[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2009 ХЕШВАН 5770 – 11(211)
Золотое сердце, или Сила упования
Яков Шехтер
Несколько веков тому назад жил на окраине Цфата еврей по имени Хаим. Всевышний не наделил его ни острым умом, ни талантом к какой-нибудь работе. Поэтому Хаим добывал пропитание тяжелым, грязным трудом. Рыл канавы, пропалывал чужие огороды, таскал камни, возил песок на своей старой лошадке, собирал хворост. Зарабатывал он, понятное дело, гроши. И потому жена пилила его нещадно, как и полагается женщине в таком положении.
А что прикажете делать, если муж является перед субботой грязный, как репей у обочины, топает, не говоря ни слова, в баню, а вернувшись, заваливается спать и дрыхнет почти до конца субботы. Ни синагоги, ни кидуша, ни слов Торы за праздничным столом. Тут даже самое золотое сердце ожесточится, а сердце Голды ее муж Хаим не мог назвать ни золотым, ни серебряным, ни даже деревянным.
Хотя кто может постичь сокровенные глубины женской души?.. Возможно, там, в укромных расщелинах и тайных складках, гнездилось нечто такое… Впрочем, не будем фантазировать. Остановимся на мысли, что, возможно, внутри и гнездилось, но снаружи до поры до времени не давало о себе знать.
Одно лишь утешало Голду: поскольку жили они на самой окраине города, соседки не совали свои длинные носы за порог ее домика и не бросали любопытные взоры через покосившийся забор.
Место для домика выбрал Хаим, ведь в поисках заработка он каждый день отправлялся на дальние террасы, вьющиеся вдоль склонов гор, окружающих Цфат. Места на ближних террасах захватили более настырные поденщики, и Хаиму всегда доставалась самая грязная и тяжелая работа. Рано поутру он выходил за ворота, когда, помолившись, а иногда даже позабыв наложить тфилин, до самой темноты горбатился на одной из этих террас. Домой он возвращался, еле волоча ноги от усталости и, поужинав, сразу засыпал.
А как же золотое правило талмудистов «есть только один день, один еврей и одна страница»? В том смысле, что пусть весь мир катится в тартарары, но страницу Талмуда в день еврей обязан прочитать.
О-хо-хо, если что и катилось у Хаима в тартарары, то это – да простят нас высшие силы – именно страница Талмуда. Не раз и не два заводила Голда разговор о том, что не мешало бы муженьку иной раз заглядывать на урок в синагогу, набираться от раввина умных слов, а потом пересказывать за субботним столом.
– И Б-гу приятно, и детям интересно, – доказывала она, толкая ленивого мужа на духовные свершения, но Хаим лишь зевал, отмахивался, а иногда просто засыпал под нескончаемый рокот Голдиных речей.
Так и проходила жизнь, день за днем, день за днем. Подрастали дети, прибавлялись морщинки на лице Голды, заскорузлее и толще становились пальцы Хаима, измученные тяжелой работой. Вставало и заходило солнце, горы меняли расцветку: багряно-желтые осенью, салатовые зимой, зеленые перед весенним праздником Песах и коричневые, выжженные солнцем – в жарком тамузе и знойном аве.
Однажды, вернувшись из бани перед самым началом субботы и выслушав очередную порцию Голдиных нотаций, Хаим вдруг заявил:
– А знаешь что, женушка, схожу-ка я завтра утром в синагогу, помолюсь, как положено еврею, выслушаю проповедь раввина. Может, ты станешь чуть поласковей, а?
Голда не поверила собственным ушам. Неужели чудо, о котором она столько лет мечтала, произошло? Вот так, просто и явственно, без всяких «что» и «почему».
– Сходи, сходи, миленький, – ответила она, но уже совсем другим тоном.
Хаим довольно хмыкнул, поел наотмашь, как работал, и опрокинулся спать. Слушая его заливистый храп, Голда решила, что завтра утром он, по своему обыкновению, забудет проснуться и все покатится по проторенной годами дорожке. А слова Хаима… сколько они стоят, эти слова? Кто их взвешивал, кто может оценить неуловимую, бестелесную суть звуков?.. Сказал и сказал.
Она повернулась на другой бок и забылась тяжелым сном домохозяйки. Ей снились люди в странных одеждах, они тащили какие-то сундуки, прятали их в пещере, закапывали, уничтожая все следы, а потом безжалостно и непристойно убивали друг друга.
К Голдиному удивлению, Хаим проснулся с восходом солнца. Сам, без напоминания. Долго сидел на постели, почесывая волосатую грудь, потом тяжело прошел к окну, где стояло прикрытое крышкой ведро с водой. Зачерпнул ковшик и звучно глотая, осушил его до дна.
– Руки бы сначала омыл, праведник, – не выдержала Голда.
Хаим промолчал, послушно вернулся к постели, вытащил из-под кровати приготовленные с вечера кружку и тазик и омыл руки. Кружкой и тазиком уже много лет пользовалась только Голда. Хаим не то чтобы противился исполнению правил еврейской веры, а старался не замечать их, делая вид, будто в его мире их просто не существует.
«Уж не заболел ли муженек»? – озабоченно подумала Голда. Но Хаим не был похож на больного. Напившись, он оделся, закутался в талит и пошел в синагогу.
Голда ждала мужа, как цветы ожидают утреннюю росу, как подсолнух жаждет солнечных лучей, как жаворонок тянется к утренней заре. Прошлое вдруг перестало ей казаться столь горьким, а будущее удручающим. Жизнь, новая жизнь начиналась прямо сейчас, в эти чарующие минуты субботнего утра. Счастье переполняло сердце и устремлялось наружу, свободно и широко уплывая в перистую синеву галилейского неба.
Хаим вернулся серьезный и решительный. Таким Голда его никогда не видела.
– Ну, – осторожно спросила она, – как прошла молитва? О чем говорил раввин?
– Про очень, очень важные вещи, – солидно произнес Хаим, ставя на стол два кулака, похожих на две вырезанные из дерева кружки. – Раввин рассказывал про манну небесную.
– И что же он рассказывал?
– А вот что. Оказывается, манна всем доставалась по-разному. Люди обыкновенные выходили в поле и собирали ее там. А для праведников манна выпадала прямо у порога дома.
Хаим замолчал и посмотрел на склон горы, хорошо видный из окошка. Каменные террасы, усаженные виноградом, лесенкой карабкались вверх. Сколько тяжелых, пропитанных соленым потом часов провел он на этих террасах. Жаркие солнечные лучи иссушили его кожу, а горные ветры выдубили ее.
– Вот и сегодня, – Хаим чуть стукнул кулаками по столу, – Все-вышний по-разному посылает пропитание людям. Простым евреям, вроде меня, приходится искать его в полях или на склонах гор, а праведникам его приносят прямо домой, на серебряном блюде. По-этому я решил, – Хаим поперхнулся и замолк.
– Что решил, что? – спросила Голда, подозревая неладное.
Хаим прокашлялся, еще раз посмотрел в окно, потом перевел взгляд на жену и веско произнес:
– Я решил, что с сегодняшнего дня буду праведником.
– Ну и будь себе на здоровье, – одобрила решение мужа Голда. – Кто же тебе мешает?
– Никто не мешает, – согласился Хаим. – Поэтому вот прямо с этой минуты я праведник.
– Хорошо, как скажешь.
Они просидели молча минут десять. Новоиспеченный праведник не представлял, как себя вести дальше.
– Слушай, – наконец спросил он жену. – А что делают праведники по субботам?
– Кидуш, – ответила Голда. – И как можно быстрее. У всех уже животы подвело.
Хаим сделал кидуш, воздал должное всем блюдам, с грехом пополам пересказал детям несколько фраз, услышанных во время субботней проповеди, и отправился спать. Спал он сном праведника. До самого утра.
Утром проснувшись, Голда обнаружила мужа в постели.
– Эй, Хаим, – с тревогой спросила она. – Суббота кончилась. Ты разве не собираешься на работу?
– Я праведник, – сонно ответил Хаим. – И пропитание мне доставят прямо ко входной двери.
– Ты не праведник, а идиот! – в сердцах выкрикнула Голда. – Деньги зарабатывать нужно, с неба они не упадут, как манна.
– А раввин вчера сказал, – уверенным тоном произнес Хаим, – что все зависит от упования на Всевышнего. Если человек верит в него полной верой, только без дураков, по-настоящему верит, добрый Б-г пошлет ему все необходимое.
– Б-же мой, – запричитала Голда. – Б-же, Б-же мой, зачем я послала моего дурака в синагогу. Зачем, зачем?
Но было уже поздно. Бить мужа Голда не решалась, хотя сделала бы это с удовольствием. Но куда ей, маленькой женщине с тонкими кулачками, тягаться с этаким громилой?
А Хаим закусил удила. Развернувшись всеми килограммами своего тела на новую дорогу, он шел по ней напролом, не сворачивая и не размышляя. Просто и прямо, к самой цели.
– Хватит, – ворчал он, поднимаясь с постели. – Сколько лет я вкалывал с утра до вечера из-за корки хлеба и глотка вина? А ведь счастье было так близко, так доступно, лишь руку протяни. Уповай на Всевышнего – и делу конец.
– Не конец, а начало, – взвизгнула Голда. – Сейчас же отправляйся на работу!
– Работа, – веско произнес Хаим, омывая руки, – это служение Всевышнему. Именно этим я и намерен заниматься с утра до вечера. А на террасы пусть ослы карабкаются.
Он закутался в талит, наложил не спеша тфилин, со вкусом про-износя благословения, вышел из домика и, устроившись под навесом, начал неторопливо читать псалмы. Время от времени Хаим отрывал глаза от молитвенника и смотрел на светлеющие под лучами восходящего солнца горы, на уползающие в ущелья лиловые утренние тени. Резвый ветерок студил голову, принося из глубины галилейских лесов то терпкий запах хвои, то сладкий дым костров углежогов. Из лощин тянуло тонким ароматом шиповника, пряно пахло водой от ручья, остро пованивало конским потом из сарая. Счастье, необъятное, как гора Мерон, и невозможное, точно добрая жена, наполняло грудь Хаима томлением и радостной грустью. Он снова опускал глаза к молитвеннику, и неожиданные слезы вдруг выкатывались из глаз, туманя зрение и мешая читать.
«Мозгами тронулся, – думала о муже Голда, сооружая завтрак из остатков субботних трапез. – Ну да ничего, я преподам ему урок. Не хочет работать – и не надо. Съедим все, что есть в доме, потом продадим лошадь и телегу. Когда у праведника в животе заурчит, он быстро одумается».
Молился Хаим необычайно долго, два с половиной часа. Затем, не спеша, откушал поданный Голдой завтрак.
– Ешь, ешь, муженек, – приговаривала Голда, накладывая Хаиму добавку. И Хаим ел, дивясь происшедшей с женой перемене.
После плотного завтрака он снова уселся под навесом, взял в руки Пятикнижие и честно принялся за чтение. Но скоро, очень скоро страницы начали свободно перелистываться от порывов ветерка, напоминая Голде трепыхание крыльев голубя, пойманного кошкой. Голова праведника свесилась на грудь, и он крепко заснул, но уже не до вечера, а до обеда.
Поданный обед получился не очень плотным, но вполне сытным. Голда старалась вовсю, стремясь как можно быстрее покончить со всей провизией в доме. Только для детей она запрятала за печкой остатки субботних хал и полный горшок блинов на меду.
От ужина Хаим великодушно отказался.
– Я слышал про обычай праведников, – важно объяснил он Голде, – не есть после захода солнца.
Где он услышал такой обычай, Голда понятия не имела. Но от предложенного чая Хаим не отказался, а вместе с ним незаметно уписал и пару кусков хлеба. Раскрытый Хумаш лежал на столе, и Хаим, обжигаясь горячим чаем, усердно таращил глаза, пытаясь разобрать комментарий Раши.
Смешно? Конечно, смешно. Трудно сдержать улыбку, когда черепаха, размахивая ластами, пытается взлететь. Вообще, любая попытка духа оторваться от привычной приземленности кажется смешной и неуклюжей.
Утром Хаим снова молился два с половиной часа. Перистые облака сменили кучевые, плотно улегшиеся на вершину Мерона. В ущельях плавали длинные полосы белесого тумана. Ветер приносил с гор томительную свежесть – свежесть галилейского утра. Вместо плотного завтрака Голда подала лишь пару картофелин и высохший кусок овечьего сыра.
– Ты где его взяла? – удивился Хаим.
– Завалился за стол. Пока еды хватало, я думала лошади скормить, – с притворной рачительностью ответила Голда. – А теперь вот самим понадобилось. Ешь, Хаим, ешь: завтра и этого не будет.
– Завтра, – безмятежно ответил Хаим, с трудом разламывая сыр на куски, – завтра к нашему порогу Всевышний доставит целую телегу еды.
На его лице была написана столь непоколебимая уверенность, что Голда не на шутку забеспокоилась.
«А если он и вправду рехнулся? – думала она, собирая со стола крошки сыра. Крошки больше походили на щепки, но если держать их под языком, они размокали, наполняя рот дивным ароматом овечьего молока.
«Нет, в самом деле, как может человек после одной проповеди превратиться в полоумного? Ладно, если бы у него уже случались поползновения к такой истовой вере. Но я-то, я-то знаю, кто на самом деле мой муженек!»
День тянулся медленно, точно облака над лесом. Хаим откровенно скучал. Жизнь праведника, конечно, была куда приятнее жизни поденщика на террасах, но он уже привык к своей лямке и тянул ее, пусть с трудом и жалобами, но тянул, тянул, тянул… Теперь он просто не знал, куда убить время, день никак не кончался, а от безделья ужасно хотелось есть.
Хаим пытался отвлечь себя учением. Однако быстро выяснилось, что он не в состоянии следить за полетом мысли комментаторов. Иногда ему приходилось по многу раз перечитывать предложение, а потом со вздохом разочарования перелистывать страницу.
Мысли тяжело кружились в голове, каждая из них весила сотни килограммов. От учения Хаим, как ни странно, уставал больше, чем от таскания бревен.
«Я просто не привык учиться», – думал он, осушая кружку воды за кружкой. Водой он пытался заглушить голод, ведь едой, полученной им на обед в среду, не смог бы насытиться даже маленький ребенок.
Вечером он получил только несладкий чай.
– А сахар, Голда? Нежели у нас так быстро кончился сахар?
– Сахар для детей, – отрезала Голда. – Дети любят сладкое. Оно отбивает аппетит.
– Но у меня тоже есть аппетит, – искренне удивился Хаим. – Почему ты думаешь только о детях и совсем не заботишься о муже?
– Пусть Всевышний о тебе позаботится, – резко ответила Голда. – Тот, на Которого ты так уповаешь.
Хаим насупился и отправился спать голодным. Спал он плохо. Во-первых потому, что полдня продремал над книгой, а во-вторых, от-того, что в животе от голода крутило и булькало. Утром он проснулся от крика Голды.
– Горе, горе! – кричала Голда стоя у распахнутой двери сарая. – Б-же, куда Ты смотришь! Что мы не так сделали, Г-споди, чем прогневали Тебя?!
– В чем дело, Голделе, – спросил Хаим, протирая глаза. – Отчего такой крик с самого утра?
– В чем дело? – жена перевела на него пылающий взгляд, и Хаим понял: сейчас будет плохо.
– Мерзкий лежебока, бездельник, если бы ты пошел на работу, разве воры украли бы у нас лошадь? Лентяй, лодырь, обжора, пьяница!
Пьяницей Голда обозвала мужа совершено напрасно. Кроме вина из кидушного бокала Хаим сроду не пробовал ничего хмельного. Но если женщина раскрывает рот для проклятий, никто, в том числе и она сама, не знает, что из него может выскочить.
Впрочем, в ту минуту Хаима меньше всего занимали проклятия Голды. Страшный смысл ее слов безраздельно заполонил его сознание. Подбежав к двери сарая, он тупо уставился на пустое стойло.
– И телегу, телегу тоже забрали, – продолжала причитать Голда. – Разбойники, бандюги, кровопийцы! Изверги, живодеры, мучители. А ты, – на одном дыхании Голда перешла на мужа, – разве ты лучше? Сколько нервов ты у меня вымотал за эту неделю, сколько литров крови иссушил своей праведностью. «К порогу дома, к порогу дома», – искривив рот, передразнила она мужа. – Вот ложись теперь к порогу и грызи его вместо завтрака, обеда и ужина. Бедные, бедные мои детки, – Голда залилась слезами. Не притворными, а настоящими, крупными, как утренняя роса на виноградных листьях. – Я думала, продам лошадь, куплю еды на пару месяцев. Муки, картошки, сахару. И пусть этот бездельник продолжает валяться, пока синяки на боках не проступят.
– Голда, – робко произнес Хаим, – успокойся, прошу тебя, Голда. Разве я виноват, в том, что нас обокрали?
– Виноват! – запальчиво вскричала Голда. – Ты во всем виноват.
И она была права. Вчера вечером Хаим с пятого на десятое разобрал комментарий, говорящий то же самое. Если в доме нет денег, муж должен проверить свои поступки. Свое служение Б-гу и свое отношение к людям.
– Зачем плакать о пролитом молоке? – спросил Хаим и пошел умываться. Ведь праведник в любом положении сохраняет спокойствие духа. Все от Всевышнего, Он любит Своих детей, а это значит – все к лучшему.
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.