СПУТНИКАМ СТУЛЬЕВ И ВЕРНОПОДДАНнЫМ ТЕЛЬЦА

На четыре вопроса отвечают: Александр Жолковский, Александра Ильф, Михаил Одесский, Давид Фельдман

Беседу ведет Афанасий Мамедов

В издательстве Ивана Лимбаха вышло третье, дополненное, издание комментариев Юрия Щеглова к дилогии Ильфа и Петрова. Юрий Константинович выхода в свет этого издания не дождался, он скончался 6 апреля 2009 года. Труд свой определил как «Спутник читателя». Понятно, многие слои культовой дилогии сегодня уже не воспринимаются или воспринимаются иначе. То, что «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку» понадобятся «караванщики-проводники», Щеглов не сомневался: при жизни оказывал содействие тем, кто исследовал творческую лабораторию Ильфа и Петрова. Но существует и противоположное мнение. В этой связи вспоминается борхесовский рассказ «Поиски Аверроэса». Комментируя «Поэтику» Аристотеля, Аверроэс наткнулся на два слова, значения которых не знал: «трагедия» и «комедия». Опустить их было невозможно – ими был испещрен текст «Поэтики». Решив, что мы часто ищем то, что лежит рядом, комментатор отложил на время перо. К рукописи вернулся, когда муэдзины призывали на молитву первого луча. Твердым каллиграфическим почерком вывел: «Аристу (Аристотель) именует трагедией панегирики и комедией – сатиры и проклятия». Не повторим ли мы в той или иной степени историю борхесовского Аверроэса, комментируя бессмертную дилогию? Но с другой стороны, кто объяснит сегодняшним пешеходам, зачем вчерашним нужно было, переходя улицу, смотреть «налево» и «направо», что такое «южнорусская школа» и какова была ее связь с «загадочной еврейской душой».

 

ИМ ПОВЕЗЛО СРАЗУ ЖЕ ПОПАСТЬ В КЛАССИКИ

Александр Жолковский, филолог и писатель, профессор университета Южной Калифорнии

–   Существует укоренившееся понятие «одесский юмор», а «одесский ритм»  существует? Занимаясь творчеством Ильфа–Петрова и Бабеля, исследовали ли вы вопрос зависимости юмора от ритма, рожденного этим городом?

–     Вопрос поставлен совершенно правильно, но, к сожалению, ответить мне по существу нечего. Некое общее единство стиля и даже ритма «южной», или «одесской», школы – добавьте к Бабелю и Ильфу и Петрову еще, как минимум, Юрия Олешу – вещь очевидная, однако я, хотя обо всех них в разное время писал, этим не занимался. Разумеется, ритм в прозе – не то, что в поэзии, но и он может быть структурно описан и даже обсчитан. В свое время было много исследований о характерной для различных авторов (не одесситов, а вообще) длине и сложности предложений (например, для обоснования атрибуций, в частности авторства «Тихого Дона»), но к этому задача, конечно, не сводится. Кстати, связь между юмором, ритмом и «выговором» вообще очень сильна. Так, есть целый класс анекдотов, полагающихся на рассказывание с этническим акцентом или с теми или иными дефектами речи, врожденными или возникающими по сюжету. Без этого комическая ситуация вроде бы остается, а комизм пропадает. Это интереснейшая тема, которой я мечтаю заняться, если руки дойдут. А ведь «одесская» проза в значительной мере опирается на анекдот и вообще на «низкий» жанр, который она, в согласии с теориями формалистов, «канонизирует», повышает в ранге.

–     Чем для вас (вашего поколения) была дилогия Ильфа и Петрова и как стирался/выбеливался «еврейский» след, оставленный ими?

–     Я вырос в еврейской, но совершенно нерелигиозной, по-советски «интернационалистской» семье. И хотя мой отчим, профессор Лев Абрамович Мазель, пострадал от кампании против «космополитов» 1949 года, еврейская тема дома не заострялась. Романы о Бендере я прочел лет тринадцати-четырнадцати, купив издание 1948 года у одноклассника за три рубля. Как романы о еврее, с еврейской тематикой и написанные авторами, из которых один – еврей, я их не воспринимал. Хотя легенда, что все лучшее придумывал Ильф, ходила. Специально «еврейские» места романов, конечно, замечались, но наравне со всем остальным. Что «комбинатор» – еврейский тип, в голову смолоду не приходило, тем более что Бендер уравновешивался «гоем» Корейко. Кстати, скажем, у Достоевского, такие «еврейские» типы, как процентщица в «Преступлении и наказании» и ростовщик – главный герой «Кроткой», формально не евреи, герой «Кроткой» даже бывший офицер, дворянин по происхождению.

–     Некоторые сетуют на то, что комментарии Юрия Щеглова к романам Ильфа и Петрова нарочито педантичны, их даже сравнивают с набоковскими комментариями к «Евгению Онегину», а вот другие считают, что Щеглов упустил много важных моментов, – и пишут комментарии к комментариям Щеглова. Как вы оцениваете труд вашего сокурсника, товарища и соавтора?

–     Да, сокурсника, друга и соавтора, чем я очень горжусь. Как и тем, что некоторые мои находки попали в его комментарии. Вы знаете, что он умер в этом году,  успев закончить, но не успев увидеть вышедшим из печати третье издание своих комментариев. Комментарии Набокова к «Онегину» Юрий Константинович специально изучал, помню даже его доклад на эту тему на одних из Эткиндовских чтений в Петербурге, лет пять назад. Его собственные комментарии не столько стилистически педантичны, сколько построены по тщательно продуманной за десятки лет схеме, или анкете, определяющей, что должно попадать в комментарии, а именно: система отсылок к культурным архетипам и типовым выразительным конструкциям, к мировой классике, к русской классической, а также современной авторам литературе и, наконец, к другим сочинениям рассматриваемых авторов. Тем самым документируется, так сказать, химический состав этого сложнейшего литературного продукта, лишь кажущегося просто остроумным и злободневным. Что туда, по его идее (насколько я могу говорить за него), попадать не должно: всякого рода дальнейшие свободные ассоциации, позднейшие интерпретации, – вообще, все то, чего нет в произведении, но что с полным правом может каждым из него вычитываться. Это не дело ученого, снабжающего текст необходимыми и достаточными комментариями. Говоря о комментариях к комментариям, вы, наверное, имеете в виду книжку Александра Вентцеля, к которой, кстати, Щеглов отнесся очень положительно и способствовал ее изданию. Жанр книги Вентцеля (моего доброго знакомого – к публикации его книги имел отношение и я) иной, чем у Щеглова. Это промежуточный жанр между комментариями (добавлениями и уточнениями к щегловским) и собственной мемуарно-публицистической прозой. Жанр законный, но ни укором, ни заменой комментариям Щеглова быть не претендующий. Что же касается возможности добавлений и поправок к щегловским комментариям и даже их пересмотра, то это естественный процесс – вклад Щеглова в бендероведение на сегодня самый весомый, но, как это типично для науки, конечно, не последний.

–     Вас никогда не смущало, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» нравятся практически всем, что вы – интеллектуал, рафинированный человек, привыкший оказываться в меньшинстве, – в данном случае разделяете мнение абсолютного большинства?

–     Нет, никогда не смущало. Я совершенно не сноб, – может быть, потому, что интеллигент не в первом поколении и, значит, не нуждаюсь в непрерывном подчеркивании своей, как вы выразились, «рафинированности», – это для людей, которые, согласно Чехову, «хочут свою образованность показать и потому говорят о непонятном». Ильфу и Петрову повезло сразу же попасть в классики – ведь Шекспира, Пушкина, Толстого и Блока тоже любят «все», и стесняться этого никому не придет в голову. Впрочем, говорить, что сагу о Бендере любят все, не совсем верно. Помню, как нам со Щегловым нашими коллегами-интеллектуалами неоднократно указывалось, что любовь к Ильфу и Петрову – свидетельство примитивного вкуса, а также, что идейное содержание их романов – сомнительное, что это просоветские авторы, унизившие русскую интеллигенцию (в лице Васисуалия Лоханкина), ну и так далее. Одно из изданий своих комментариев Щеглов подарил мне с надписью: «...за верность Ильфу и Петрову». Проблема «советскости» Ильфа и Петрова – не надуманная, но надо быть по-советски, точнее, по-антисоветски сугубо ангажированным читателем, чтобы воротить нос от их шедевра. Вот это как раз свидетельство недоразвитого – политизированного – вкуса. Мешают ли вам елизаветинская ориентация Шекспира, легитимизм Бальзака, толстовство Толстого, православие и даже антисемитизм Достоевского наслаждаться их искусством? И последнее. Нет, далеко не абсолютное большинство читателей любят Ильфа и Петрова, а, пожалуй, меньше половины. Насколько я замечал, их не любят женщины. Видимо, что-то в их юморе и ритме не для дам...

 

Я ПОЛУЧИЛА ЗВАНИЕ «ДОЧЕРИ ИЛЬФА И ПЕТРОВА»

Александра Ильф, дочь Ильи Ильфа, публикатор, составитель и комментатор

–   В журнале «Цитата», целиком посвященном Ильфу и Петрову, опубликована ваша статья «Бендер – этим все сказано». В статье вы достаточно убедительно пишете о том, что главным прототипом Остапа Бендера можно считать славного одессита Остапа Шора. Как вы относитесь к не менее убедительной версии Сергея Белякова, будто бы прототипом товарища Бендера был не кто иной, как Валентин Катаев, он же Валюн Великий, он же Катаич, он же Monsieur Kataev, он же – автор идеи «Стульев»?

–     Версия Белякова представляется мне сомнительной. Имея полное право считать себя вдохновителем и почти соавтором романа «Двенадцать стульев», мэтр Катаев с удовольствием принял бы главную роль «великого комбинатора» вместо жалкого «кушать подано» инженера Брунса с его «гусиком». Зная о великом честолюбии великого мовиста, я убеждена, что, приди ему в голову подобная мысль хоть на долю секунды, он не упустил бы случая посвятить этой версии немало пассажей в своем «Алмазном венце» и не утверждал бы, что Остап Бендер «написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое», и так далее. В Бендере можно найти черты не только Шора, но и других знакомых из окружения соавторов. Евгений Петров писал: «Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура. Для него у нас была одна фраза – “Ключ от квартиры, где деньги лежат”. Ее мы слышали от одного нашего знакомого, который дальше и был выведен в виде Изнуренкова. Но Бендер постепенно стал выпирать из приготовленных для него рамок, приобретая все большее значение. Скоро мы уже не могли с ним сладить. К концу романа мы обращались с ним как с живым человеком и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу». Удивляет меня и совсем свежее мнение Олега Басилашвили (в свое время Гайдай предполагал снимать его в роли Остапа в фильме «Двенадцать стульев») о том, что прототипом Бендера был Маяковский. Да, соавторы были знакомы с поэтом, встречались с ним в редакциях журналов, восхищались им: «…Такой поэт бывает раз в столетье». Знаем, что Маяковский любил повторять шуточный стишок Ильфа: «Марк Аврелий, не еврей ли?» – одобрял образ халтурщика Гаврилы, а Ильфа, по словам Евгения Петрова, «все восхищало в нем: и талант, и рост, и голос, и виртуозное владение словом, а больше всего литературная честность». В наше время каждый желающий имеет шанс предложить свой оригинальный вариант. Я же настаиваю на том, что Бендер – образ собирательный, и повторяю вслед за Сюлли-Прюдомом: «Это мое мнение, и я разделяю его».

–     Испытывали ли вы какие-либо «родственные» чувства к романам «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», когда впервые читали их? Менялись ли они по мере того, как вы перечитывали романы? Как вы относитесь к экранизациям романов? Какой именно отдаете предпочтение?

–     Не помню, в каком возрасте я прочитала романы впервые. В младшем школьном возрасте с удовольствием рассматривала иллюстрации к ним в журналах «30 дней» за 1928 и 1931 годы, где они печатались впервые. Наверное, тогда и стала читать. Было смешно, хотя не все понятно. Потом увлекли сюжеты, персонажи. Потом – язык, стиль. Потом увлекла фантастическая атмосфера пародии. Фразы из романов врезались в память, помню, что очень нравились эти: «Пролетарий умственного труда, работник метлы. При наличии отсутствия. Заседание продолжается. Не учите меня жить…» Чем старше я становилась, тем полнее делались мои впечатления. Я постоянно перечитываю романы: участвую в издательском процессе, пишу предисловия, послесловия, комментарии, и чем дальше, тем больше восхищают меня эти книги. Они – полнокровные «детища» соавторов, и мне нравится состоять с ними в родственных отношениях, поскольку я давно уже получила звание «дочери Ильфа и Петрова». Об экранизациях. Фильмы «Двенадцать стульев» Гайдая и Захарова я предпочитаю сейчас смотреть не подряд, а только лучшие «цитаты». «Золотой теленок» Швейцера кажется очень удачным. Бендер в исполнении Сергея Юрского вызывает мое неизменное восхищение, и особенно я ценю его слова о том, что Бендер – «идеальный человек». Мюзикл «12 стульев» был довольно посредственным. На мой взгляд, никуда не годится «Золотой теленок» режиссера Ульяны Шилкиной. Четырехчасовой немецкий фильм «Двенадцать стульев» Ульрике Оттингер – очень добросовестный, довольно скучный, но местами неожиданный и смешной.

–     Согласны ли вы с исследователями творчества Ильфа и Петрова Михаилом Одесским и Давидом Фельдманом, высказывающими мнение, будто для того, чтобы пробиться в их суггестику, необходимо реставрировать «газетные» слои?

–     Эти романы – не документальные сочинения, не архивные документы, а полноценные художественные произведения. Конечно, через восемьдесят лет после их появления реалии безусловно требуют комментариев, и романы обросли комментариями, как затонувшие корабли обрастают водорослями и ракушками. Читатели конца 1920‑х и 1930‑х, жившие в реалиях того самого времени, были свидетелями и Международного шахматного конгресса, и авангардистских спектаклей Мейерхольда и Эйзенштейна, и «Нашего ответа Чемберлену». Им были знакомы и «чистки», и автопробеги, и «живопись злаками», и полярные экспедиции, и приезд в Москву Рабиндраната Тагора, и открытие Турксиба, и даже конгресс почвоведов в Ленинграде. Однако романы не состоят из одних только реалий, и мы любим их не за документальность. Они полны живых фраз, которые я часто слышу и читаю даже сегодня, начиная с надежды на то, что «заграница нам поможет» до указания сверху: «Дело помощи утопающим – дело рук самих утопающих» и сообщения налогового управления: «У меня все ходы записаны!»

–     Еврейский дух никогда не покидает еврейские семьи в одночасье. Вы замечали в доме какие-то специфические предметы, назначение которых вам было незнакомо? А может, еврейский дух шагал из дома прямо в литературу, трансформируясь в то, что мы привыкли называть гуманизмом?

–     Еврейской семьей Ильфа можно назвать только одесских Файнзильбергов. Не знаю, ходили ли они в синагогу, но говорили по-русски, идиш в Одессе называли жаргоном. Сыновей, нареченных Шауль, Мойше-Арон, Иехиель-Лейб, родители звали русскими именами: Саша, Миша, Илья. Ильф родился и прожил двадцать пять лет бок о бок с русскими, украинцами, греками, поляками, немцами, албанцами. В отличие от других городов, в Одессе существует одна-единственная национальность – одессит. Судя по фотографиям, в московских обиталищах Ильфов не имелось никаких «специфических» предметов, а его семья не имела никаких национальных признаков. Жена Ильфа, моя мама, была русской, вернее, украинкой – ее отец был из полтавских казаков. Знакомство будущего писателя с Библией доказывают многочисленные библейские аллюзии в обоих романах. В его записных книжках читаем: «Со времени разрушения храма не было кушанья вкуснее рубленой печенки»; «Когда царю подносили Тору, ему тоже было неприятно, но он терпел»; «Он посмотрел на него, как русский царь на еврея. Вы представляете себе, как русский царь мог смотреть на еврея?» и так далее. Первое известное нам сочинение Ильфа называется «Повелитель евреев». Его рассказ «Возвращение блудного сына» открывается словами: «Иногда мне снится, что я сын раввина». В путевых дневниках 1935 года он упоминает о посещении еврейского кладбища и еврейских религиозных школ в Варшаве. В романах явственно звучат еврейские мотивы. Например, дорожные анекдоты в «Двенадцати стульях» или в «Золотом теленке»: «Разговоры о смерти, считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес». Пророку Самуилу, отвечающему на вопросы публики, задают один и тот же вопрос: «Еврей ли вы?» Ильфо-петровские сочинения населены персонажами с пародийными еврейскими фамилиями. В юмористическом опусе «Соавторы» Ильф и Петров именуют друг друга «загадочная славянская душа» и «загадочная еврейская душа». Короче говоря, в те годы традиционно считалось, что евреи в СССР есть, а еврейского вопроса нет. То есть нет явлений государственного антисемитизма. Однако «явления» назревали. Тут-то и возникает в ильфовском рассказе не совсем смешная фразочка: «Яблочко, яблочко, скажи мне, с кем ты знакомо, и я скажу, кто тебя съест...» Ильф любил повторять: «Все равно про меня напишут: “Он родился в бедной еврейской семье”». В его паспорте и других документах стояло: «Иехиель-Лейб Арьев Файнзильберг». Повезло моему отцу или нет, но ему «удалось» умереть в 1937‑м от тяжелого туберкулеза, а не в застенке, не американским шпионом, не вредителем, не космополитом. Впрочем, не прошло и десяти лет после его кончины, как в официальном документе появляется многозначительная фраза: «Евгений Петров и в особенности Илья Ильф…», зловеще намекающая не только на антисоветский характер их сочинений, но и на нежелательный «пятый пункт» (как это у нас называлось) старшего соавтора.

 

«ЮЖНОРУССКАЯ ШКОЛА» и «ЕВРЕЙСКАЯ ДУША»

Михаил Одесский, профессор, заведующий кафедрой литературной критики факультета журналистики РГГУ

–    Почему вы решили заняться Ильфом и Петровым, почему совместно с Давидом Фельд-маном? Пригодился его «бабелевский» опыт? Не было ли соавторство для вас этаким подражанием классикам? Кому достался Ильф, кому Петров, кому эпоха написания романа, кому стулья? А может, вы работали так же, как они, над каждой строчкой, периодом совместно?

–     Для меня выбор писателя или текста как предмета исследования – в некоторой мере случайность. Точнее – судьба. По крайней мере, мне хотелось бы так думать. Что касается сатирической дилогии Ильфа–Петрова – тогда судьба приняла вот какое обличие… С Давидом Фельдманом мы к тому времени уже образовали постоянное творческое сообщество, в просторечии именуемое авторским коллективом, выпустили несколько статей, приготовили книгу о терроре. Кстати, статья о Бабеле и хасидизме также была результатом нашего филологического сотрудничества. Далее Давид поделился идеей издать первый вариант романа «Двенадцать стульев» (рукопись хранилась в РГАЛИ), а в перспективе – романа «Золотой теленок». Так что замысел работы был связан не столько с личностями Ильфа и Петрова, сколько с текстом. Первый вариант был важен не только тем, что он существенно отличался от общеизвестного. Для классической литературы XIX века принято принимать за источник последний авторский вариант – по принципу «чем поздней, тем верней отражает волю автора» (как в завещаниях). Напротив того, для советской литературы, как правило, целесообразно принимать за источник первый вариант – по принципу «чем поздней, тем верней отражает уступку автора очередной цензурно-политической директиве». Далее. Текст Ильфа–Петрова – замечательный, не устаревший, но, кроме того, сатирический, то есть погруженный в бытовую и тому подобную злободневность 1920‑х годов. Потому увлек замысел и публикации, и комментария. Благо, комментированные издания последнего варианта уже существовали – прежде всего, выдающийся опыт Юрия Константиновича Щеглова (к сожалению, недавно умершего). Далее. Нельзя издавать и комментировать текст, механически воспроизводя его особенности и отказываясь от понимания, от толкования. Отсюда – попытка новой интерпретации. Работали мы с Давидом «над каждой строчкой, периодом совместно». Однако только в финале сообразили, что реализуем модель изучаемых авторов. Стало смешно. Тем более что фамилии наши звучат в духе дилогии Ильфа–Петрова. Кстати, авторство давних структуралистских работ о романах Ильфа–Петрова тоже двойное: Жолковский и Щеглов. Модель, похоже, функционирует вне сознания тех, кто ее воспроизводит.

–     Евгений Петров писал: «Не было ни одной фразы, которая бы так или иначе не обсуждалась и не изменялась, не было ни одной мысли или идеи, которая тотчас же не подхватывалась. Но первую фразу романа произнес Ильф». Понятно: уездный город N за Ильфом. Интересно, а откуда взялся «великий комбинатор», он же славный «пешеход», в уездный город однажды вошедший?

–     Ответ на ваш вопрос должен быть комплексным. Во-первых, «пешеход», входящий в «уездный город N», «взялся» из авантюрного романа: генеалогия этого топоса основательно рассмотрена в комментариях Щеглова, которые особенно «чутки» и продуктивны именно в анализе топики – вечных тем, мотивов, образов, парадоксально создающих каркас, казалось бы, ультразлободневных романов Ильфа–Петрова. Во-вторых, в науке активно обсуждается прототип знаменитого «пешехода» Остапа Бендера. Мы с соавтором полагаем, что недостаточно оценена (наряду с прочими) кандидатура брата Петрова и друга Ильфа – писателя Валентина Катаева. Впрочем, это особая тема. В-третьих, занимательно происхождение самого эпохального титула – «великий комбинатор». Лапидарность формулы провоцирует на поиск источника. Мне кажется, я обнаружил его в прозе Шолом-Алейхема. Однако гипотеза нуждается в подтверждении, в сверке соответствующих эпизодов с оригиналом и с прижизненными переводами на русский язык.

–     Не потому ли роман Ильфа и Петрова был так холодно встречен критиками, что они понимали: «требовательной любви к советской стране» для того времени оказалось не так уж и много, потому и боялись?

–     Роман «Двенадцать стульев» действительно был холодно встречен критиками. То есть журналистской реакции не последовало. Однако здесь необходимы уточнения. О романе позитивно отозвался Осип Мандельштам, его цитировал Бухарин в речи, опубликованной в «Правде», а «Литературная газета» представила рубрику «Книга, о которой не пишут». Так что исторический сюжет здесь более сложный. Восприятие романа необходимо соотносить не только с общей схемой: чем ближе к концу 1920-х, тем ближе диктатура Сталина и тем больше стеснение свободы печати. Необходимо в то же время учитывать и флуктуации партийной борьбы, определившие историко-литературный контекст второй половины 1920‑х. Действительно, роман «Двенадцать стульев» создавался в пору борьбы партийного руководства (Сталин, Бухарин) с троцкизмом и «левой» оппозицией, что создавало уникальную возможность критиковать – под видом «левых» ошибок – некоторые базовые установки советской власти. Напротив того, публиковался роман (и, соответственно, появлялись критические отклики), когда началась борьба с Бухариным и «правыми». Отсюда всякого рода непростые комбинации, о которых Давиду Фельдману и мне уже приходилось подробно писать.

–     Вы с вашим соавтором Давидом Фельд-маном исследовали еврейскую составляющую романов. Не показалось ли вам, что отношение к еврейству двух загадочных душ – еврейской и славянской – было таким же, как, скажем, к русскому дворянству, православию, фетишам новой власти, интеллигентским ужимкам, словом, – как к материалу для работы?

–     Откровенно говоря, не могу согласиться с тем, что мы с соавтором специально «исследовали еврейскую составляющую романов». Причем именно по тем причинам, о которых вы говорите: мы, солидарно с вами, полагаем, что для Ильфа–Петрова еврейская тема была «материалом для работы». Мы отнюдь не подозреваем, что Ильф «отвечал» за «еврейскую загадочную душу», а Петров – за «славянскую». Дело в другом. В советской литературе Ильф и Петров представляли так называемую «южнорусскую школу». Специфика этой школы, ее связь с «еврейской загадочной душой» отмечалась современниками, и далеко не всегда благожелательно. Термин «южнорусская школа» преимущественно подразумевал выходцев из Одессы, а Одесса – удивительный культурный центр, который символизировал российскую версию мировой культуры Леванта и синтезировал многие начала, в том числе и еврейское. В последнее время в этом направлении ведутся исследования, открываются новые факты. Соответственно, изучение творчества Ильфа и Петрова – советских сатириков и журналистов – плодотворно вести и с этой непривычно  «глубинной» точки зрения.

 

«ПЕРЕХОДЯ УЛИЦУ, ОГЛЯНИСЬ ПО СТОРОНАМ»

Давид Фельдман, доктор исторических наук, профессор кафедры литературной критики факультета журналистики РГГУ

–   В текстологии существует такое понятие как «авторская редакция». Это научное профессиональное понятие может быть отнесено к последним публикациям романов Ильфа и Петрова?

–     Такого «научного», или «профессионального» понятия, как «авторская редакция», нет в текстологии. Это из области редакционного жаргона. Там оно подразумевает конфликт. Допустим, у редакции есть потребность опубликовать некий материал, однако нет желания принимать ответственность, например, за стиль. Вот и появляется примечание: «Публикуется в авторской редакции». Другой вариант использования этого жаргонного оборота – когда подразумевается, что прежде некое произведение было опубликовано с изменениями, не соответствующими воле автора. Если же речь идет о романной дилогии, то сначала нужно доказать, что какие-либо изменения воле авторов не соответствовали. Авторы о том ничего не сообщили. Значит, без доказательств нельзя утверждать, что какие-нибудь прежние публикации не соответствуют воле авторов. Или, пользуясь редакционном жаргоном, что это не пресловутые «авторские редакции». Текстология с анализа начинается, а результаты – обосновываются. Теперь – про публикации. Есть несколько рукописей «Двенадцати стульев». Беловой автограф есть – рукопись Петрова. У Петрова почерк был получше, вот и готовил он рукопись для машинистки. Вряд ли это первый беловой вариант. Заметны следы правки. Есть машинопись с правкой. Публикации есть прижизненные. Они тоже не тождественны автографу или машинописному экземпляру. Публикации друг от друга отличаются. Почему – в каждом отдельном случае выяснять нужно, выводы аргументировать. Мы выявляли все разночтения, устанавливали причины, проверяли свои текстологические гипотезы. По сути мы реконструировали текст. В текстологическом комментарии к «Двенадцати стульям» каждый раз указывали, почему и какие изменения уместно считать внесенными авторами (таких крайне мало) или почему изменения внесены цензорами и редакторами. Кстати, все изменения выделены шрифтом. Подготовили мы и реальный комментарий. Он дополнен вступительной статьей. Вот какие были у нас эдиционные принципы. При публикации «Золотого теленка» решались аналогичные задачи. Но выпустили мы этот роман только со вступительной статьей, где рассмотрены некоторые вопросы текстологического и реального комментария. В целом же комментарий не завершен. Работаем. А другие публикации – пусть о них сами публикаторы скажут. Интервью – не повод для полемики. Для этого статьи, монографии.

–     Как оформлялись романы в первоначальных редакциях? Что это за история с обнаруженным вами ильфо-петровским «лево-правым», или «потусторонним», эпиграфом?

–     Формально – отсчет от белового автографа. Но это формально. В журнальной публикации роман очень сильно сокращен. В первом книжном издании сокращения отчасти восстановлены. Почему сокращали, почему восстановили – сказано в комментарии. Причины были политические и не политические. «Золотого теленка» редакторы и цензоры сокращали и правили не так сильно. Однако и тут причины были политические и неполитические. В частности, когда был осужден и расстрелян Крыленко, обвинитель на знаменитых политических процессах, упоминание о нем исчезло из предисловия к роману. Речь там идет о некоем «прокуроре республики», а вот что за прокурор – не сообщается. Так с тех пор и печаталось более шестидесяти лет. Даже когда Крыленко после XX съезда КПСС был официально признан невиновным. «Реабилитированным посмертно». Печаталось, потому что – «последняя авторская воля». Есть и другие изменения, порою анекдотические. О них расскажем в комментарии. К тому же мы и монографию готовим соответствующую. Будет место и время. Что до эпиграфа в «Золотом теленке», то он известен: «Переходя улицу, оглянись по сторонам (Правило уличного движения)». И тут возникает сразу два вопроса. Первый: где должен находиться эпиграф? Если обратиться к последнему пятитомному собранию сочинений, выпущенному в 1961 году, эпиграф там предпослан первой части романа. А другие части – без эпиграфа, что довольно странно. Если же обратиться к беловой рукописи, эпиграф там вынесен на титульный лист. Понятно, что относится ко всему роману. Это, по крайней мере, логично. Но дальше все опять странно. В первой публикации, журнальной, эпиграфа вообще нет. И во второй, книжной, тоже нет. Появляется он лишь в третьем издании. Там он – ко всему роману. Зато в следующем издании эпиграф «съехал» к первой части. Вот вам и шутка по поводу «последней авторской воли». Получается, что Ильфу и Петрову было безразлично, войдет ли «правило уличного движения» в роман и где ему там находиться. Но такое маловероятно. Дважды – в рукописи и во втором книжном издании – авторы выразили свое отношение к эпиграфу и его месту в романе. Но это лишь первый вопрос. Второй: почему романное «правило уличного движения» отличается от нынешнего? Которое предписывает посмотреть сначала налево, потом направо. Дальше – обычная комментаторская работа. Установить, было ли такое «правило уличного движения». Нашли документы, установили: соответствующее правило всегда формулировалось так же, как и сегодня. Тогда нужно выяснить, почему Ильф и Петров решили изменить формулировку. Выяснили. Шутили авторы. Когда писали «Двенадцать стульев», шла борьба с Троцким. С так называемой «левой оппозицией». А едва роман поступил в редакцию – Сталин начал борьбу с Бухариным, которого объявил лидером «правой оппозиции». Почти три года активизировал Сталин то полемику с «левыми», то с «правыми». И выпуск «Золотого теленка» приходилось откладывать. Вот авторы и пошутили – в эпиграфе. Для своих была шутка. Для литераторов, знавших контекст. В первой публикации убрали ее понятливые редакторы – от греха подальше. И во второй тоже. Но авторы при следующей публикации своего добились. Теперь эпиграф непросто было убрать. Вот он и «съехал» к первой части. Где повествование начинается известной фразой: «Пешеходов надо любить». Эпиграф стал менее заметен. Это – если вкратце. История долгая. Статья же – «Похождения эпиграфа» – была опубликована в журнале «Солнечное сплетение». Подробнее расскажем в комментарии. Ну и в монографии, разумеется.

–     С чего начался ваш исследовательский проект? Я слышал, что он зародился в недрах издательства «Текст» и идея его принадлежала Виталию Бабенко, так ли это?

– Про Бабенко – абсолютно верно. Это его идея, Виталия. Он тогда работал в издательстве «Текст». В сущности, издательство и было создано по инициативе Бабенко. Он – известный писатель-фантаст. Впрочем, не только фантаст и не только писатель. На его идеях начинало развиваться издательство «Текст». Он многое придумал. И придумывает. А в 1994 году предложил нам – Михаилу Одесскому и мне – выяснить, насколько перспективна будет подготовка нового издания романной дилогии. Выяснить, каков характер правки. В общем, предложил решить множество текстологических задач. Мы давно занимались подобными задачами. Был подписан издательский договор, выплачен аванс. В 1996 году мы представили в издательство реконструкцию текста. Параллельно шла работа с комментарием. Но тут ситуация изменилась. Директор издательства, Ольгерт Либкин, потребовал, чтобы работа была срочно закончена, комментарий сокращен. Потому что обширный комментарий читателю не нужен. Либкина понять можно, он полагал, что защищает издательские интересы. Однако у нас были свои. Научные. Бабенко нас поддержал. Он и в решении чисто филологических задач помогал нам постоянно. Мы вернули издательству аванс, расторгли договор и продолжили работу. От Либкина получили письмо, где сообщалось, что издательство обратится к другим исследователям. Спорить было опять не о чем. Мы делали свое дело. А Виталий обратился в издательство «Вагриус». Там – директору Глебу Успенскому – проект был интересен. Заключили договор, и в 1997 году книга вышла. В 2000 году был издан «Золотой теленок» – реконструированный текст романа, вариант первой части, вариант финальной главы. Эти книги переиздаются и сейчас.

–     Было время, когда ильфо-петровский диптих называли еврейским, сегодня же в это трудно поверить: еврей мог бы подать в суд на авторов за один только стеб над еврейскими фамилиями. Как к романам относятся евреи, соблюдающие и секулярные, не корежит ли их от Ильфа с Петровым?

–     Про суд – ничего определенного сказать не могу. Обратитесь к «потерпевшим». Да, смешно, когда русская фамилия неожиданно обретает еврейское звучание. Смешно, когда фамилия, отсылающая к еврейскому контексту, звучит вполне по-русски. А если серьезно, то и тема серьезная. Не раз и не два использовал Сталин антисемитскую карту в борьбе с конкурентами. Правда, Сталин и меру знал. После каждой антисемитской кампании, негласной разумеется, объявлялась, вполне официально, кампания «по борьбе с антисемитизмом». Что хотели сказать Ильф и Петров, над кем тогда смеялись – вопрос сложный. Мы ищем ответ.

 

Не знаю, какую позицию займет наш читатель после этой беседы, а я точно на стороне комментаторов. И дело тут не только в «загадочной еврейской душе», не мыслящей себя без комментариев. Тот, кто смеется, должен знать, над чем смеется, иначе «поиски Аверроэса» обернутся поисками самого Аверроэса. И тогда уже не важно будет, что за графиня «бежала пруду» и чьи апельсины надо «грузить бочках».

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.