[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  НОЯБРЬ 2009 ХЕШВАН 5770 – 11(211)

 

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ, АВАНТЮРИСТЫ, РЕФОРМАТОРЫ

РОССИЙСКИЕ ЕВРЕИ-ЭМИГРАНТЫ В ВЕЛИКОБРИТАНИИ (XX ВЕК)

Андрей Рогачевский

Писать об эмиграции евреев из России в Великобританию непросто, хотя бы уже потому, что для британских властей «еврейскость» была и продолжает оставаться свойством чисто религиозным, а не этническим. Следовательно, статистическая отчетность ведется на основе сведений о предыдущем гражданстве иммигрантов, и о подавляющем большинстве таковых известно лишь то, что они из Российской империи / Советского Союза / постсоветской России. Точное количество собственно евреев в каждой иммиграционной волне остается неизвестным. Принято, однако, считать, что среди приблизительно 120 тыс. иммигрантов, переселившихся из Российской империи в Британию с 1870 по 1914 год, львиную долю составляли спасавшиеся от антисемитизма еврейские беженцы[1].

Последствия еврейского погрома на Украине. Гравюра. Конец XIX века

Чтобы защититься от невиданного ранее наплыва беженцев, в 1905 году Британия впервые за свою историю приняла так называемый «Закон о чужестранцах» (The Aliens Act 1905), направленный против евреев, хотя прямо об этом в тексте закона не говорилось. В портах были организованы постоянные посты иммиграционного контроля, которым предписывалось инспектировать бедно одетых пассажиров – но не всех подряд, а только путешествующих четвертым классом и большими группами. Если инспектируемый пассажир не мог предъявить доказательства того, что он способен некоторое время прожить в Великобритании на собственные средства, его могли выслать – в том случае, если на родине ему не угрожала физическая опасность из-за преследований по политическим или религиозным причинам. Это достаточно либеральное законодательство существенно ужесточили в 1914, 1919 и 1920 годах – в результате первой мировой войны и последовавших за ней европейских революций (The Aliens Restriction Act 1914, The Aliens Restriction [Amendment] Act 1919 and The Aliens Order 1920). Теперь инспекции подвергались все прибывшие иностранцы без исключения. Наиболее подозрительных можно было интернировать и высылать без права на апелляцию. Финансово несостоятельные иностранцы потеряли ранее имевшееся у них право ссылаться на особые обстоятельства, т. е. на то, что на родине их подвергали преследованиям. Британское Министерство внутренних дел по-прежнему считало возможным выдавать виды на жительство отдельно взятым беженцам, но теперь скорее в качестве исключения, а не правила. Был установлен и срок натурализации – пять лет. Эти законодательные положения в своей основе просуществовали до середины ХХ века[2].

И тем не менее мигранты (а среди них – российские евреи) продолжали проникать на Британские острова и оставаться на постоянное жительство. Принято считать, что у евреев сложилось представление о Великобритании как о «свободной стране, в которой иммигрант должен чрезвычайно много работать, чтобы заработать хоть что-нибудь, и процветать станут лишь те немногие, которым повезет. <…> Ожидалось, что свободная жизнь иммигранта будет сопровождаться почти полной изоляцией от остального населения, чье недружелюбие необходимо будет стойко переносить»[3]. Не исключено, что в целом подобная картина соответствовала действительности, но, как ни странно, сохранившиеся для потомства сведения об отдельных российских евреях, поселившихся в Британии, свидетельствуют главным образом об обратном: процесс интеграции проходил относительно быстро и безболезненно, особенно если иммигрант приезжал не совсем на пустое место и/или мог изъясняться по-английски.

Индивидуальные судьбы российских евреев-эмигрантов, о которых пойдет речь далее, примечательны тем, что этим людям не пришлось интегрироваться в культуру принявшей их страны, скажем, через систему образования. Они прибыли в Великобританию уже вполне сформировавшимися людьми. И тем не менее их предприимчивость и общительность, выражавшаяся в стремлении устанавливать контакты с местным населением (а не избегать его), помогли им стать инициаторами и активными участниками важных культурных и исторических событий, которые без них могли бы и не произойти.

Первым, о ком хочется вспомнить в подобной связи, является переводчик Самуил Соломонович Котелянский (1880, Острополь – 1955, Лондон; в Британии с 1911). О нем написано уже немало[4]. Нередко говорится о том, какую службу сослужил он британской и российской культурам, переведя на английский, в соавторстве с некоторыми британскими писателями (соавторство это обычно сводилось к сглаживанию шероховатостей стиля), изрядное количество русских книг[5]. Говорится и о том, что Котелянский, состоявший со многими культурными деятелями России и Британии в интенсивной переписке, завещал немалую часть своего архива Британской библиотеке, где эта чрезвычайно ценная корреспонденция сейчас и находится. Писательница Дороти Ричардсон (1873–1957) в письме к прозаику Клоду Хотону (1889–1961) от 18 февраля 1942 года очень точно определила промежуточное положение Котелянского по отношению к трем культурам: «Одной ногой он вроде бы стоит в русской культуре, другой – в своей родной, еврейской, и в то же время с энтузиазмом хватается за стремя торопливо галопирующего [Д. Г.] Лоренса (близкого друга Котелянского, писателя с полускандальной репутацией; т. е. англичанина с весьма эксцентричными взглядами. – А. Р.)]»[6].  В письме Котелянскому от 3 апреля 1934 года Ричардсон спрашивала, явно намекая на черты его собственного характера: «Есть ли что-нибудь общее между еврейской печалью и нигилистическим русским отчаянием?»[7] Увы, еврейский компонент того наследия, которое оставил Котелянский, сам по себе обсуждается чрезвычайно редко. Между тем британские друзья и знакомые Котелянского воспринимали его прежде всего как еврея. Так, журналисту, писателю и политическому деятелю Леонарду Вулфу (1880–1969), знавшему Котелянского без малого четыре десятилетия и звавшему его просто «Кот», запомнилось обычное для Котелянского чересчур крепкое рукопожатие, после которого я чувствовал: вот что, должно быть, испытывали те, кому пожимали руки Элияу, Йешаяу и Ирмеяу. Ибо тот, кто знал Кота хорошо, знал, каким должен был быть великий еврейский пророк три тысячи лет назад. Если бы Иеремия родился в еврейском местечке на Украине в 1882 году[8], он стал бы Котом. Некоторые евреи, хотя их предки и жили в течение столетий в европейских гетто, рождаются с такими характерными чертами, которые впечатаны в умы и тела семитов солнцем и песком пустыни. Пустынная жара жжет их тела, пока они не станут как закаленная сталь; закаляет их умы, пока они не избавятся от всего духовно мелочного, оставляя в умах и душах только беспримесно чистую, суровую и фанатичную страсть[9].

Леонард и Вирджиния Вульф. 1925 год

В том же духе выражался и писатель и критик Джон Миддлтон Марри (1889–1957): «Я всегда представляю себе его массивный профиль, будто <…> на барельефе: семитический Царь Царей, монументальный раввин, Моисей, держащий скрижали законов или роняющий их на какого-нибудь несчастного»[10]. Писательница Мэй Сартон (1912–1995) вторила: «Кот был евреем в самом гордом смысле этого слова, извергая огонь и серу в адрес всех филистеров и «человеческой плесени» (blighters), как он называл политиков, издателей, плохих писателей и тех евреев, которые не отвечали его высоким стандартам»[11]. Ирландский поэт Джеймс Стивенс (1882–1950) дал Котелянскому прозвище «Лев колена Иудина» и посвятил ему аллегорическое стихотворение (For the Lion of Judah), впервые опубликованное в 1938 году и полное пессимистических предчувствий в период, когда в газетах легко было найти отчеты о преследовании евреев в Германии. В стихотворении говорится о разрыве между птицей Феникс (символом бессмертия) и Голубем (символом мира и любви), а также о предстоящей смерти Лебедя (символизирующего красоту). Пастух, Священник и Учитель уступают место Дракону, Лисе и Стервятнику и вверяют им будущее тех, о благополучии которых прежде заботились сами. Стихотворение заканчивается так:

 

Love, the Son of G-d, is fled:

Pity, Son to Love, is sped:

Love and Pity both are dead!

 

Noble, Wise and Kind are gone:

Men no more need muse upon

The Dove, the Phoenix and the Swan!

 

(«Б-жьему дитяти по имени Любовь пришлось скрыться. / Жалость, дитя Любви, вынуждено убежать: / И Любовь, и Жалость мертвы! // Благородные, Мудрые и Добрые исчезли: / Людям больше не нужно размышлять / О Голубе, Фениксе и Лебеде»[12].)  Сочувственное отношение к Котелянскому было достаточно характерным для той части британского общества, которая симпатизировала евреям. Но в адрес Котелянского раздавались и голоса откровенно неприязненные, ибо антисемитизм тоже не был чужд ни рядовым британцам, ни британским аристократам – ни в межвоенный период, ни до него, ни после. Так, Реджиналд Балиол Бретт, виконт Эшер, 23 декабря 1920 года в письме к своей дочери, художнице Дороти Бретт, стремился опорочить ее дружбу с Котелянским при помощи вечно живых предрассудков. Не без сарказма он намекал на то, что ее нужда в духовном общении сродни материальной нужде, нередко испытываемой ее собратьями по классу и зачастую удовлетворяемой евреями-ростовщиками: «Я рад, что ты полагаешь, будто еврей из России оказывает тебе бо́льшую помощь, нежели твои братья и родственники. Некогда считалось модным среди молодых людей обращаться к евреям, если возникали проблемы. Я полностью признаю сходство и равенство полов в этом вопросе с сегодняшней точки зрения»[13]. Нечего и говорить, что в жизни Дороти Бретт Котелянский играл роль не столько человека, у которого можно одолжить денег под проценты, сколько своего рода отца-исповедника, к чему ее собственный отец, по всей видимости, относился отнюдь не равнодушно. Впрочем, даже люди, благорасположенные к Котелянскому, были склонны объяснять не нравящиеся им стороны его личности еврейским происхождением. В частности, Дороти Ричардсон как-то обронила, что Котелянский является воплощением «еврейского обожания всего того, что престижно»[14].

Хотя, по словам самого Котелянского и некоторых мемуаристов, он покинул отчий дом в нежном возрасте, будучи недовольным тем, что вокруг говорили только на идише, и заявив потрясенным родителям о желании ходить в русскую школу[15], он навсегда остался укорененным в еврейской культуре. Об этом свидетельствует, например, публикация им в английском переводе двух еврейских легенд, которые он помнил с детства в пересказе матери Бейлы (1852–1929)[16]. Первая легенда, «Маймонид и Аристотель» («Maimonides and Aristotle»), повествует о том, как соученики и друзья Маймонид и Аристотель в результате ряда экспериментов открыли, что если из человеческого тела удалить некий жизненно важный кровеносный сосуд и поместить в колбу с определенными травами, то из этого сосуда можно вырастить бессмертного человека. Друзья бросают жребий, кого из них двоих следует прооперировать, и принести себя в жертву науке приходится Аристотелю. Перед смертью он берет с Маймонида клятву, что тот никак не станет вмешиваться в процесс роста человечка в колбе. Маймонид соглашается. Однако после успешно прошедшей операции Маймонида охватывают сомнения: он начинает понимать, что бессмертный человек будет восприниматься другими людьми как Б‑г, с чем Маймонид не может смириться. Он впускает к себе в комнату домашних птиц, кур и петухов, и начинает молиться, расхаживая взад и вперед. Испуганные птицы разлетаются по комнате, и одна из них задевает колбу, в которой находится зародыш бессмертного человека. Колба падает на пол и разбивается. Умирая, зародыш указывает на Маймонида пальцем, как бы напоминая ему, что тот нарушил свое обещание Аристотелю, и всю оставшуюся жизнь Маймонид молится о том, чтобы Б‑г ниспослал ему прощение.

С. Котелянский (в центре) с группой лондонских интеллектуалов. 1928 год

Вторая легенда, «Спасение одной души» («The Salvation of a Soul»), принадлежит к жанру хасидских рассказов об основателе хасидизма р. Исраэле Бааль-Шем-Тове (Беште)[17]. Умирая, Бешт просит одного из своих учеников отправиться в странствие, чтобы повсюду рассказывать о жизни и деяниях Бешта. Ученик неохотно соглашается (чтобы выполнить просьбу, он должен оставить семью и т. п.). Во время своих странствий ученик узнает, что где-то живет богатый еврей, который дает по золотой монете за каждый рассказ о Беште. Ученик отправляется к этому еврею и начинает было повествование о своем учителе, как вдруг оказывается, что он все забыл и не может произнести ни слова. После нескольких неудачных попыток припомнить хоть что-нибудь обескураженный ученик вынужден с извинениями покинуть дом богатого еврея, но, как только он переступает за порог, вспоминает одну историю и возвращается, чтобы ее изложить. Однажды на Пасху Бешт и его ученик оказались в одном городе, правитель которого, чрезвычайно могущественный и высокопоставленный священник, издал указ о том, что в первый день Пасхи любой человек может безнаказанно убить одного еврея. Еврейское население города было охвачено паникой, евреи призывали Бешта спрятаться, но вместо этого Бешт послал своего ученика сказать священнику, что требует его к себе и чтобы тот шел немедленно. Через некоторое время священнослужитель и в самом деле пришел в дом, где остановился Бешт, и они надолго уединились, после чего священник возвратился к себе, а Бешт и ученик покинули город. Тут богатый еврей говорит: «Я доскажу конец этой истории. Этим священником был я – выкрест, достигший больших высот в иерархии священнослужителей-христиан и презиравший своих бывших единоверцев до такой степени, что даже издал указ о том, что на Пасху их можно безнаказанно убивать. Но мои покойные родственники стали приходить ко мне во сне и просить, чтобы я покаялся и спас свою душу, а иначе души десяти поколений моей семьи будут низвергнуты с неба. После долгих колебаний я согласился так и поступить; посещавшие меня во сне предупредили, что в один прекрасный день меня призовет к себе человек по имени Бааль-Шем. Когда Бааль-Шем и я встретились, он пересказал мне все то, что я видел в моих снах, что окончательно убедило меня в необходимости возвращения к вере отцов, и сообщил, какие благотворительные поступки мне необходимо совершать, чтобы заслужить прощение, и что день прощения настанет тогда, когда ко мне явится человек, чтобы рассказать мне историю обо мне самом. Теперь я прощен, а ты можешь возвращаться домой к семье, ибо твоя миссия выполнена».

К данной легенде Котелянский счел нужным сделать следующее примечание, свидетельствующее о том, что он продолжал живо интересоваться еврейской культурой: «Английский читатель может получить представление о хасидах из пьесы “Дибук”, поставленной в Лондоне несколько лет тому назад актерами театра “Габима”»[18]. Пьеса С. Ан-ского «Дибук» – пожалуй, самая популярная постановка за всю историю существования «Габимы»[19], с августа 1929-го по февраль 1931-го гастролировавшей по Европе (Германия, Польша, Бельгия, Швейцария, Дания, Швеция, Италия, Великобритания), – демонстрировалась в лондонском театре «Феникс» 29–31 декабря 1930 года[20]. О том, что Котелянский присутствовал на одном из представлений, мы узнаем из его недатированного письма поэтессе Мервин Лахден, которой он рекомендовал посетить пьесу во время следующих гастролей «Габимы», пришедшихся на вторую половину ноября – начало декабря 1937 года[21]:

Их постановка «Дибука» – просто чудо. То, что они говорят на иврите – языке, который мало кто понимает, – делает пьесу более интересной, чем если бы она звучала, скажем, по-английски. В подобном случае недостатки пьесы повредили бы впечатлению от игры актеров. А так никакого вреда нет. Если существует такая вещь, как чистое актерское мастерство, «Габима» владеет им как никто другой[22].

Сцена из спектакля «Дибук» театра «Габима». Нью-Йорк. 1926 год

Любопытно сравнить мнение Котелянского с тем, что говорилось в одном газетном отклике на представление «Дибука» в Лондоне 15 ноября 1937 года: «Языковой барьер из сдерживающего фактора превращается в высвобождающий. <…> Пьеса зачаровывает и покоряет наше воображение, не сдерживаемое словами, а игра актеров, не только ведущих (роли Леи и Ханана исполняли Ханна Ровина и Ари Варшавер. – А. Р.), но и всей труппы, достигает такой голосовой и телесной экспрессивности коллективных движений, которая не имеет себе равных в нашей традиции театральных условностей»[23].

Как видно, Котелянский по мере возможности стремился заинтересовать своих британских друзей еврейской культурой. Так, сохранились черновики рассказа «Маймонид и Аристотель» в переработке Д.Г. Лоренса (к сожалению, рассказ остался неза­кон­чен­ным)[24]. Одна добрая знакомая Котелянского, Беатрис Кэмпбелл, вспоминала, что однажды вечером тот, рассказывая ей, как его отец по субботам пел псалмы, достал из ящика стола ноты одного такого псалма и попросил ее пропеть их. Вечер завершился тем, что Котелянский и Кэмпбелл стали повторять псалом вдвоем, снова и снова, поглядывая в окно в ожидании появления первой звезды[25]. Еще одна знакомая Котелянского, леди Оттолин Моррелл (1873–1938), как-то уговорила его посетить знаменитый лондонский собор Св. Павла, надеясь, что красота музыки и англиканской службы произведут на Котелянского соответствующее впечатление. Согласно рассказу Беатрис Кэмпбелл, единственным впечатлением, которое Котелянский оттуда вынес, «было полное изумление. Служба оказалась насквозь еврейской; в каждом гимне и псалме, в каждой цитате из Библии говорилось о «Йе-гове, Иеру­салиме, детях Израиля, Сионе и еврейских пророках»[26]. Благодаря Котелянскому ощущение некоторой вторичности христианской культуры по отношению к еврейской присутствовало в сознании отдельных его друзей, например Джеймса Стивенса, который в письме Котелянскому от 22 мая 1932 года признавался: «В своих спорах со мной ты цитируешь Тору. Хорошо иметь возможность цитировать что-то из [наследия] своей расы, даже, так сказать, из мозга костей, и не быть таким, как гои (gentiles), которые когда цитируют, то наверняка цитируют неправильно; их мудрость все еще зиждется на чужом умственном усилии»[27].

Окончание следует

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 


[1]    См.: Gartner L.P. The Jewish Immigrant in England, 1870–1914. London and Portland, 2001. Р. 30.

 

[2]    Подробнее см., например: Bevan V. The Development of British Immigration Law. London, 1986; Multanen E. British Policy Towards Russian Refugees in the Aftermath of the Bolshevik Revolution // Revolutionary Russia. 1999. Vol. 12. № 1. P. 44–68.

 

[3]    Gartner. Р. 27.

 

[4]    См., например: Rogachevskii A. Samuel Koteliansky and the Bloomsbury Circle (Roger Fry, E.M. Forster, Mr and Mrs John Maynard Keynes and the Woolfs) // Forum for Modern Language Studies. 2000. Vol. XXXVI. № 4. P. 368–385; Казнина О.С. С. Котелянский (1880–1955) и английские писатели // Русское еврейство в Зарубежье. Т. 2 (7). Иерусалим, 2000. С. 146–166.

 

[5]    Библиографический перечень см.: The Quest for Rananim: D.H. Lawrence’s Letters to S.S. Koteliansky, 1914 to 1930 / Ed. by George J. Zytaruk. Montreal and London, 1970. P. 407–410.

 

[6]   Windows on Modernism: Selected Letters of Dorothy Richardson / Ed. by Gloria G. Fromm. Athens and London, 1995. P. 435.

 

[7]    Ibid. P. 262.

 

[8]   Вулф ошибочно указывает год рождения Котелянского.

 

[9]    Woolf L. Beginning Again: An Autobiography of the Years 1911–1918. London, 1964. P. 249.

 

[10]  Beatrice [Campbell], lady Glenavy. Today We Will Only Gossip. London, 1964. P. 191.

 

[11]  Sarton M.A. World of Light: Portraits and Celebrations. New York, 1988. P. 176. Письма Сартон Котелянскому см.: Eadem. Selected Letters: 1916–1954 / Ed. by Susan Sherman. London, 1997. P. 149–154, 166–169, 198–199, 274–275, 297–298, 325–326.

 

[12]  Stephens J. Collected Poems. London, 1954. P. 325.

 

[13]  Hignett S. Brett: From Bloomsbury to New Mexico: A Biography. London, 1984. P. 117. Письма Котелянского к Бретт хранятся в Harry Ransom Humanities Research Centre, the University of Texas at Austin. Письма Бретт к Котелянскому см.: Zytaruk G.J. Dorothy Brett’s Letters to S. S. Koteliansky // The D. H. Lawrence Review. 1974. № 7. P. 240–274.

 

[14]  Windows on Modernism. P. 669.

 

[15]  Beatrice [Campbell], lady Glenavy. P. 59.

 

[16]  См.: Two Jewish Stories / Recorded by Beila Koteliansky [and] transl. with notes by S.S. Koteliansky // London Mercury. February 1937. Vol. XXXV. № 208. P. 362–370.

 

[17]  Иную ее версию см.: Buber M. Die Chassidischen Bu..cher. Berlin, 1927. S. 216–230.

 

[18]  Two Jewish Stories. P. 364.

 

[19]  См.: Тартаковская Е. Дибук, выйди! – Не выйду! // Лехаим. 2007. № 2. С. 39–43.

 

[20]  Отзыв см., например: The Times. 30 December 1930. P. 8.

 

[21]  На сей раз гастроли в Литве, Латвии, Польше, Чехословакии, Австрии, Югославии, Бельгии, Франции и Великобритании продолжались с октября 1937 по июнь 1938 года. В Лондоне, на подмостках театра «Савой», кроме «Дибука», «Габима» представила на суд публики еще три пьесы: «Уриэля Акосту» К. Гуцкова, «Вечного жида» Д. Пинского и «Сон Голема» Х. Лейвика.

 

[22]  The British Library. MS ADD 60489. F. 16.

 

[23]  The Times. 16 November 1937. P. 14.

 

[24]  См.: Lawrence D.H. The Undying Man // Phoenix: The Posthumous Papers of D.H. Lawrence / Ed. by Edward D. McDonald. London, 1936. P. 808–810.

 

[25]  Beatrice [Campbell], lady Glenavy. P. 160.

 

[26]  Ibid. P. 183.

 

[27]  Letters of James Stephens / Ed. by Richard J. Finneran. London, 1974. P. 371.