[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)

МАЙ

Олег Юрьев

1.

...Лет тому тридцать пять – да, примерно! – назад, когда я был ленинградский пионер и школьник в роговых очках набекрень (не иначе, из кривого рога) и в алом галстуке, с обоих концов обсосанном и с них же по-телячьи и обжеванном, как-то уж очень я интересовался индейцами. Понятное дело, ничего сверхъестественного: будь ты хоть пионер ленинградский, хоть бомбейский бойскаут, а даже если и берлинский пфадфиндер! – индейская болезнь тебя почти наверняка не минует, как краснуха или свинка. Имунны к ней, по всей вероятности, одни лишь индейские дети, да и те вряд ли (с тех пор, самое позднее, как в вигвамы к ним были поставлены телевизоры с Джоном Уэйном в шейном платке, удивительно напоминающем мой пионерский галстук – особенно узлом и обжеванностью/обсосанностью).

Приверженность к краснокожим быстро приобрела у меня – в соответствии с прочими наклонностями и свойствами – энциклопедическое по преимуществу направление. Что просто-напросто означает: все, что можно было прочитать «про индейцев», я прочитал, т. е. Джеймса Фенимора Купера, капитана Майн Рида и... Джеймса Фенимора Купера и капитана Майн Рида. Ну, и еще «Сыновей Большой Медведицы» Лизелотты Вельскопф-Хенрих, по неизвестным причинам переведенных советской властью с немецкого языка и несколько презрительно выданных мне школьной библиотекаршей Беллой Израилевной (по ее мнению, умные еврейские дети в криво сидящих очечках и обсосанно-обжеванных пионерских галстуках спокойно уже могли бы и Юрия Трифонова пойти почитать вместо всякой ерунды; что же, пришлось и того взять в нагрузку; тоже в своем роде про индейцев, но про каких-то малосимпатичных – советских, в шляпах; так и не увлекся я ими до сих пор). Вот, собственно, и всё. Советские дети, в очках или без, жевали они концы своих галстуков или только сосали, романами про индейцев, как известно, перекормлены не были. В «Библиотеку приключений пионера и школьника» – кажется, так она называлась? – затесался маловразумительный какой-то еще француз из мексиканской жизни, по имени Густав Эмар. Его по предъявлении чистых рук бережно выдавали в читальном зале детской районной Куйбышевского района г. Ленинграда (или в Библиотеке им. Маяковского?), но команчи у него были представлены без должной симпатии: кровожадные какие-то бестии, а не благородные воины – мастера томагавка и виртуозы скальпировального ножа. Может, по мелочи и еще что-то могло обнаружиться в джунглях советского книгоиздания, но не повезло мне, значит, – так и не подвернулось ничего, кроме Джеймса Фенимора Купера и капитана Майн Рида. Ну и Лизелотты Вельскопф-Хенрих.

2.

Само собой разумеется, на все фильмы про индейцев производства киностудии «ДЕФА» ходил я неуклонно и неизбежно – Гойко Митич с его переразвитыми жевательными мускулами (хотя жевать-то ему, угнетенному колонизаторами сыну прерий, было вроде как нечего – галстука у него не имелось) стал моим лучшим другом. И однажды великий день настал: как ни спешили неразборчивые титры сыпаться с потресканного экрана на затоптанную эстраду кинотеатра «Молодежный» на Садовой улице, рядом с рестораном «Баку» (под подскакивающую финальную музыку и стук подскакивающих при народном вставании сидений), но я все же успел заметить – и не мог не успеть! – таинственные пять слов: «по мотивам романов Карла Мая»! Так я узнал о существовании Карла Мая – «немецкого Майн Рида», пояснила интеллигентная билетерша на выходе. Этого было достаточно. Все во мне сжалось, разжалось и запылало тревожно и ровно – я понял: вот-вот обнаружится третий член святого индейского троекнижия Фенимор Купер – Майн Рид – Карл Май? Лизеллота Вельскопф-Хенрих по многим причинам на эту роль не годилась.

Но никакого Карла Мая не было. В школьной библиотеке его не было (Белла Израилевна глядела на меня иронически и разводила руками в бухгалтерских нарукавниках, надетых на лилово-сатиновый, какой-то завхозный халат), детская районная и имени Маяковского им тоже не располагали, у родственников и знакомых его отродясь не водилось, и даже у соседа по коммунальной квартире, у Абрама Исакыча Лифшица, его не стояло. А уж у того в комнате, кажется, были все книги, и даже дореволюционные, с ятями – а среди последних порнографический декадент Пшибышевский и исторические романы Генрика Сенкевича, отчасти напоминавшие мне неправильного писателя Эмара: как у того симпатичные краснокожие борцы с бледнолицыми колонизаторами оборачивались неприятными дикарями-головорезами, так и у этого героические гайдамаки, известные мне с самой положительной стороны по «Тарасу Бульбе» Николая Гоголя и «Переяславской раде» Натана Рыбака, оказывались обыкновенными бандитами, препятствующими малахольным польским рыцарям и ихним бледным паннам цивилизовать бесхозные пространства Востока. Не говоря уже о ксендзах. Не знаю, откуда у Абрама Исакыча взялась такая склонность к второстепенной польской классике, сам он был из Кривого Рога; но Карла Мая не было и у него. Что не означает, что он оставил меня безо всякой помощи, не такой он был человек. По всей видимости, он-то и рассказал мне, что Мая переводили только до революции, а потом не переводили вовсе, в отличие даже от Сенкевича, а почему, он сейчас точно сказать не может, не знает. Наклоняя ко мне свое ласковое, белое, лисье лицо, он все советовал обратиться в Публичную библиотеку, где наверняка «есть всё». Нет ничего, чего не было бы в Публичной библиотеке, полагал Абрам Исакыч. Вскоре он умер. Я вспоминаю его иногда с печалью и жалостью и с легким стыдом, но это другая история...

...А может, ему просто хотелось поскорее меня выставить из своей длинной-предлинной комнаты, где вместо стен были книжные шкафы из мореного дуба, а вместо потолка какой-то загипсованный салат, из чьей середины росла вниз головой хрустальная люстра – потому что на бордовую бархатную скатерть стоящего посередине длинного-предлинного стола (от самой двери и до самого окна, как и все почти столы в нашей коммунальной квартире) уже была выставлена красного дерева пирамидка, из ступенек которой росли столбики разноцветных пластмассовых фишек: скоро должны были прийти друзья Абрама Исакыча, все директора универмагов, как и он. Вообще-то, они писали пулю по-крупному, но баловались и покерком имени Джона Уэйна под армянский КВВК-коньячок имени Уинстона Черчилля.

3.

...Точно, теперь я вспоминаю точно: был как раз май месяц 1972 года, когда я в первый (и последний) раз переступил порог большого темного здания на набережной великой русской реки Фонтанки, неподалеку от Фонтанного дома. Естественно, это была не сама Публичная библиотека, а ее детский отдел – туда только я и мог тогда записаться, будучи, напоминаю, пионером и школьником в форменном мышином пиджачке и того же оттенка двухмешковых штанах. Любезная библиотекарша не менее часа рылась в каталоге и все не могла поверить своим устало растопыренным веснушчатым очам: и она была уверена, что в Публичной библиотеке есть всё, и уж по крайней мере Карл Май, про которого она тоже когда-то что-то слыхала («что-то про индейцев, да, солнышко?»). Сокрушенно вздыхая и влажно сверкая в полуденном полумраке молочным лицом и млечным вырезом, она наконец вылезла из-за стойки, со скрипом одернула на круглых боках суконную юбку, цветом и фактурой напоминавшую материал моей школьной формы, и, как милая гусочка, пошла-пошла-пошла к гигантскому темному шкафу (точно такими была обставлена и комната Абрама Исакыча) с энциклопедиями и справочниками – перекачиваясь и изнутри себя подвжикивая капроновыми чулками один об другой. Дважды клацнул замок, библиотекарша («солнышко, не библиотекарь, а библиограф!») пошуршала и потрещала и прочла мне вслух, кивая гладкой хвостатой головой и наморщенным треугольным лбом – как бы удивляясь на мою и свою глупость:

«Май – типичный выразитель настроений и идеологии той части немецкого бюргерства, которая, находясь под сильным влиянием католической партии центра, всемерно поддерживала политику широкой экономической и колониальной экспансии. В соответствии с этим у мелкой и средней буржуазии возникает потребность в произведениях, восхваляющих силу и непобедимость немецкой “нации”. Эту назревшую потребность и сумел удовлетворить Май – бывший учитель, мелкий воришка и мошенник, неоднократно привлекавшийся к суду за преступные проделки. На протяжении 40 тт. его романов, изображающих подвиги “белого” немца во всех частях света, совершаются убийства, причем убитые главным образом – “цветные” туземцы. Бульварные произведения М. оказались как нельзя более по вкусу “широкой” немецкой мещанской аудитории 80–90-х годов, когда германская буржуазия впервые вступала на путь широкой колониальной экспансии».

Закрыла с глухим стуком и желтоватым – в луче из окна – облаком «Литературную энциклопедию» 1934 года издания и посмотрела на меня окончательно-укоризненно, как бы без слов говоря, что умный еврейский ребенок в криво сползающих с носа очках и пионерском галстуке, высосанном с обоих концов до розоватой прозрачности, мог бы и сам сообразить, что такому «типичному выразителю настроений и идеологии немецкого бюргерства», да еще и «в части, находящейся под влиянием католической партии центра», в советской библиотеке, тем более детской, делать совершенно нечего. Даже и в каталоге. Да и мне, похоже, тоже. Подобным же бесконечно-укоризненным взором одарила меня через несколько лет Белла Израилевна, когда я сдуру попросил у нее одиннадцатый за 1962 год номер «Нового мира». Белла Израилевна вздохнула, переделала все свои дела (я пока посидел, полистал только что вышедшего синего Мандельштама, полученного благодаря ее особым отношениям с бибколлектором), а потом, вздыхая и шаркая, повела меня в журнальную кладовку нашей (точнее, своей) знаменитой на весь город (см. «особые отношения с коллектором») библиотеки. Долго копалась в шкафу с «Новым миром», бормотала: «Ничего не понимаю, черт знает что такое» и поинтересовалась наконец, что мне, собственно, там такое понадобилось. «Один день Ивана Денисовича», – невинно объяснил я, и Белла Израилевна, разозленная потерей времени, но не без облегчения (из подшивки «Нового мира» ничего не исчезло необъяснимо) захлопнула шкаф, повертела себе пальцем у фиолетово-седого крылатого виска и сказала, что такой умный подросток в криво сидящих очках и даже уже Юрия Трифонова читавший, мог бы и сам понимать, что номер давным-давно изъят. Не сомневаюсь, впрочем, что изъят он был к Белле Израилевне домой, вряд ли советская власть оказалось в данном случае расторопнее ее.

«Один день Ивана Денисовича» – оно бы и черт с ним. В конце концов, он был в почти каждой интеллигентской тумбочке, я его потом вообще дома нашел, на антресолях в пачке старых «Роман-газет», а вот путь к Карлу Маю советская власть мне перерезала со всей решительностью. Мандельштам – только налетай (если руки чистые), Пруст – пожалуйста, двадцатник сверху в подворотне на Литейном. Кафка – битте шон. Джойс – сколько влезет (несколько позже). Но только не Карл Май, он – нет. Так что попытки свои я после визита в Публичную библиотеку полностью оставил, но в каждом мае меня по двойной ассоциации начинали обуревать думы о Карле Мае. Печальные, конечно. Сначала в каждом мае, потом реже. Потом – перестали обуревать. Потом прекратились совсем.

4.

...Ровно через двадцать лет, в мае 1992 года, я неожиданно обнаружил себя сидящим в мансарде замка Солитюд под или, точнее говоря, над Штутгартом и читающим маевского «Виннету», извлеченного из небольшой, но скверно подобранной библиотеки этого замка, где я в качестве молодого драматурга «в засыпанных какою-то дрянью очках» поселился на полгода, которые занял в основном сочинением книги «Прогулки при полой луне», цитатой откуда и являются предпредыдущие кавычки. И чтением Карла Мая. Между прочим, «Виннету» был первой книгой на немецком языке, которую я прочитал полностью – с начала и до конца, и даже ничего особенно не пропуская.

Последнее оказалось не так просто. После первых же десяти страниц стало совершенно ясно: это не просто плохая книга. Это очень плохая книга, беспомощная и нелепая. Все было рассказано в «Литературной энциклопедии» 1934 года о Карле Мае – и про мелкую и среднюю буржуазию, и про преступные проделки, и про широкую колониальную экспансию. Вот только об одном позабыла она сообщить: Карл Май вообще был не в состоянии писать прозу. Никаких способностей к этому делу у него не наблюдалось. Но «Виннету» я все же дочитал. Из принципа. Хоть и подшептывал время от времени «О боги! За что мне это, такому нежному?» (заимствуясь, кажется, у шуйского поэта Бальмонта). Единственной более или менее любопытной вещью, которую в результате удалось из этого занятия выудить, было вполне праздное наблюдение, что «Виннету», судя по всему, является первым гомоэротическим романом европейской бульварной литературы. Отношения между стариной Шаттерхэндом и зефирным апачским принцем (и его «заместительницей», сестричкой Ншо-Чи, которую, правда, приходится в конце концов умертвить, поскольку никто не знает, что с ней, собственно, делать) выглядели довольно-таки однозначно. Это меня развеселило: у Джеймса Фенимора Купера и капитана Майн Рида ничего такого не наблюдалось, не говоря уже о Лизелотте Вельскопф-Хенрих.

Свое наблюдение я за небольшие деньги продал одной русскоговорящей радиостанции, до того растерявшейся от своей недавней победы, что на некоторое время (года на четыре, не больше) она вдруг стала отчасти соответствовать своему названию. И напрочь обо всем об этом позабыл, лет так на десять, – пока по немецким экранам не покатилась со страшным успехом и шумом (12 млн зрителей!) «голубая пародия» на фильмы о Виннету, но не восточно-, а западногерманские, не с Гойко Митичем, а с неизвестным мне до этого душечкой-французом Пьером Брисом в заглавной роли. Называлась она так: «Ботинок Маниту». Мое маленькое открытие, как выяснилось, было известно всем и каждому. В России, говорят, «Ботинок» этот с треском провалился – что и неудивительно: как уже упоминалось, в кинотеатре «Молодежный» нам показывали ширококостного югослава Гойко, а не тонкого-звонкого мсье Пьера.

5.

Прошло еще пятнадцать лет. И вот, в мае получаемого сложением года, я – так уж оно получилось и сложилось – снова сижу в мансарде замка Солитюд и заканчиваю написанием роман – не про Виннету́, а про Винэ́ту, легендарный славянский город на Балтийском море, уничтоженный в XII веке датчанами, поляками и немцами. Академия замка Солитюд снова позвала своего старого стипендиата – русского писателя в поцарапанных кривоватых очечках и с италианской мшистой бородкой во всю щеку. Зефирные облака стоят в барочном небе. Замок на все стороны симметричен, как ад. И, как рай, прекрасен. Таково было желание вюртембергского герцога Карла Евгения. В библиотеке, не ставшей лучше, но почему-то не ставшей и больше, я случайно беру в руки – ну, понятное дело, ту же самую книгу, что пятнадцать лет назад брал в руки, – первый том Карла Мая, красный, как пионерский галстук, с маленькой лаковой картинкой в центре обложки. Мою первую немецкую книгу (прочитанную, а не опубликованную; первая опубликованная под названием «Leningrader Geschichten» – «Ленинградские рассказы» стоит тут же, в отдельном шкафчике с изданиями Академии). И оттуда выскальзывает пожелтевший блокнотный листок с кривой записью по-русски – моим почерком. Только одна фраза: «О боги! Оказывается, некоторые книги бывают так плохи, что становятся уже даже хороши!» – вероятно, заготовка для радиопередачи. Тогда, в 1992 году, я еще не знал, что такие книги называются «культовыми» и что с каждым годом их становится все больше и больше. Скоро уже никаких других производиться не будет.

И тут я внезапно понимаю, что почему-то все же радуюсь: вот как, оказывается! моя первая немецкая книга (прочитанная) была все же хорошая! Просто я смотрел на нее под неправильным углом. Сквозь наклонное окно мансарды я улыбаюсь в барочное небо с зефирными облаками на нем и знаю: теперь в каждом мае я буду снова думать о Карле Мае, бывшем учителе, мелком воришке и мошеннике, неоднократно привлекавшемся к суду за преступные проделки. И в барочном небе будут вечно сиять зефирные облака. И на площади на брусчатой на скамью у автобусной остановки устало опустится краснорожий Джон Уэйн, блаженно распустит по коленям живот в клетчатой рубахе под кожаным жилетом, расслабит узел шейного платка с обкусанными концами и скажет кому-то слева за кадром: «Дайте этому краснокожему стакан виски, и пусть возвращается в свою резервацию». И толстый индеец с черной липкой косой из-под клеенчатой шляпы поднимется с корточек, хитроумно сложит короткие пальцы в железных и медных кольцах у рта и отчаянно закричит коростелем в нежно лиловеющие дали дичающих на глазах вюртембергских аллей.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.