[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2009 КИСЛЕВ 5770 – 12(212)
Робер
Бобер:
«Я до сих пор тоскую по Парижу пятидесятых»
Беседу ведет Николай Александров
Робер Бобер – французский прозаик и режиссер. Известность ему принесли фильм «Рассказы об Эллис Айланд» (1981; совместно с Жоржем Переком) и книга «Что нового на войне?» (1994). Знакомство русского читателя с Бобером началось с романа «Залежалый товар» (М.: Текст, 2008; см. рецензию: Лехаим. 2008. № 10).
– Не могли бы вы рассказать о своей семье, о своих родителях?
– Ну, если рассказывать подробно, то, наверное, нам потребовалось бы слишком много времени. Моя мать родилась в деревне, в Польше, в еврейской семье. Отец тоже родился в Польше, в Кракове. Но мои родители встретились не в Польше, а в Берлине, еще задолго до войны. Здесь родилась моя сестра, здесь родился в 1931 году я. В 1933-м, когда стало понятно, что к власти пришли нацисты, родители, забрав меня с сестрой, перебрались во Францию. Отец стал работать сапожником, потом открыл небольшую лавку по ремонту обуви.
В Париже в то время было много таких лавок. Сохранились фотографии, почтовые открытки с видами старого Парижа. Их выпускалось множество до войны. Среди них были и открытки с фотографиями торговых районов, типами коммерсантов, разными лавочками. Позднее, когда я увлекся фотографией, я специально находил и собирал эту фотохронику. У меня дома хранится снимок, на котором мои мать, отец, сестра и я стоим на фоне дома, где находилась отцовская мастерская.
А затем началась война. Многие торговцы-евреи были депортированы. Родители моей матери, которые жили в Германии, оказались в лагере, родители отца в Польше тоже были арестованы.
– На каком языке говорили в семье?
– Моя мать говорила по-немецки, отец на идише. Что касается меня, то в школе, на улице я говорил по-французски. А дома – на немецком и на идише. То есть я рос, говоря на трех языках. Сейчас мой немецкий не слишком хорош. Идиш я знаю гораздо лучше. Но мой язык – французский, это мой писательский инструмент.
– В вашем романе «Залежалый товар» то и дело встречаются фразы на идише…
– Да, я писал документальный роман, то есть описывал то, чему сам был свидетелем. И жизнь швейного ателье, колорит и атмосфера эпохи, как и язык персонажей, не выдуманы.
– Ваши родители были религиозны?
– Нет. Дед был религиозен. А поколение моего отца отошло от религии. Мои сверстники в детстве не были религиозны вовсе. Это уже затем многие вернулись к религии. Нет, для моих родителей религиозные обряды играли скорее социальную роль. Когда женились или разводились, звали раввина. Это был такой способ социальной самоидентификации, не более того.
В детстве и когда я был подростком, еврейство переживалось мной тоже скорее в аспекте социально-национальном. Французский вытеснял немецкий и идиш, и все в большей степени именно французская культура (сначала фотография, затем кино и литература, такие фигуры, как Трюффо и Перек) определяла мои интересы и увлечения.
– А как складывались ваши интересы? Вы ведь поначалу стали портным?
– Ремесло портного для меня было не только профессией, но и увлечением. Постепенно приходили другие увлечения, навеянные Парижем того времени. Ведь Париж 50-х был совершенно другим городом. Этот был, по существу, Париж XIX века. Сегодняшний облик города начал складываться позднее. Я выходил из дома и шел в свою мастерскую всякий раз разными дорогами, вбирая в себя образы города. До сих пор я тоскую по тому времени. Довоенные и послевоенные песни, люди, дома, вывески – все это притягивало меня.
Затем я увлекся фотографией. Ведь это было время, когда фотография играла особую роль в жизни. Семейные портреты, значительные события, люди, характеры – вот что составляло искусство фотографии. Это был особенный способ мировосприятия, отношения к миру. Фотография учила смотреть на жизнь и понимать ее.
А потом я нашел в кино то, что меня интересовало больше всего. Сначала это была операторская работа, впоследствии работа режиссера-постановщика. Я понял, что режиссер – это как дирижер оркестра. Он придает произведению цельность. Затем произошла моя встреча с Трюффо. После выхода фильма «400 ударов» к нему пришла мировая известность. Я работал у него ассистентом режиссера.
– Можно ли сказать, что Трюффо был вашим учителем, наставником?
– Встреча с Трюффо была для меня значительным событием и много мне дала. В жизни каждого человека есть фигуры, оказывающие на нее значительное влияние, но значение таких встреч осознается задним числом. Я видел, как Трюффо работает, был свидетелем и участником его работы. Но учителем в прямом смысле слова он для меня не был. Он, например, не любил документальное кино. Для него кинематограф был связан в первую очередь с художественными картинами. А меня привлекала кинодокументалистика. Мне казалось интересным представить, то есть по-другому увидеть, окружающую нас жизнь. По существу, заново показать ее. Я всегда говорю: то, что я показываю в документальных фильмах, отнюдь не правда жизни. Это моя правда, представленная зрителю.
– Вы сняли более сотни фильмов. Можете сказать, какой из них вы любите больше всего?
– Это все равно что спрашивать у родителей, кого из детей они больше всего любят. Но, пожалуй, мой фильм о польских евреях, уехавших из Германии и живших во Франции, наиболее важен для меня. В нем я, кстати, использовал множество фотографий из семейного архива.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.