[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  НОЯБРЬ 2009 ХЕШВАН 5770 – 11(211)

 

Путтермессер и московская родственница

Синтия Озик

Окончание. Начало в № 10, 2009

8. Предприниматели

По утрам Лидия ела черный хлеб со сметаной – она сама их выбрала на соседней выставке – и пила крепкий чай с большим количеством сахара. Потом она исчезала. И всегда возвращалась вовремя, чтобы идти в 5–D убираться у Варвары. Она призналась, что Варвариных детей терпеть не может. Эгоисты, непослушные, избалованные, слишком много знают и все равно простонародье – так в свое время характеризовали Хрущева.

Где пропадает Лидия, Путтермессер не спрашивала. Сцена в агентстве показала, к чему могут привести расспросы. Но она заметила, что, уходя, Лидия всякий раз уносит с собой один или два узла.

В одиннадцать часов, когда Лидии не было, к Путтермессер зашла Варвара.

Она заглянула в гостиную.

–     Кавардак! Совсем как у меня в свинарнике. А у вас ведь и детей нет.

–     У вас затруднения? – спросила Путтермессер. – Вы не должны стесняться, то есть, если у вас с моей племянницей не сложилось…

–     Ну что вы, Лидия – бриллиант! Я не представляю, как мы проживем без нее. Она обогатила нашу жизнь, – сказала Варвара. – А детей просто очаровала. Она рассказывает им русские сказки… они довольно жуткие, волк всегда должен кого-то съесть, но дети их обожают. И мы с Биллом не против – это не те побоища, которыми их потчует телевидение. Это обращено к воображению, это безвредно.

И Путтермессер в кровавом театре своего воображения видела, как племянница чужими волчьими клыками отгрызает конечности у детей Варвары.

Варвара заглянула в глубину квартиры.

–     Лидия дома?

–     Нет, она вышла.

–     Обживается в метрополисе. Это хорошо. Слушайте, – сказала Варвара. – Я хочу пригласить вас обеих на очень особенную вечеринку. Это частный вечер для сбора средств на «Шхину». Вы знаете «Шхину»?

–     Это журнал. Тот, который объявляет о себе, что не имеет ничего общего с «Мадеруитом»[1], – ответила Путтермессер.

–     Я рассказала Скаю о вашей племяннице, и он сказал, что она будет потрясающей приманкой. Скай – мой близкий друг. Два года назад, когда мы еще жили в Калифорнии, мы со Скаем вместе работали на проекте «Видение твоей округи». А до этого оба были в университетском совете «Процесса свободного выражения», но это было до знакомства с Биллом. А перед этим у Ская был отвратительный второй развод – фактически она выгнала его на улицу. Билл ненавидит «Свободное выражение», считает, что от него – прямая дорожка к насилию. Билл – настоящий пацифист.

Путтермессер вспомнила «Процесс свободного выражения» – модное поветрие двадцатилетней давности; оно расцвело в эпоху «стрикинга», когда голая студентка (студент) сбегала по проходу в аудитории – розовым пятном передней плоти – и проносилась по помосту. «Процесс» делал упор на «демонстрации», когда непечатное слово скандировали без перерыва в течение двух часов ровно; (излюбленными словами были «говно» и «мудак»), это называлось «нейтрализацией», и цель «людей Процесса», как окрестили их газеты, состояла в нейтрализации всех нехороших слов.

Варвара сказала:

–     Вы, наверное, не участвовали в «Процессе». Другое поколение – это было после вас, да?

Но Путтермессер не интересовали поколения – этому понятию не было места в ее философии. Она считала, что люди – безразлично, какого возраста, – отличаются друг от друга темпераментом, характером, склонностями. И склонна была забывать, что она старая, пока ей кто-то не напоминал.

–     Я помню их лозунг, – сказала она. – «Все станет кристально чистым».

–     Верно! Правда, прекрасно? А другой на футболках: «Победа над грязью». Забавно! Один раз мы устроили двойной Процесс на дерьме. Четыре часа. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Но это было давно, д. р. д. – до рождения детей! Но мы принимаем ванны с детьми. Всей семьей, двое на двое, перекрестно – антигендерно.

Варвара выглядела лет на сорок с чем-то. Лицо у нее было одновременно большим и маленьким. Щеки и лоб – очень широкие, подбородок – широкий и длинный, и посреди всей этой неиспользованной площади теснились два близко расположенных глаза, маленький нос-кнопка и маленький круглый рот. Семейка Черт в большой уютной ванне. По этой наружности – а она была именно «наружностью», несколько диккенсовской, слегка архаической – трудно было догадаться, что она принадлежит идеалистке.

Скайлер Хартстайн, старый друг Варвары, наоборот, обладал именно такой головой, с какой представляешь себе социального визионера. Путтермессер случалось видеть его в телевизионных дискуссиях – длинный, прямоугольный лысоватый череп, украшенный сзади белой косичкой, а спереди (в самом деле) моноклем с кудрявой лентой. В этих дискуссиях – а они были не редки – Скайлер всегда занимал идеалистическую позицию. Прозвище «Скай»[2] возникло не как естественное сокращение имени, а как метафорический намек на безоблачную лазурь его поэтических очей. (Совсем другого цвета, чем у папы Путтермессер, с их тусклой голубизной, разбавленной печальной серостью памяти и угрызений.) Скайлер Хартстайн не ведал колебаний, сомнений, затруднений, оговорок. У него было светлое, жизнерадостное лицо и полная убежденность социального мыслителя. На шее у него висела золотая цепочка с двумя буквами иврита, означавшими «жизнь». Он был известен своей набожностью и в субботу утром его можно было увидеть в белой бархатной кипе, пришпиленной при помощи заколки к верхней части косички.

Убежденный социалист, Скай Хартстайн был, однако, неуемным предпринимателем. Журнал, основанный им, жил вот уже два года. Название его, знакомое Блейку, Мильтону, Сведенборгу и теософам, родилось из еврейской мистики: оно означало сияние Б-жественного Присутствия, а в каббалистическом смысле – женский аспект Б-га. Оно работало на рьяных феминисток; нравилось католикам (напоминало о Марии); буддисты ничего против него не имели, а кришнаиты были очарованы. Шхина! Его даже можно найти в словаре. И все же журнал хвалили больше за то, как он себя заявлял, чем за его содержание – смесь глобального утопизма и сильной радости за себя (по-видимому, они полностью совпадали). У Ская Хартстайна были в журнале собственные страницы, на них он печатал свою поэзию. Знаменитую рекламную кампанию в начале «Шхины» Хартстайн разработал сам; лозунг ее был: «Политика против мадеруита» – «Мадеруит» был серьезный старый журнал, исповедовавший рационалистическую идеологию, осторожный либерализм и абсолютное неприятие косичек. Но война между «Шхиной» и «Мадеруитом» была односторонней: «Мадеруит» вел себя индифферентно. Это был только слух, что «Мадеруит» упорно отказывался печатать стихи Хартстайна: «Мадеруит» вообще не печатал стихов. Мстительность Ская и его «Шхины» имела более земную и более важную подоплеку, чем пренебрежение современной поэзией. Скай Хартстайн был убежден, что в политическом смысле врагов нигде нет, кроме как в твоей собственной груди. В выпускных данных «Шхины» на фоне голубиного крыла красовался лозунг: «Вражда – иллюзия». «Только орала!» – кричал бланк подписки.

Путтермессер все это знала, потому что подписалась на «Шхину» в первый год, но продолжать не стала. Она была запойной читательницей журналов. Она читала «Таймс литерари саплмент», «Нью-Йорк ревью оф букс», «Нью-Йоркер», «Атлантик», «Мадеруит», «Харперс», «Комментари», «Салмаганди», «Саут-уэст ревью», «Партизан ревью» и «Нью Крайтирион». «Нэйшн» она не читала – смысла не было, больше ста лет прошло с тех пор, как туда писал Генри Джеймс. С «Шхиной» она рассталась отчасти потому, что была равнодушна к стихам Ская Хартстайна – коротеньким ободряющим телеграммам из очень коротких строчек, – но главным образом потому, что сияние Б-жественного Присутствия, настойчиво обозначаемое из месяца в месяц, стало тускнеть. Кроме того, она не могла не заметить, что не все еще мечи перекованы на орала. Скай Хартстайн имел привычку принимать желаемое за действительное, и даже желаемое представлялось ей невероятным. В собственных колонках светской хроники он давал личное брачное объявление, а позиция «Шхины» между тем оставалась туманной, мутной, газообразной – все это выдавалось за «дух», а иногда за «гнев». Открывая журнал, ты заранее знала, что найдешь там противную злость чистых сердцем.

Единственное, что удивило Путтермессер, – что нанимательница Лидии оказалась старым товарищем Ская Хартстайна.

–     Подождите, вот вы с ним познакомитесь, – ворковала Варвара. – У него такой ум.

–     Но зачем он хочет познакомиться с Лидией?

–     Да бросьте, – сказала Варвара. – Разве это не очевидно?

Лидия вернулась через несколько часов и не одна: она вела за руку высокого молодого человека.

–     Петр, – представила его она.

–     Привет, – сказал молодой человек и протянул руку. – Я Пит. Питер Робинсон, мэм. Я администратор магазина спорттоваров «Албимарл» – знаете нас? На Третьей авеню? Угол Третьей и Девяносто четвертой улицы?

–     Петр, – повторила Лидия. – У него чистые глаза.

Правда; Лидия попала в точку. Это были невинные глаза, бесхитростные, не замутненные мыслью. Пит Робинсон – Петр – объяснил, что он из Северной Дакоты и лучше знаком с лесами и фермами, чем с мостовыми Нью-Йорка. В городе он меньше трех месяцев – переведен из филиала в Сиэтле… А люди! Какое разнообразие! У них в Дакоте и даже в таком городе, как Сиэтл, разве встретишь когда-нибудь такого человека, как Лидия!

Втроем уселись за стол в кухне. На Петре был свитер с вырезом и под свитером клетчатая рубашка. У него был широкий белый лоб, узкая прядь блестящих волос болталась впереди, как болтливый язык. Он выглядел таким же очищенным, отсортированным – и упрощенным, – как фигура на афише. И Робинсон! Путтермессер подумала о находчивости Крузо; подумала о радиопередачах своего детства «Джек Армстронг, Настоящий американский мальчик!» Не успела оглянуться, как ее племянница подцепила прототипа.

Лидия радовалась:

–     Петр помог! – сказала она.

И снова вывалила зеленый пакет – тот, что с надписью «Фотография». На этот раз из него не высыпалось ни одного значка с мальчиком Лениным. Нет, вместо них – целый ворох зеленых бумажек: Настоящие американские деньги.

–     Что происходит? – спросила Путтермессер. – Где ты их взяла?

–     Мэм? – сказал Петр. – Эта девушка весь день проработала у меня в магазине. Мне надо скоро туда вернуться. Она заманила меня сюда своей улыбкой.

Путтермессер с сомнением посмотрела на племянницу.

–     Это что, вторая работа?

–     Мэм, – сказал Петр, – мы готовимся к Рождеству – лучше рано, чем поздно, – и убираем с центра зала теннисные ракетки и лыжные палки. Просторное место, и мы ставим там елку, понимаете? Поставили елку, и входит эта маленькая леди со странной речью, и смотрим – тут же устраивается и открывает свой бизнес. На самом бойком месте.

–     На бойком месте? – удивилась Путтермессер.

Петр кивнул.

–     Ну да. У нас сейчас самая горячая пора. Если позволите так сказать, у вашей девушки дух свободного предпринимательства, самый настоящий. Там, откуда она приехала, этого нет, знаете?

Сидя за складным столиком, который он ей притащил, под елкой, украшенной цветными лампочками в форме кроссовок и мячей, московская племянница распродала – за одно утро – весь свой запас ленинских значков. По три доллара штука. Теперь по столу Путтермессер рассыпаны были три сотни американских долларов. И в арсенале у племянницы было еще много шарфов, и ложек, и полых куколок-безножек.

Не говоря уже о Настоящем американском бойфренде.

9. Идеалисты

Сбор пожертвований на «Шхину» проходил в одной из тех лабиринтообразных квартир Верхнего Вест-Сайда, где невозможно найти уборную. Вы ходите из одного коридора в другой, нерешительно заворачиваете в спальни, где все еще держатся ночные запахи и на стульях месяцами лежат без дела сложенные покрывала. Иногда в этих блужданиях вы натыкаетесь на растерянного, испуганного ребенка, стоящего у вас на дороге, или, неожиданно, на мелкое животное, но чаще вас встречает только застойный смешанный запах старого здания. Эти квартиры – как отчаявшиеся морщинистые старухи, которые горюют об утраченной красоте и требуют такого же поклонения, каким окружены были в молодости. Умывальник в ванной, если вам удастся найти его в темноте (выключатель всегда где-то прячется), украшен коричневой сеткой древних трещин, похожих на линии астрологических карт; бачок унитаза, когда попробуете спустить воду, выдаст жалкую ржавую струйку. И тогда вы поймете, как вам повезло – вы прикоснулись к Истории. Здесь действительно жил когда-то Артур Рубинштейн[3]; Эйнштейн присутствовал на собрании там, где сейчас вторая кухня; однажды летним вечером здесь пела Мария Каллас[4], опершись ладонью на этот самый подоконник; Юта Хейген[5] нанесла визит знаменитому жильцу (неважно, кто он был), предшественнику нынешнего.

–     Какой театр! – воскликнула Лидия.

Она вела Петра за руку; он шел покорно, робко. Путтермессер видела, что он ошеломлен двойной экзотикой – загадочного Нью-Йорка, где московская красотка может завладеть тобой и забросить тебя на такую чудную вечеринку, какой ни за что не найдешь на всем большом Северо-Западе! Просторная комната с ковром; ряды складных стульев; диваны отодвинуты к стенам; темно-бордовые шторы на окнах с двух сторон, как просцениум между двумя занавесами. На каждом стуле лежал свежий номер «Шхины».

–     Смотрите, – открыв свой экземпляр, сказала Варвара, – статья Керквуд Плеторы.

Путтермессер спросила:

–     А что, ваш муж не придет?

–     Билл не хочет иметь ничего общего со Скаем, это у них с давних пор. Не хотят примириться, но меня это не касается.

–     А он не возражает? Я хочу сказать, если вы поддерживаете отношения с кем-то, кого он не…

–     Помилуйте, мы отдельные люди!

Петр робко наклонился к ним.

–     Кто этот Керквуд Плетора?

–     Кинорежиссер, – объяснила Варвара. – Вон она стоит перед человеком, который написал эту грандиозную пьесу – знаете? Про летающий автобус, полный голубых и лесбиянок? Это Плетора ездила в Судан снимать фильм о притеснении животных… ш-ш-ш! Начинают.

Аплодисменты. Из темных нетей квартиры материализовалась хозяйка вечера, женщина лет пятидесяти пяти, в джинсах, мятой рубашке, кольцах и браслетах. Путтермессер вынула из-под себя журнал, полистала и остановилась на одном из стихотворений, которыми Скай любил пересыпать каждый номер:

 

Ненужные нам нужны

для нашего удовлетворения.

Мы раздулись

от таких удовлетворений.

Довольно!

Отвернемся же

и удовлетворим себя

возвышенным.

 

Стихотворение называлось «Маргиналы». Путтермессер внимательно перечитала его, но так и не поняла, кто эти ненужные маргиналы: презираемые мира сего, которых мы подвергаем несправедливостям, или же это наши собственные корыстные чувства, которых мы должны стыдиться? (Она заметила, что «Шхина» злоупотребляет словами «мы» и «наши», вольно или невольно приписывая читателям любой грех из тех, что в настоящее время осуждались.) Или же эти стихи были еще одним тоскующим призывом Ская к неведомой жене?

Петр гладил шершавую ручку Лидии; каждый палец ее был украшен кроваво-красной шляпкой. На карминовых губах застыла самая отсутствующая улыбка; она ласкала пальцами пуговицы своего нового кожаного пальто. Лощеная кожа блестела, как черное стекло, и Путтермессер вдруг вспомнила мальчика Диккенса на фабрике ваксы. Детский труд! Одна из причин мессианского марксизма. Кожаное пальто Лидия купила на Первой авеню в магазине корейцев-иммигрантов – Варвара объяснила, как его найти, – и уплатила за него из выручки от ленинских значков. На этикетке значилось: «Сделано в Китае», сшито – кто его знает – восьмилетними рабами, прикованными к своим машинкам. В глянцевом кожаном пальто и черных лосинах Лидия ни одной черточкой не напоминала Женю – Женю, прищурившуюся от солнца, в бесформенном пролетарском платье, с узкогубым испуганным ртом, Женю с ее умоляющим криком.

Путтермессер огляделась – кто еще тут есть? Варвара уже выделила самых знаменитых: Берта Уолдруна, драматурга и активиста, и Керквуд Плетору, удивительно вдруг постаревшую, со слуховым аппаратом, спрятанным под ее фирменной одиночной серьгой. Был еще молодой семинарист, глава общества «Мужчины за женщин», мужской феминистской организации, которая поставила себе целью убрать из Священного Писания все местоимения «он», относящиеся к Б-гу, – заменить их такими словосочетаниями, как Совершенная Сущность, Б-жественное Основание, Безграничный Дух, Побудитель Мира, Омнигендерная Единая Цель, Породитель Души и так далее. Были коллеги Ская, поэты, – в их числе тот, который аккомпанировал себе на цитре, и еще один, который писал стихи двуязычные, чтобы содействовать распространению эсперанто. Была писательница, автор тепленьких романов, неплохо продававшихся, несмотря на ее конфликт с грамматикой и правописанием – по слухам, требовались два редактора, чтобы прочистить ее самородный язык. И были, конечно, политически посвященные – большей частью атеисты, которых не смущало то, что они называли «религиозной ориентацией» Ская Хартстайна. Остальные были невыдающиеся и невоспетые[6], хотя не сказать, что неотмеченные – их мгновенно можно было узнать по огню обожания в глазах. Они, как и атеисты, страстно веровали в кредо Ская. На страницах «Шхины» оно формулировалось как «Правительство Духа».

Когда ведущая в джинсах закончила свой денежный призыв: «Помните, щедрость не знает пределов», в нараставших аплодисментах воздвигся Скай Хартстайн. (Именно воздвигся, а не встал со стула.) «Лично для меня, – начал он, – это была поразительная неделя». В понедельник он был приглашен в Белый дом для беседы с вице-президентом, который хотел узнать подробнее о концепции Правительства Духа. Во вторник «Тайм» и «Ньюсуик» напечатали фото вице-президента и Ская в братском объятии, а «Вилледж войс» опубликовал комментарии Ская полностью. «Шхина» шла в гору! В среду его святейшество далай-лама дал аудиенцию Скаю – и о чем бы, вы думаете, они говорили? Об игрушечных автомобилях, которыми управляешь на расстоянии, – о том, что они движимы незримой силой… только представьте себе золотую улыбку его святейшества, любителя механических и электронных устройств, несостоявшегося инженера, но прежде и превыше всего – метафорического метафизика. Автомобильчики символизируют силу Б-жественного влияния на волю человека… Речь Ская Хартстайна лилась потоками, валами сладости и света (хотя Путтермессер думала про себя, что сладость – сахариновая, а свет – от болотных огней). Он обручил «Битлов» с псалмами, а пророков – с продуктами органического земледелия. Он цитировал Блейка и описывал снотворное действие мелатонина[7]. Он клеймил алчность и эгоизм – да, их особенно! Алчностью и эгоизмом отравлены и республиканцы и демократы, две равновеликие клоаки вооружений и национального высокомерия. Пусть растворятся границы, исчезнут страны и все люди сольются в добролюбии! Будем же помнить наши надежды и восхвалять наших визионеров! Пусть гласность прострет свой целительный покров над землей и вернет нас к истокам, к открытости сердца, к бесклассовости, покончит с нуждой… Пусть бедные восстанут из своей нищеты и станет рассвет согласно главному обещанию гения, трудившегося долгими часами в Британском музее. Карл и Граучо[8], Ленин и Леннон: Скай подпустил эту шутку – плевать, что заезженную, – да и не шутку, в сущности; так ведь и срастается здоровая, пластичная ткань Духа: подобное с подобным, противоположное с противоположным; о мы, о полчище счастливцев![9]

Все знают, продолжал он, о сталинских перегибах – о ГУЛАГе, терроре, КГБ, о доносчиках, о слежке, шпионах, допросах, пытках; однако вначале, пока не опустилась тьма извращений, до того, как изменили благородному плану всемирного переустройства, было, было маленькое святое семечко человеческого спасения. Великий эксперимент не удался на первой своей территории, но если семени суждено быть пересаженным, то должен быть свидетель, который подтвердит его всхожесть, его потенциал, его будущность. И свидетель – здесь, он в этой комнате, в эту минуту.

Путтермессер думала: как глуповата эта праведность… Но что ему нужно от Лидии?

–     Вообразите рожденную в Эксперименте, – говорил Скай Хартстайн, – когда его лучшие дни остались позади. Когда его окутал покров предательства. Когда он истощился. Когда стало ясно, что для возрождения Эксперимента требуется более благоприятная среда и новая попытка. Однако, – продолжал Скай, – тот, кто родился в Эксперименте, пусть даже поздно, должен нести на себе отпечаток Первоначальной Чистоты. Революция оставляет свой осадок. Память о Начале. След, отсвет, аромат Намерения. Расскажите нам, – протянув руки, обратился он к Лидии, – что́ вы сохранили в себе от Начала.

Лидия выдернула свою шершавую ручку из верной руки Петра и вскочила.

–     Вы думаете, сначала была чистота? – закричала она. – Никогда ее не было, никогда! Глупые люди!

Берт Уолдрун, драматург, зашипел. Хозяйка в джинсах, испугавшись, что вечеринка будет погублена – сзади у стены стоял стол с овсяными печеньями и пирамидой яблок, – жалобным голосом спросила:

–     Но разве коммунизм не был когда-то прекрасной надеждой? Вначале? В идее? И вспомните, для всего прогрессивного человечества цели социализма по-прежнему живы…

Лидия отпустила тугую пружину смеха.

–     Глупые американцы! – закричала она. – Советские дураки и то умнее! Мои ребята в команде умнее!

Варвара яростно зашептала:

–     Сядьте! Вы срываете собрание!

–     Коммунизм! – кричала Лидия. – Какой коммунизм? Наивные! Всегда был сказкой! Никакого коммунизма, никогда! Наивные!

Она стояла, задрав острый подбородочек и напряженно согнув руки в локтях – святая Жанна отрезвления, комиссар насмешки, образцовый советский цветок. Она никому не верила, ничему не верила. И привязана к родным местам не больше, чем пушистая головка одуванчика, готовая разлететься. Впервые племянница нравилась тетке почти так же, как удручала.

10. Чаепитие

Среди ночи зазвонил телефон. Путтермессер выбросило из штурмового сна: волна за волной раскатывалась перед ней колючая проволока. Колючая проволока опутала ее квартиру; она затянула окна, отрезала кухню, протянулась по плинтусам в гостиную Лидии, окружила диван-кровать. С пересохшим горлом устремившись к воде, Путтермессер перепрыгнула проволоку, но зацепила голенью колючку. Кровь лилась по щиколотке и затекала между голыми пальцами…

Звонил Володя – не из Москвы, а с Сахалина. Сахалин – царская каторга, туда ездил Чехов, чтобы изучать условия жизни каторжан и ссыльных. Далекий остров в неведомом Охотском море, недалеко от Арктики, южным концом тычущий в раздраженное место Японии. Какой там Марс! Путтермессер повернулась в постели, прогнала дурной сон и прислушалась к тихой русской речи. На русском Лидия была совсем другая Лидия: в рококо блестящих трелей, слогов и вдохов она летала легко, как на трапеции. В русской оправе ее смех был другим смехом: он свободно вытворял свои штуки.

–   До свидания, – прошелестела Лидия (это было как лукавая ласка) и положила трубку. – Володя хочет делать бизнес на Сахалине, – объяснила она тетке.

–   А за это у вас не арестуют? Это не опасно? Женину бабу­шку…

Тут Путтермессер вспомнила, что бабушка Жени – и ее бабушка: старуха в черном платке выбрасывала копейки через дыру в кармане, чтобы обмануть безжалостных. В воображении Путтермессер мать ее отца снова и снова летела по твердому насту, летела вечно, как на кинопленке, склеенной в кольцо.

Жажда из сновидения погнала ее на кухню. Она налила чайник и поставила на стол две чашки. Окна, освободившись от стальных шипов, были черны. Была половина четвертого ночи.

–     Ты ведь не о частном бизнесе говоришь? – сказала она. – У них это называется экономическим преступлением…

Лидия добродушно пожала плечом.

–     Перестройка, – сказала она.

–     Правда? И люди уже не боятся нарушать закон?

–     Законы коммунистов, – отрезала Лидия. – Володя не боится!

–     По-моему, ты говорила, что он собирался уехать. В Австралию.

–     Сначала заработать много денег. Сначала Сахалин.

–     Не думаю, что ты можешь купить на Сахалине кожаное пальто. Во всяком случае, с такими глубокими карманами, – сказала Путтермессер, разливая кипяток по чашкам.

В чашки был насыпан чай, кипяток принял цвет красного дерева – племянница без труда убедила тетку отказаться от пакетиков.

–     Я куплю пальто в Америке. Дам Володе.

–     Ты сейчас без работы, – мягко напомнила Путтермессер.

Пили чай. Лидия извлекла из кармана нового кожаного пальто полдюжины овсяных печений, спрятанных в тот момент, когда ее увольняла Варвара. Наполнение и освобождение карманов, кажется, было семейной традицией.

–     Варвара дура, – сказала Лидия. Она по-детски откусывала печенье маленькими кусочками; ноздри ее трепетали.

–     А чего ты ожидала? Женщина приглашает тебя в заповедник своей души, а ты оскорбляешь всех подряд. Как ты ответила Скаю Хартстайну? Ты слышала: этих людей приглашают в Белый дом. «Шхина» становится все знаменитее и знаменитее.

–     «Правда» тоже знаменитая, – сказала Лидия. – Никто не читает. Читают для смеха.

И в этот миг, когда «Правда» вместе с крошками печенья вылетела из карминного рта Лидии, Путтермессер поняла свой сон. Колючая проволока! Банальность сна. Она превратила свою квартиру в ГУЛАГ – так просто, до глупости прозрачно, у Фрейда сделалась бы зевота. Запустила этот сон речь Ская – или же Володя: потусторонний звонок с бывшей каторги, как раз когда она обливалась кровью на колючей проволоке.

–     Слушай, эта твоя книжка… – сказала Путтермессер. – С толкованием снов?..

Просьба была идиотская, но она попросила: она ощущала дрожь, мистическое трясение, идущее к ней от Сахалина, – и в нем некое странное предвестие.

Она еще не видела Лидию такой оживленной. Вертя головой, как маленькое быстрое животное – пони или гиена, Лидия ринулась через баррикаду своих тюков к сонной книге, и Путтермессер подумала, что впервые нашла отклик в душе родственницы. Чем до сих пор она была для Лидии – занудой, притеснительницей? Какой же отжившей, устарелой она должна была казаться этой молодой деловитой женщине, кокетке, иностранке, красотке!

Лидия вернулась с книгой – несла ее, словно корону на бархатной подушке. Несла истово, богомольно – куда девалась пессимистка, циник? Ее оценивающие глаза сузились в узкие коричневые семечки.

–     Что снилось? Я посмотрю. Я найду.

Путтермессер обвела рукой комнату.

–     Колючая проволока. Кругом. На окнах, везде. Я порезалась о нее, потекла кровь. Хлынула.

Лидия думала; наклонив голову, просматривала алфавитный указатель – темы снов?

–     Есть там колючая проволока?

–     Нет.

–     Тюрьма?

–     Тюрьма не во сне. Сон здесь, в доме. – Лидия склонилась над книгой и листала ее – медленно, так что каждая страница вспыхивала белым под верхним светом. Ага, – сказала она. – Кровь.

–     Что там?

–     Так, кро-о-овь, – протянула Лидия. – Из чего текла кровь?

–     Откуда шла кровь? – переспросила Путтермессер. – Из ноги. Из ступни. По пальцам.

–     Хорошо, – сказала Лидия. – Из ноги лучше. Кровь из головы – значит, умрешь. – Она умолкла и стала читать дальше с необычайной серьезностью. – Людям снится кровь из ноги – у них святое будущее. Ты святая женщина. Ну, святая.

Путтермессер смотрела на племянницу в изумлении: куда подевалась ее ирония? Мистическое трясение, исходившее из злого Сахалина, ослабло. Племянница… что такое была ее племянница? Все дрянноватое, ломающееся от прикосновения, неисправная деталь, вдруг отказавший выключатель в гостиной, протечка в чайнике, трещина в штукатурке, опоздавший автобус – все вызывало сатирический отклик: «Прямо как у нас!» Доказательство неряшливости, испорченности вселенной. Путтермессер поняла, что такое ее родственница, – аппаратчица изъяна и порока, парши и лишая, презрения и недоверия. Прямо как у нас! То слишком подозрительна, то слишком доверчива. Скептик, слепо верящий шарлатанству.

–     По-моему, – мрачно сказала Путтермессер, – было бы гораздо полезнее, если бы ты выбросила эту глупую книгу и взялась вместо нее за английскую грамматику.

Коричневые семечки Лидиных глаз округлились. Она захлопнула сонник.

–     Зачем мне английский? Я еду на Сахалин к Володе! Делать большой бизнес на Сахалине!

–     О чем ты говоришь?

–     Володя сказал: приезжай, получим много денег. Может быть, женимся.

Серая муть за окном светлела, словно ее разбавляли жидкой побелкой. До зари было еще далеко, но самые черные часы ночи ушли, и в этом предутреннем еще-не-свете, свитом с резким, как в мультипликации, блеском потолочного светильника, Лидия будто фосфоресцировала сама по себе.

–     Ты приехала искать убежища! Ты спасалась оттуда! Я месяцами мостила тебе дорогу до твоего приезда, – сказала Путтермессер. – Я сражалась, черт возьми, со всеми бюрократами, частными и государственными. Это что, по-твоему, Лидия? Каникулы?

–     Я приехала работать, – возразила Лидия.

–     Ты здесь беженка.

–     Кто? Какая беженка?

Ее лицо было – освещенная сцена; каждый волос ее прически накалился докрасна и продолжал краснеть.

–     Только не говори мне, что из миллиона английских слов именно этого ты не понимаешь! Где твой словарь? Тащи его! Если еще не спущен вместе со всякой всячиной через торговую точку Питера Робинзона…

–     Ах, Петр, – нежно вздохнула Лидия. – Высокий мужчина, совсем как Володя.

–     Возьми, черт возьми, словарь.

И во второй раз за эту ночь Лидия прорвалась за баррикаду своего имущества – ложек, кукол, платков и прочего, привезенного для продажи в Америке, – и вернулась с книжкой: «Русско-английский и англо-русский словарь».

Путтермессер показала ей слово с русским переводом «беженец», и рядом было: «эмигрант».

–     Прочти, – велела она.

–     Ну, эмигрант.

–     Вот ты кто. Вот чего я добивалась. Вот что я поняла из слов Жени.

–     Женя? Женя это сказала? Я такой эмигрант, как ты святая женщина, – вскипела Лидия и раз­разилась долгим, долгим сме­хом, категорическим и вдохновенным. – Мама сказала! Мама хочет!

11. Прощание

Под конец Петр заплакал. Лидия улетела всего день назад; сама, без посторонней помощи сумела купить билет на прямой рейс Нью-Йорк–Москва.

–     Знаете корейский магазин на Первой авеню? Она попросила сходить туда с ней. Померить на себя пальто. Это было только позавчера.

–     Да, она говорила, что вы и ее друг примерно одного роста, – сказала Путтермессер.

–     Я знал, что это подарок, но не знал, для кого. Она сказала, что для ее брата в Москве. Сказала, что отправит ему посылкой.

–     У Лидии нет брата.

–     Она с самого начала намеревалась уехать.

–     Но не раньше, чем распродаст товар, – сказала Путтермессер.

–     Эти куклы разлетались, как горячие пирожки. Она заработала на них долларов девятьсот, не говоря уже об остальном добре.

–     Русское народное искусство. Ложки, платки.

–     А значки с Лениным? Для пробы – как пойдет торговля.

–     Зондирование рынка, – подтвердила Путтермессер.

–     Она ушла из моего магазина, наверное, с двумя тысячами. Даже эта чудная книжка продалась – знаете, наполовину английская, наполовину русская. Представляете, в спортивном магазине! Десятку за нее получила.

–     Неужели словарь продала? – вскричала Путтермессер.

–     Это вы ей предложили, нет? Она сказала, что вместо этого вы велели ей заниматься грамматикой. – Петр отпил и всхлипнул. – Мне так нравился ее русский выговор.

Они сидели в гостиной Путтермессер. Это тоже было в своем роде чаепитие, только в чашках налит был не чай, а спиртное. Петр принес бутылку водки, отпраздновать с Лидией месяц знакомства – ровно месяц назад она появилась в спортивном магазине «Албемарл».

Но Лидия была далеко отсюда над круглой Землей, летела на похороны Советского Союза.

На ковре валялись мятые пластиковые пакеты. Диван-кровать пребывал в том же состоянии, в каком его покинула Лидия: ворох подушек и перекрученных простынь. Под полупрозрачной пеленой рваных колгот стояли банки из-под «колы». Разнообразная косметика Лидии, лосьоны, лак для ногтей, лак для волос источали слабый запах, словно здесь прошло и оставило в воздухе след душистое привидение.

–   Она даже не сказала, что уезжает, – жаловался Петр.

Путтермессер заглянула в чистые, влажные северодакотские глаза. Чистый американский парень: обморочили.

–   Великий эксперимент, – сказала она и вылила оставшуюся водку в чашку бедного наивного Петра.

 

12. Письма

 

12 декабря

 

Уважаемая г‑жа Путтермессер,

надеюсь, Вы простите мне это несколько неловкое вторжение. Ваша соседка сверху и моя старая приятельница Барбара Блаушильд любезно сообщила мне Ваше имя. Насколько я понял, Вы присутствовали на нашем вечере для сбора средств две недели назад в обществе той интересной молодой дамы, которая подняла шум, – Барбара говорит, что она Ваша родственница. Барбара сказала также, что отказалась от услуг этой молодой дамы из-за меня. (Она наняла ее, будучи движима состраданием.) Я очень ценю дружбу и верность Барбары, но она всегда была порывиста. (Мы сохраняем дружбу, несмотря на то что ее муж много лет со мной не разговаривает. Причина в том, что 100 лет назад, в Калифорнии, мы были в близких отношениях с Барбарой, и Билл не может этого пережить.)

Признаюсь (опять), что испытываю неловкость, обращаясь к Вам с просьбой. Дело в том, что на нашем собрании, когда эта молодая дама с русским акцентом поднялась в гневе – хотя едва ли понимала, о чем говорит, – я подумал, что хочу познакомиться с ней. Сложность в том, что Барбара, уволив ее, не желает с ней общаться. И я подумал, что, может быть, вы согласитесь мне помочь. (У меня слабость к рыжеволосым.)

Искренне Ваш,

Скайлер Хартстайн, магистр искусств,

редактор и издатель «Шхины».

 

15 декабря

Уважаемый г‑н Хартстайн,

спасибо за письмо. Моя родственница вернулась в Советский Союз. Однако она оставила на крышке бачка в туалете некоторое количество косметики. Там не было ничего необычного или заслуживающего упоминания. Однако совсем недавно я нашла спрятанную под ее кроватью наполовину использованную бутылку с краской для волос.

Искренне Ваша,

Рут Путтермессер, юрист

 

Из Тель-Авива, на немецком (в неизбежно корявом переводе Путтермессер):

 

Отель Руаяль

23 июня

 

Liebe Ruth[10],

как видишь, под давлением обстоятельств я эмигрировала в das Land, wo die Zitronen blu..h’n[11] (Goethe). Я здесь всего два дня. Лидия теперь живет на Сахалине. Летом это не так тяжело. Она беременна шесть месяцев, и они с Володей (он ее друг с прошлого года) очень скоро поженятся. Он очень занят, начинает дело с другими энергичными молодыми людьми. Ты, вероятно, не знаешь, потому что до сих пор это хранилось в строгом секрете, но фермеры на Сахалине откопали несколько мамонтовых бивней эпохи палеолита. Володя намерен скупать бивни у местных жителей и перепродавать на Западе. Он и его коллеги только начинают, поэтому инвестиции не будут большими. Мне говорили, что эти бивни очень красивы и напоминают ископаемое дерево. Лидия несколько сомневается в их подлинности, но ты знаешь мою Лидию – такой скептик! Тем не менее она вложила в их предприятие все деньги, заработанные в Америке. Даже если бивни не подлинные, она считает, что их можно выдать за таковые потенциальным коллекционерам, потому что товар лицом продается.

Я рада, что она в безопасности на Сахалине, там ей безопасней, чем в Америке. Лидия сказала, что ее заставили посетить крайне опасное политическое сборище в Нью-Йорке, где у всех участников были ножи и пистолеты. Некоторые пистолеты стреляли. Жаль, что ты не уберегла ее от такого ужаса. Да еще до этого, она сказала, ее заставили ехать ночью куда-то далеко, и там женщина, служащая какой-то подозрительной и, возможно, секретной организации, принуждала ее подписать некие бумаги – видимо, с целью вербовки. Я с большим огорчением узнала такие подробности о твоей стране, особенно о ножах и пистолетах на собрании в великолепном зале, где люди, по словам Лидии, были хорошо одеты. А некоторые женщины, хотя и не все, элегантны, как Раиса Горбачева.

В тот вечер, когда я улетала из Москвы, на нашей улице произошли беспорядки. Это потому, что распадается СССР. Некоторые говорят, что уже пробил похоронный колокол. [В оригинале: das Tautengtla..ut ist schon geklungen[12].] Хулиганы выкрикивали неприятные лозунги и были одеты в неприятную униформу; они разбили много окон, но не носили (по крайней мере, открыто) пистолетов и ножей. Я благодарю Б-га, что Лидия, не захотев уехать сюда со мной, находится пока что на спокойном Сахалине. Кто знает, куда занесет ее в конце концов судьба? Она призналась мне, что ребенок, к сожалению, не от Володи, и была рада моему отъезду из СССР – боялась, что я открою Володе правду. Она уверяет меня, что ты, дорогая Рут, знаешь, кто отец, и что он милый молодой человек. А я всегда боялась, что Лидия забеременеет от кого-нибудь из спортсменов в ее команде. Но команда распущена – теперь больше нет официальных советских команд.

Я напишу тебе еще, когда немножко осмотрюсь на новом месте. Тем временем, пожалуйста, пиши мне auf deutsch[13] по этому адресу (это отель, используемый как пункт приема новых иммигрантов) и сообщи все, что знаешь об отце ребенка. Лидия говорит, что у него типичное русское имя и он зарабатывает на жизнь торговлей иконами (но это, конечно, только репродукции). Где она в Америке откопала такую личность?

Твоя новообретенная сестра

Женя

Перевод с английского Виктора Голышева

 


[1]     Mother wit – природный ум, здравый смысл (англ.).

 

[2]     Sky – небо (англ.).

 

[3]     Артур Рубинштейн (1887–1982) – польский пианист. С 1937 года – в США.

 

[4]     Мария Каллас (1923–1977) – греческая певица (сопрано).

 

[5]     Юта Хейген (1919–2004) – американская актриса.

 

[6]     «Они бесславно канут в Лету, / Непризнанны и невоспеты!» Вальтер Скотт. Песнь последнего менестреля. Пер. Т. Гнедич.

 

[7]     Мелатонин – гормон, выделяемый шишковидным телом мозга, является регулятором сна.

 

[8]     Граучо Маркс (1890–1977) – американский актер, один из знаменитого комедийного трио братьев Маркс.

 

[9]     «О нас, о горсточке счастливцев…» – из речи короля Генриха V перед битвой при Азинкуре. У. Шекспир. Генрих V. Акт 4, сцена 3.

 

[10]    Дорогая Рут (нем.).

 

[11]    «[…Ты знаешь] край, лимоны там цветут». Гёте. Миньона. Пер. С. Шервинского.

 

[12]    [Приблизительно]: Оттепельный [вместо похоронный] звон уже прозвучал (нем.).

 

[13]    По-немецки (нем.).