Отравление биографией

 

Израиль Меттер

Пятый угол

М.: Текст, 2009. – 187 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Мальчик Боря из харьковской еврейской семьи, бедной, но порядочной, дружной и любящей, проживает жизнь, отмеченную длительной несчастной любовью и неудачными браками, дискриминацией по социальному (сын частника) и национальному признаку, несложившейся карьерой и мрачными событиями эпохи: террором 30-х, войной и ленинградской блокадой, послевоенными процессами и горьким удовлетворением от хрущевских разоблачений. Боря превратился в усталого, грустного и желчноватого пожилого человека, который фрагментарно вспоминает свою жизнь, то смакуя прелести детства и юности, то сокрушаясь о невзгодах позднейших лет.

Повесть Меттера, как и великое множество в той или иной степени автобиографических литературных произведений, представляет собой портрет автора на фоне поколения. То, что здесь относится к автору, состоит из традиционных для этого жанра кластеров: родители; среда обитания в детстве; друзья; возлюбленные; «школа жизни», или формирование габитуса; «мои университеты»; инициации во взрослую жизнь и т. д. Подобный материал, извлекаемый из памяти лирического – очень лирического – героя, сдобренный печалью ушедших лет, всегда несет в себе мощный сентиментальный потенциал. Меттер, «человек, отравившийся собственной биографией», тем не менее местами использует этот потенциал совершенно виртуозно, как на молекулярном уровне – отдельных образов («Висел в небе балкон, меченный моей мукой»), так и на уровне более крупных мазков, в частности, сцен, построенных на контрастах: любит / не любит, молодой / старый, и других:

Тане Каменской тринадцать лет навсегда, на всю мою жизнь. И когда придет мое будущее детство – не может же оно исчезнуть бесследно, оно должно воротиться, – я явлюсь к ее нынешнему мужу и скажу ему:

– Если вы порядочный человек, отдайте мне мою Таню. Даю вам честное слово мальчика, что я пальцем до нее не дотронусь.

Мы возьмемся за руки и медленно спустимся по лестнице. Медленно, потому что у меня больное сердце, а у Тани разбиты подагрой ноги.

 

То же, что в этой повести относится к портрету эпохи и поколения, читать положительно невозможно. Тут есть и ежовщина, и ждановщина, и чиновный произвол, и бюрократическая волокита, и людская подлость. Рассказывается все это, во-первых, безыскусно и как бы в первый раз, как будто все эти сюжеты не описаны, не оплаканы в огромнейшем корпусе беллетристики и публицистики, а во-вторых, с позиции праведного превосходства и даже легкой назидательности. Последнее проявляется в поношенных афоризмах («В людской мерзости самое страшное не мерзость, а привычка окружающих к ней») и пошлейших наблюдениях («История легко объясняет судьбу целого класса, но не может объяснить жизнь одного человека»; «Никогда еще не было такой массовой потребности осмыслить свое прошлое, какая наблюдается у людей сейчас»).

Читателю, который удивится, почему «Пятый угол» снискал такой успех – перевод на шесть языков и престижную премию Гринцане Кавур, – следует вспомнить, что премии он удостоился в 1992 году, впервые напечатан был примерно тогда же, на поздней заре перестройки, и казался, конечно, куда свежее и актуальнее. А написал Меттер свою повесть так и вообще в 1966-м. И в то время она, безусловно, читалась совсем иначе.

Ада Ардалионова

 

ЛЕО, МОРИЦ И ДРУГИЕ КВАНТЫ ВСЕЛЕННОЙ

 

Дэнни Шейнман

Квантовая теория любви

Пер. с англ. С. Соколова

М.: Фантом Пресс, 2009. – 416 с.

Что связывает молодого англичанина Лео Дикина из 90-х годов прошлого века и австрийского еврея Морица Данецкого, умершего в гитлеровской Германии еще в конце 30-х? Этот вопрос будет интриговать читателя на всем протяжении нового романа прозаика, драматурга и актера Дэнни Шейнмана: ведь поначалу соединение в одном тексте судеб двух людей, столь не похожих друг на друга (разные времена, разные обстоятельства, разные психотипы), покажется чистейшей воды авторским произволом, родом научного эксперимента – вроде тех, которые проводит для своих студентов-физиков один из второстепенных персонажей книги.

Дикин – юноша обеспеченный, благополучный, легкий на подъем и, что называется, «позитивный». Однако мы наблюдаем, как этот самый человек день за днем погружается в бездну отчаяния: внезапно потеряв свою возлюбленную Элени во время аварии автобуса в далеком Эквадоре, Лео больше не видит ничего вокруг, не может нормально работать, не способен общаться с другими людьми (в том числе и со своим отцом Фрэнком). Он уже слышит голоса из загробного мира, а граница, отделяющая его от мира живущих, постоянно истончается; еще немного – и герой окажется уже по ту сторону бытия.

В отличие от Лео, живущего в более чем «вегетарианские» времена, Данецкий дважды попадал в круговорот истории и оказывался жертвой катаклизмов: в первый раз, когда он, новобранец австро-венгерской армии, был выдернут из мирной жизни, оторван от любимой Лотты и насильственно ввергнут в хаос первой мировой; второй раз, когда угодил в эпицентр Хрустальной ночи и теперь угасает в окружении сыновей (один из которых, Фишель, от пережитого ужаса надолго лишится дара речи). Поскольку жить Морицу осталось считаные часы, он успеет лишь поведать детям о своих многолетних мытарствах, и история эта по ходу повествования поменяет жанр, превратившись из мартиролога в гимн человеческой стойкости и мужеству.

Будучи по натуре созерцателем, а по мировоззрению романтиком, Мориц тратит немало душевных сил, когда прежняя жизнь начинает с хрустом ломаться, когда былой миропорядок катится в тартарары, привычные связи рвутся, а вой­на из увеселительной прогулки (накажем злодеев сербов – и домой!) обращается в долго­играющий кошмар: кровавая мясорубка на Галицийском поле, смертельная стужа, бегство, плен, лагерь военнопленных в Сибири, побег и долгое-долгое возвращение – через всю Россию, революцию, Гражданскую войну – к возлюбленной Лотте, которая уже давно считает его погибшим.

Чередуя эти воспоминания с переживаниями Лео, автор сознательно работает на контрасте. Сколь бы ни была глубока и мучительна экзистенциальная ловушка, куда загоняет себя безутешный юноша, бесконечные терзания его больного «эго» все же блекнут на фоне жутковатого анабазиса Морица. Еврей, австрийский подданный, без денег, без документов, он ежечасно подвергается опасности. Он может погибнуть от шашек звероватых казаков-погромщиков (прямо на глазах героя зарубивших ни в чем не повинного торговца Льва Борисовича) или от пуль фанатичных большевиков (расстрел, без суда и следствия, немецкого генерала – один из знаковых эпизодов книги). Его возвращение на родную Итаку – чудо, верность Пенелопы-Лотты – еще одно чудо, двадцать лет мирной паузы между войнами – чудо третье и последнее, и благодаря этим чудесам умирать уже не так страшно.

К концу книги проясняется наконец связь между двумя главными героями. Персонаж из 90-х понимает уже не умозрительно, что он и окружающие – кванты одной Вселенной («все мы – частички чего-то большого, персонажи гигантской картины, написанной одной рукой»). Оказывается, что Мориц – родной дед Лео, а отец его, Фрэнк, – тот самый Фишель, который в пятилетнем возрасте выслушал историю умирающего родителя, а вскоре лишился еще и матери с братьями, погибших в Аушвице. «После смерти матери я словно лишился разума, – признается он. – Тогда-то я и решил окончательно стать англичанином. Я попросту струсил. В голове у меня так и гудело: все мои родные погибли только потому, что были евреями. Где гарантия, что такое не повторится? Я никому не доверял, я привык скрывать свое прошлое…» Трагедия сына заставила Фрэнка раскрыть семейную тайну, а история Морица и его сохранившиеся письма Лотте помогли Лео взглянуть по-иному и на собственную беду…

Как рассказал Шейнман в одном из интервью, история Морица и Лотты имеет вполне реальную основу. «Я никогда не видел своего деда, – говорит писатель. – Он умер в 1938-м, когда моему отцу было пять лет. И у нас не осталось никаких документальных свидетельств о его путешествии. Единственное, что я знал точно, – он попал в плен к русским и был сослан в Сибирь, откуда три года шел пешком домой, в Польшу…» И если бы не дошел, не было бы ни этого романа, ни самого романиста. Но он все-таки дошел…

Роман Арбитман

 

Хотелось бы всех поименно назвать

 

Еврейская военная энциклопедия

Составитель И. Левитас

Киев: Сталь, 2007. – 704 с.

Излюбленное еврейское занятие – дотошный поиск «своих» среди VIP-персон (как, и ОН тоже?) – у многих вызывает ухмылку. Обратная сторона этой медали – настойчивые попытки доказать, что мы «не хуже других». Но в этой причуде, будем справедливы, еврейская вина минимальна. Поэтому вал публикаций, опровергающих стереотип «евреи не воевали», если и вызывает раздражение, то вполне объясним психологически.

Как правило, на глубокий анализ такие изыскания не претендуют, но даже сухие цифры развеивают миф «Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе». Впрочем, автор ЕВЭ – президент Еврейского совета Украины – пошел куда дальше, объединив в биографическом словаре-справочнике около 2000 евреев, прославившихся в рядах русской армии, РККА (с 1946 года – СА) и во­оруженных силах других стран. Так что претензии на энциклопедичность вполне оправданны, а целый ряд имен станет открытием даже для сведущего читателя. Среди них Всеволод Абрамович – авиатор, первым совершивший дальний перелет с пассажирами, и «по совместительству» (о чем, к сожалению, составитель умалчивает) внук Менделе Мойхер-Сфорима; Абель-Аарон Ашанский – единственный солдат русской армии, прослуживший 52 года, удостоенный всех наград и похороненный в 1899 году по иудейскому обряду в присутствии высших армейских чинов; георгиевский кавалер, дантист Липа Альперин, добровольно вступивший в 1914‑м в действующую армию со своим зубным кабинетом и безвозмездно лечивший солдат и офицеров; дослужившийся до генерал-лейтенанта (после крещения) Михаил Грулев, автор стихов на иврите и мемуаров «Записки генерала-еврея», доход от которых он пожертвовал для приобретения земель в Палестине.

Даже в Белом движении были свои заметные евреи, правда, автор ошибся, включив в их число генерала Абрама Драгомирова и командира Сводной кубанской дивизии Бориса Казановича. В красном пантеоне славы евреев, разумеется, неизмеримо больше, только ордена Красного Знамени в Гражданскую войну были удостоены 80 человек, из них 11 женщин.

Отмечены и герои полузабытой финской кампании, в частности врач Борис Вейсборд (это он, кстати, лечил Ленина после выстрела Каплан), который в 1939‑м в возрасте 65 лет добровольно пошел на передовую. Первому советскому поэту, погибшему на фронте, Арону Копштейну, напротив, было всего 25, когда он, спасая раненого друга, пал от пули финского снайпера.

И наконец, Война. Та самая, которая всегда с прописной. Где главное для составителя – не в очередной раз напомнить о заслугах Крейзера-Ванникова-Кривошеина, а рассказать о героях, имена которых еще вчера ничего нам не говорили… О Лео­ниде Окуне – самом молодом (15 лет) кавалере двух орденов Славы, ныне здравствующем в Израиле. Или гвардии полковнике Абраме Темнике, который, когда в уличных боях за Берлин погибли почти все автоматчики бригады, предложил офицерам своего штаба надеть новую форму и все ордена и лично повел эту группу на штурм имперской канцелярии.

Особняком стоит Милентий Зыков – один из руководителей РОА, редактор газеты «Заря», в которой по согласованию с Власовым отказывался печатать антисемитские статьи. Убедившись, что он еврей, и приняв за советского разведчика (которым он, возможно, и был), немцы расстреляли его в 1944‑м.

Довольно смело выглядит решение включить в энциклопедию евреев – сотрудников НКВД‑МГБ. Так, полковник Юрий Колесников, в годы войны начальник разведки у Ковпака, дважды представленный к звезде героя, в 1947‑м создавал первую агентурную сеть в Палестине, а в 1970‑х был зампредседателя Антисионистского комитета (Героя, правда уже России, он получил в 1995‑м). Михаила Маклярского, соавтора сценария знаменитой ленты «Подвиг разведчика», в 1951‑м обвинили в сионистском заговоре внутри МГБ, а освободили в 1953‑м. Агент НКВД Марк Зборовский, внедренный к сыну Троцкого – Льву Седову, впоследствии бежал в США, где стал профессором антропологии и работал в еврейской больнице Сан-Франциско.

Нашлось место и для современников – майора Олега Кричевского – советника афганских «командос», посмертно удостоенного ордена Красного Знамени, генерал-лейтенанта Михаила Мильштейна… Есть и совсем неожиданные фигуры: советский шпион, директор биологического института в Нес-Ционе Маркус Клинберг, во время службы в Красной Армии – главный эпидемиолог Белоруссии, или участник русско-японской войны Януш Корчак.

Фигурантами ЕВЭ стали не только военные теоретики, партизаны, генеральные и просто конструкторы, но и писатели, поэты, режиссеры, тем или иным образом причастные к военной теме. Возможно, это оправданный ход, ведь сложно представить историю Великой Отечественной без «Катюши» Матвея Блантера, карикатур Бориса Ефимова или памфлетов Эренбурга. Тем не менее, словно предваряя упреки педантов (ох уж эти еврейские «пять копеек»), автор обязуется включить новые персоналии во второй том ЕВЭ.

Михаил Гольд

 

Красное, коричневое, зеленое, черное и лазурное

 

Еврейское государство в начале XXI века. Антология современной израильской общественно-политической мысли

Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2008. – 424 с.

Это сборник статей, опубликованных ранее на английском и иврите в иерусалимском журнале «Azure» («Лазурь»). Израильские интеллектуалы анализируют различные аспекты израильского бытия и дают ответы на самые традиционные нападки на израильскую политику, идеологию и повседневность.

Вы, разумеется, в курсе, что евреям вовсе не нужно государство, чтобы сохранить себя, а также свою национальную самобытность. Не секрет для вас, что сионистская идея прямо противоречит еврейским религиозным догмам. Общим местом стало утверждение о жалком прозябании арабов в современном Израиле и о бесчеловечных жестокостях, творимых пришлыми евреями по отношению к этим истинным хозяевам палестинской земли. Среди относительно новых «обвинений» – заявления некоторых археологов о том, что добытые в ходе раскопок артефакты не подтверждают библейской версии древней истории, а следовательно, историческая связь народа Израиля со Страной Израиля не более чем пропагандистский миф. Ну и так далее.

И вот все это разбирается по порядку. Так ли уж сионизм противоречит иудаизму (Йорам Хазони), так ли уж археологические «сенсации» убедительны для научного мира (Давид Хазони), точно ли национальная политика Израиля в корне отлична от национальной политики других стран, включая вполне передовые и демократические (Амнон Рубинштейн)? Не пора ли снять с израильской армии ярлык палача арабского народа и объективно оценить необходимость, способы проведения и результаты военных операций (Игаль Хенкин)?

Некоторые авторы пишут академическим языком, внешне сухо и беспристрастно, и только в примечаниях позволяют себе отвести душу. Другие, главным образом военные, в примечаниях особо не нуждаются, пишут лаконично и выразительно. Впрочем, штампов хватает у всех. Но первое впечатление самое положительное: наконец-то израильтяне открыли для себя мир, вступив в полемику с антиизраильской риторикой, которую раньше просто игнорировали. Похоже, они осознали, что пора перейти от патетики к более строгим аргументам и вести диалог с нееврейским миром на взаимопонятном языке, без гнева и пристрастия, как, собственно, и аттестует материалы сборника его редактор и автор предисловия Алек Эпштейн.

Но внимательное чтение показывает: это не совсем так. Полемика со всем миром предназначена миру лишь во вторую очередь. В первую она адресована самим израильтянам.

Дело не в том, что израильские авторы чего-то недопонимают, не владеют материалом или не дотягивают до какой-то планки в логичности и убедительности. Многие материалы как раз выглядят образцовыми в этом отношении, особенно статьи правоведов и социологов. Статьи теологов послабее: авторы занимаются в основном тем, что пакуют тезис о еврейской избранности в отвлеченные, хотя и страстные, философские спекуляции о соотношении универсализма и еврейского партикуляризма с выводом о полной победе последнего, разумеется (сюда же можно отнести невероятно претенциозную статью Зеева Магена «“Imagine”: Джон Леннон и евреи»). Им хватает широты натуры, чтобы цитировать Евангелие, как Офиру Хаиври, но мысль о необходимости коренных изменений в понимании Алахи и отрицательном эффекте клерикализации израильской политической жизни им даже в голову не приходит.

При всем том авторы сборника видят ситуацию глубже и яснее, чем большинство их читателей, и именно поэтому обращаются они прежде всего к израильтянам, к израильским евреям, которые вроде должны и так быть убеждены в том, что им с таким красноречием и профессионализмом сообщается. Подлинный ключ ко всей книге содержится в статье Йорама Хазони:

 

…нас охватывает ощущение полного изнеможения, а наши враги кажутся вечно молодыми; из среды нашего народа постоянно раздаются стоны о том, что мы достаточно страдали и заслужили наконец покой; мы чувствуем, что наши надежды, хотя и не полностью иссякли, не имеют, тем не менее, никакой конкретной направленности. Все эти зияющие пустоты, что разверзлись вокруг нас, порождены жизнью, лишенной той цели, которая некогда ее одухотворяла, – жизнью народа, более не убежденного в том, что он является носителем великой идеи, или, по крайней мере, такой идеи, которую стоит нести в мир… Из слов некоторых публицистов… можно заключить, что вера в какое-либо иное призвание или предназначение еврейского народа, помимо выживания, неизбежно предполагает фанатизм, мессианство и ненависть к другим этносам.

 

Так и напрашивается формулировка типа «идейно-духовный кризис» или что-нибудь в этом роде. Но в действительности речь о том, что израильская интеллигенция испытывает комплекс вины – и перед собственной этнокультурной традицией, и перед арабами, и вообще перед всем миром, в котором поднимает голову антисемитизм, ряженный в прогрессивно-демократически-либеральную риторику. И израильтяне не всегда могут противопоставить этой риторике и связанной с ней философии что-нибудь, кроме подобной же риторической бравады, а некоторые, по разным (прежде всего материальным, но и идеологическим) соображениям, сами усваивают такое отношение к Израилю. Книга адресована не «городу и миру», тем более что антисемитизм имманентен двум крупнейшим авраамическим религиям, о чем пишет Йосеф Дан. Книга адресована даже не «некоторым публицистам», о которых пишет Йорам Хазони и которые могли бы все и раньше прочесть, да не хотели замечать точку зрения, отличную от их собственной. Рут Гавизон, автор одной из лучших в сборнике статей о правах человека в Израиле, констатирует, что отрицание права еврейского государства на существование становится все более легитимной точкой зрения в собственно еврейской среде – и это вызывает наибольшее беспокойство.

Сборник журнала «Лазурь» нацелен на преодоление «израильского комплекса вины» по всем обвинениям – и «красным», в отсутствии демократии и нарушении прав человека, и «коричневым», в слишком демонстративно-еврейском характере государства, и «зеленым», исламским, и «черным», характерным для наиболее ортодоксальных еврейских религиозных кругов. Именно этому посвящены интеллектуальные выкладки, эмоциональный посыл и блестящие рассуждения авторов – настолько блестящие, что разные материалы сборника абсолютно несовместимы между собой, как, например, утверждение ценности мультикультурализма и убежденность, что иудаизм должен стать достоянием всего человечества.

Причем никакой внутренней полемики в книге нет, все авторы выступают единым фронтом, правополитическим. И хотя я согласен с теми, кто находит позицию израильских правых более ответственной, чем у их оппонентов, все-таки хотелось бы увидеть под одной обложкой аргументы обеих сторон.

Михаил Липкин

 

Десять писем, которые потрясли мир

 

Переписка Мак-Магона–Хусейна 1915–1916 гг. и вопрос о Палестине

Документы и материалы

М.: РОССПЭН, 2008. – 216 с.

Десять писем, о которых идет речь в этой книге, сыграли важную роль не только в истории Ближнего Востока, но и в формировании мифов о ней. Именно переписка между британским Верховным комиссаром в Египте Генри Мак-Магоном и шерифом Мекки Хусейном стала основанием для заявлений арабских историков и политиков о лжи и предательстве со стороны Великобритании, якобы обещавшей арабам всю Палестину, а затем провозгласившей ее нацио­нальным очагом еврейского народа. Ситуация осложнялась тем, что оригиналы писем Мак-Магона и их черновики исчезли уже в 1917 году.

Подготовивший первое русское издание переписки историк Дмитрий Шевелев на основании тщательного анализа материалов британского МИДа, корреспонденции высокопоставленных английских чиновников и мемуаров современников событий показывает, что ситуация обстояла далеко не так, как это пытаются представить сторонники «традиционной» версии. Сама переписка с шерифом Мекки была задумана военным министром Великобритании Гербертом Китченером с сугубо утилитарной целью – не допустить участия Хусейна в первой мировой вой­не на стороне Германии и Османской империи (это угрожало бы стабильности британской Индии, поскольку Хусейн мог призвать индийских мусульман к джихаду). Вероятно, в дальнейшем Китченер действительно предполагал создать большое арабское королевство, но его план так и не был реализован – во многом из-за гибели министра в 1916 году.

Обе стороны рассматривали друг друга как неравноправных партнеров: для британских чиновников арабы были варварами, для окружения шерифа англичане были «неверными». Следствием этого стала тактика, выбранная на переговорах. Британским дипломатам было приказано давать как можно более неопределенные обещания, а шериф Мекки блефовал, рисуя своим английским партнерам мифические образы мощных партий арабских националистов, готовых начать восстание по его сигналу. Стороны по-разному интерпретировали итоги переговоров – в том числе и потому, что вкладывали разный смысл в одни и те же географические названия. Так, к примеру, англичане под термином «Сирия» подразу­мевали современную Сирию, а Хусейн – Сирию и Палестину. Из-за ошибок переводчиков четыре сирийских города (Дамаск, Хомс, Хама и Халеб), которые Мак-Магон выставлял как точки на линии, ограничивающей с запада территорию, претензии арабов на которую англичане не оспаривали, превратились в вилайеты.

Фактически, как показывает Шевелев, переговоры были выиграны представителями Великобритании. Англичане не обещали ничего конкретного, кроме туманного «соблюдения интересов арабской нации», а Хусейн воспринял расплывчатую формулировку («одобрение ваших просьб») как согласие Мак-Магона на все его территориальные требования. При этом вопрос о вилайете Бейрут, в состав которого входила Палестина, англичане оставили открытым, предполагая обсудить его позднее, что не вызвало возражений Хусейна. Более того, шериф одно время признавал Декларацию Бальфура.

К сожалению, в дальнейшем, как отмечает Шевелев, мнение о «предательстве» Великобритании по отношению к арабам, которое впервые сформулировал в 1919 году Арнольд Тойнби (интересно, что впоследствии он поменял свою точку зрения на противоположную), сыграло трагическую роль. Именно чиновники-«арабисты» британского МИДа во многом способствовали тому, что на созванном в 1939 году круглом столе возобладала арабская позиция и была принята «Белая книга», согласно которой количество еврейских иммигрантов, получавших разрешение въехать в Палестину до 1944 года, ограничивалось 75 тыс. человек. Таким образом был закрыт один из немногих путей для спасения европейских евреев от ужасов Холокоста.

Семен Чарный

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.