла большой фотографии…» Если эти жуткие загорелые ноги с глазами рождены на свет не Батьей Гур, а переводчиком книги Константином Лукьяненко, следует пожалеть о том, что однофамилец автора «Ночного дозора» не попробовал своих сил в научной фантастике.

Роман Арбитман

 

АЙЕКА?

 

Герц Франк

Оглянись у порога. Публикации разных лет

М.: Эйзенштейн-центр, ФГОУ «ИПК работников ТВ и РВ», 2009. – 406 с.

«Когда Адам и Ева вкусили с Древа познания запретный плод, они вдруг устыдились своей наготы и спрятались в зарослях райского сада.

– Айека?! – раздался грозный голос Создателя: “Где ты?!”

Мудрецы толкуют вопрос “Айека?” философски: не “За каким фиговым деревом ты спрятался, голубчик Адам?”, а “Где ты в этом мире, грешный человек? Куда идешь?”»

Что такое еврейский взгляд? Описание евреев? Обсуждение еврейских проблем? Все это прекрасно могут делать (и делают) неевреи. Есть вполне себе алахические евреи – писатели, в произведениях которых бегают евреи, но только еврейский взгляд отсутствует. Да, но что такое «еврейский взгляд»? Не претендуя на точность дефиниции (едва ли она и возможна), скажу так: это способность включить впечатление, событие, идею – в еврейский контекст, причем не намеренно, а естественным образом – как-то так само получается. Если еврейское растворено в твоем сознании.

Вот Герц Франк – художник, работающий на не знающей границ мировой сцене, без какого бы то ни было специального еврейского акцента, никогда не обращающийся специально к еврейской аудитории, – вспоминает в предуведомлении к своей книге «Оглянись у порога» историю с «айекой»; ничего такого библейского и еврейского: для него это первая попавшаяся под руку метафора. В том-то и вопрос: каждому ведь из нас попадаются под руку свои метафоры, у кого какая близко лежит.

И как Франк эту историю рассказывает? Не яблоко, естественное для христианской традиции, а фига, естественная для еврейской. И «айека» – он ведь не образованность свою хочет продемонстрировать: текст на иврите для него первичен и привычен. И «мудрецы» («хазаль») – слово еврейского культурного обихода. И сама история эта еврейская, хотя он об этом и не упоминает.

Вообще говоря, восходит она к Алтер Ребе – Шнеуру-Залману из Ляд – первому хабадскому ребе. По ложному доносу он был заточен в Петропавловку. Однажды к нему в узилище заглянул высокопоставленный царский чиновник (в фольклоре сам царь, и художественно это точно: мудрец и царь, еврейский мудрец и русский царь) и, желая поставить в затруднительное положение, спросил: как же так, Всевышний всезнающ, не так ли? что ж это Он спрашивает? выходит не знает? Вот ребе ему ответил. Мне, кстати, сейчас только пришло в голову, что вопрос «царя» в каком-то смысле идентичен знаменитому «библейскому» вопросу Смердякова Григорию о свете и светилах: почему свет раньше? Мудрец Григорий, в отличие от еврейского мудреца, ответил пытливому библеисту заушением. Ответ не пустой, заслуживающий внимания.

Франк вспоминает библейский текст и драш к нему вовсе не в связи с религиозным и национальным. Он говорит о киноведах, ориентированных не на выставление оценок, а на понимание, – они помогают ему ответить на вопрос «айека?», обращенный к самому себе.

Франк, если кто не знает, известен и даже знаменит во всем мире, во всяком случае во всем кинематографическом мире, увенчан всевозможными фестивальными наградами, классик художественной документалистики, один из живых ее символов, каждая новая работа – культурное событие, впечатляющий, в высшей степени ободряющий и стимулирующий пример того, что насыщенность годами вовсе не обязательно ослабляет творческую активность.

В России более всего известен фильм «Высший суд» (1987) – попал в акупунктурную точку общественного интереса, был показан в телевизоре, имел большую прессу, широко обсуждался. О человеке, совершившем тяжкое преступление и приговоренном к смертной казни. Большая часть фильма – в камере смертников. В ожидании смерти человек переосмысливает свою жизнь, меняется. Разговоры преступника с Франком – попытка разобраться в себе, ответить на вопрос «айека?», «оглянуться у порога» – еще одна проекция названия книги. Фильм завершается опустевшей камерой. Казнили уже не того человека, который совершил преступление. В моратории на исполнение смертной казни в России есть заслуга и Франка. Естественно, в книге много об этом фильме говорится.

Книга «Оглянись у порога» содержит статьи и выступления Франка разных лет, заявки на фильм, литературные записи фильмов. Статьи разных авторов о творчестве Франка – они не выделены в единый блок, что создает эффект живого разговора. Франк не только хорошо снимает, но и хорошо говорит, хорошо пишет.

В фильме «Человек Котеля» (1998), также представленном в книге, главный герой – Котель (Стена Плача). Котель: народ и народы, Израиль и весь мир. Красота. Молитва. Улыбка. Слезы. Конфликты. Одиночество. Политические страсти. Пошлость. Что ж делать, коли есть пошлость. Улыбнемся и разведем руками вместе с Франком: «Мы уже столько плакали перед этой Стеной, что можем позволить себе и улыбнуться».

Михаил Горелик

 

Выдавливая совка

 

Валентин Бейлинсон

Советское время в людях

М.: Новый хронограф, 2009. – 488 с.

Осмысление феномена советскости и советского человека до сих пор остается одной из ключевых проблем, какой бы сферы мы ни касались: истории, культуры, религии, философии, социологии, антропологии. Именно в этом аспекте книга Валентина Бейлинсона, известного историка и педагога, заслуживает особого внимания. Ее можно рассматривать как автобиографию, как опыт самосознания, как свидетельство об исторической эпохе. Впрочем, последнее определение нуждается в существенном дополнении: история здесь не отделена от личности. Речь идет не просто о жизненных впечатлениях, событиях, фактах – они становятся значимы для автора прежде всего как знаки переживания эпохи. Иными словами, человек пропускает историю через себя.

Бейлинсон пытается определить суть «советского». Существенные черты строя, социальной системы как бы примеряются на себя. Личное здесь – опора и основа исторического осмысления. Это путь от частного к общим проблемам эпохи. Собственно, по­этому Бейлинсон по существу пишет не мемуары, а исследование.

Что дает основу сопротивления или «самостояния», что позволяет противостоять навязанному временем – вот вопросы, занимающие автора в первую очередь. Начала как советской безликости, так и отторжения от советского образа жизни лежат в семье:

 

Я знал семьи партийных «ответ­работников», которых мама ставила деду, да и отцу, в пример. Дома у них <…> было пусто, как в казарме. Не в смысле режима, а по духу и назначению… Эти «ответработники» любили поговорить об отмирании семьи, ее враждебности новому коммунистическому быту. Такие «ответработники» <…> почему-то упорно замалчивали одну тему: происхождение и образ жизни своих родителей и прародителей. Обычно они обрывали все связи, не впуская родителей в свои дома и семьи. Я уже тогда заметил: если в каком-либо доме с любовью и восхищением говорят о своих родителях, бабушках и дедушках, значит, это – хорошая семья, настоящие люди.

 

Книга открывается главой «Корни». Бейлинсон рассказывает о семье и в первую очередь даже не о родителях, а как раз о прародителях, о поколении не отцов, а дедов. Он ищет опору самостояния во времени до советской эпохи. Главными фигурами оказываются дед и бабушка с материнской стороны.

В бабушке, Марии Соломоновне Аксельрод, подчеркиваются любовь и религиозность. Она – средоточие семьи.

 

Отец бабушки, Соломон Аксельрод, был раввином и европейски известным теологом, а по положению – богатым сановником. Бабушка была в его многодетной семье старшей дочерью. В ранней юности, потеряв мать, бабушка стала маленькой хозяйкой большого дома, управительницей владений отца. Из-за этого бабушка, в отличие от своих братьев и сестер, почти не училась; все ее образование – два класса гимназии. И всю жизнь оставалась малограмотной. Читала только религиозные книги.

 

В деде выделяются воля, знание и ум. «Самая значительная фигура – это мой дед», – пишет Бейлинсон. Александр Самойлович Алуф – сын полоцкого ремесленника (впрочем, ремесленника непростого – прадед увлекался русской литературой и театром, был активным деятелем кадетского движения). Брат деда – Исак Алуф – окончил Берлинский университет. Врач-психиатр, лейб-медик великой княгини Елены Павловны, полковник во время первой мировой – но также член РСДРП, переписывавшийся с Лениным и Плехановым, член ВЦИКа, основатель медицинского института в Казани, он по строю характера и привычкам отличался от советских функционеров. Разговоры с Исаком Алуфом – по существу, первые уроки противостояния советскому режиму.

Александр Самойлович – фигура тоже весьма незаурядная. По мысли отца, один из его сыновей должен был стать профессором, другой – сапожником. В сапожной мастерской Александра Алуфа обнаружили политические прокламации, и он попал в Оршанскую тюрьму. Тюрьма, окружение политзаключенных – его первый университет («здесь <…> он научился абсолютно грамотно писать и говорить по-русски, овладел латынью, изучал химию и историю»). Из тюрьмы его спасла (подкупив охранника) Мария Соломоновна. Начались скитания. В Швейцарии он поступил в Бернский университет на химический факультет, стал доцентом. Затем в Англии возглавлял крупную фармацевтическую компанию, был членом РСДРП, после революции – организатором и первым начальником Главного управления медицинской промышленности, профсоюзным деятелем.

Старшее поколение, поколение дедов, задает тон. Они, собственно, и есть семья. Они «более настоящие», чем представители поколения отцов. Общение с ними определяет отношение к власти и к происходящему в стране. Вот один из значимых эпизодов книги. Отец автора (тоже «ответработник») с восторгом рассказывает, как перевыполняется норма коллективизации. Когда довольный собой и советской властью отец замолкает, вступает дед:

 

– Скажите, Гриша, какое у вас образование? Четыре класса гимназии и академия, в которой вы фактически не учились, так как были секретарем парткома. Какая у вас специальность и сколько вы по ней проработали? Что вы сами лично создали? В чем вы умелец и знаток? И вот вы переворачиваете вверх дном всю жизнь крестьянства, да еще под какие-то нормы и проценты. Откуда такая смелость берется? Вы ведаете, что творите? Чему вы радуетесь?!

 

Выдуманный, абстрактный, ни на чем не основанный, ни в чем не укорененный советский мир обнаруживает свою бесчеловечность при сопоставлении с настоящим – настоящим знанием, умением, опытом, образом жизни и жизненными ценностями. Советское выступает как сфера отчуждения, как стирание и нивелирование всего того, что определяет подлинное существование, что делает любовь – любовью, семью – семьей, знание – знанием. Поэтому изживание советского несводимо к критике идеологии или политики, к чистому умозрению. Это глубоко личный опыт, напряженная борьба за то, что, собственно, и делает человека человеком. Этот опыт и представляет Бейлинсон в своей книге.

Николай Александров

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.