Музыка сфер

Аркадий Ковельман

В пространстве, хором сфер объятом,

Свой голос солнце подает,

Свершая с громовым раскатом

Предписанный круговорот.

И.-В. Гёте. Фауст.
Пролог на небесах

 

На эту тему еще Аристотель спорил с пифагорейцами и с Платоном, доказывая, что планеты движутся вместе со своей средой (со сферами), а потому ни музыки, ни шума, ни скрипа не производят. Философу, чуждому мифу и вере (его так и звали Философом средневековые схоласты), была не слышна музыка сфер. Впрочем, и все остальные музыку сфер не слышали, хотя и верили в нее. Ведь, по мнению пифагорейцев, мы не можем различить созвучия именно из-за их непрестанного звучания. Слух привыкает к шуму и глохнет, становится равнодушен к симфонии планет. В Талмуде же мы встречаем иное соображение: круговорот Солнца не слышим, ибо днем один звук заглушает другой.

Гелиос. Мозаика в синагоге Хамат-Тверия. IV век

Учили наши мудрецы: «Если бы не кружение Солнца, был бы слышим голос римской толпы, и если бы не голос римской толпы, был бы слышим голос кружения Солнца». И еще учили наши мудрецы: «Три голоса проходят мир из конца в конец: голос кружения Солнца, голос римской толпы и голос души в час, когда та покидает тело». А некоторые говорят: «И голос в час родов» (Вавилонский Талмуд, Йома, 20б). Что имелось в виду: крик роженицы, плач младенца или плач души, покидающей горний мир для жизни земной и телесной? Мы не знаем.

Я задумал эти эссе как звук голоса, перевод опыта в лепет. В голосе созвучие не менее важно, чем логическое связывание. Наши мудрецы прекрасно знали силу созвучий, и потому Тора для них звучала. В Торе рабби Меира (а он был переписчиком Торы) нашли: вместо тов меод («хорошо весьма») – тов мот («хороша смерть»). «И увидел Б‑г все, что он создал, и вот, хорошо весьма» (тов меод) – «и увидел Б‑г, что он создал, и вот, хороша смерть» (тов мот). Совпадение двух слов (мот и меод) рождает смысл, которого хватило бы на философский трактат.

Но нашли в Торе рабби Меира и другое. В книге пророка Йешаяу (21:11), где сказано: «пророчество о Думе», написано: «пророчество о Риме» (Иерусалимский Талмуд, Таанит, 1:1). Дума – аравийское племя, против которого говорил Йешаяу. И вовсе нет созвучия между Думой и Римом. Почему же рабби Меир заменил Думу Римом? Понять это можно, открыв греческий перевод Йешаяу, сохранивший древнюю традицию толкования. Вместо «Думы» там значится созвучная ей «Идумея». Идумея во времена античные – область к югу от Иудеи. Там жили идумеи, потомки Эдома или Эсава, брата Яакова. Эсава называли Эдом («Красный»), ведь за красную чечевичную похлебку он продал свое первородство Яакову. И еще его называли Сеир («Волосатый»). Он был дик и волосат, а Яаков – гладок. Яакову пришлось по совету матери навязать себе на руки шкурки козлят, чтобы слепой Ицхак, ощупав эти руки, принял его за Эсава и обрушил на него свое отцовское благословение.

С тех пор пошла вражда между потомством Яакова – евреями и потомством Эсава – римлянами. Так, по крайней мере, считали современники рабби Меира. Трудно сказать, почему мудрецы произвели Рим от Эсава-Эдома. Может быть, в этом виновен римский ставленник Ирод, царь иудейский, идумей по крови. Недоумение слепого Ицхака разрешилось в свете такой генеалогии. «Голос – голос Яакова, а руки – руки Эсава», – говорил Ицхак, ощупывая руки сына (с навязанными на них козлиными шкурками) и слушая его голос. «Руки» – сказано о злодейском царстве, о Риме. Везде, где есть победа, – там римляне. «Голос» – сказано и о плаче, и о молитве Израиля. Где молитва восходит к небесам, там – евреи.

Рабби Меир истолковал пророчество о Думе как пророчество о Риме, потому что Дума созвучна Идумее, Эдому, а Эдом – это Рим. Пророчество Йешаяу – невнятное, смутное. Йешаяу прорицает гибель врагов Израиля – Тира, Моава, Вавилона. Но Думе он говорит: «Кричат мне с Сеира: Сторож, сколько ночи? Сторож, сколько ночи?» Ночь делится на стражи, как день – на часы. Сторож обходит свой квартал и громко кричит: «Первая стража! Вторая стража! Третья стража!» И зачем-то кто-то кричит с Сеира, зовет сторожа, спрашивает его, сколько осталось ждать до утра («Сколько [осталось] ночи?»). Если же пророчество о Думе есть пророчество о Риме, то смысл становится ясен. Кричат с Сеира – из Рима кричат, с Капитолийского холма. Утро – избавление (геула). Сколько осталось ждать избавления, сколько еще продлится изгнание (галут)? Сторож, сколько ночи?

Мудрецы считали, что кричит Сам Святой, благословен Он, ушедший со Своим народом в изгнание. Он кричит из Рима, спрашивает, сколько осталось ночи, когда кончится Его плен. А у ворот Рима сидит Машиах (Мессия) в облике прокаженного и ждет, когда Израиль покается и заслужит избавление. Ждет, чтобы прийти.

Днем солнце пилит небо, как плотник пилит кедр, и римские толпы жужжат как осиный рой. Днем в городе из-за визга солнца и гомона толпы не слышен крик души, покидающей тело или вселяющейся в тело. И только ночью мы различаем исполненный тоски голос: «Сторож, сколько ночи? Сторож, сколько ночи?» Ночные стражи зовутся в Риме вигилиями. По слову поэта:

 

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных –

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских…

И уж конечно, «женский плач мешался с пеньем муз». Не из этих ли звуков состоит музыка сфер, а заодно и тот «шум времени», о котором писал Мандельштам? «Шум времени» был для Мандельштама подобен симфониям Чайковского. «Видит Б‑г, есть музыка над нами».

По мере того как историк читает тексты и различает метафоры, ему начинает казаться, что он действительно слышит шум времени и даже музыку сфер. Все движется и звучит в согласии со всем в бесконечном мифе, где одна метафора перетекает в другую. То ли Овидий на последней страже оплакивает свое изгнание из Золотого Рима, то ли голос Яакова спрашивает о галуте и геуле. Один символ влечет за собой другой, исторические лица становятся литературными героями, история исчезает в поэзии.

Здесь во мне начинает звучать ворчливый голос профессионала. Хочется осудить себя и коллег, увлекшихся литературным прочтением источников. И апеллировать к чему-то настоящему, невыдуманному. Ведь в подлинной, не литературной истории существовал рабби Меир. Не в литературе, а в жизни он, умирая, объявил себя мессией. Да и сами мы родились и умрем не в литературе вовсе. И здесь прилично было бы некоторое нравоучение о том, как следует заниматься историей, а как не следует ею заниматься. Вероятно, я бы и закончил таким нравоучением, если бы писал научно-популярную статью. Но я пишу эссе.

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.