[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)

Слава Цукерман: «ПЕРЕСТРОЙКА» – ФИЛЬМ НЕ ДЛЯ РУССКОГО ЗРИТЕЛЯ

Беседу ведет Майя Волчек

Автор знаменитого «Жидкого неба» привез на Московский международный кинофестиваль свою новую ленту «Перестройка». О том, зачем сегодня понадобилось снимать кино о России образца 1992 года, почему, став мировой звездой, он снял всего три фильма, и, наконец, почему для того, чтобы снимать еврейское кино, надо уехать из Израиля, Слава Цукерман рассказал в интервью «Лехаиму».

–   Объясните, пожалуйста, почему в 2009‑м вы решили снять фильм о начале 90‑х годов прошлого века?

–     Несмотря на название, фильм мой вовсе не о России 90-х годов. Он о человеке, переживающем свою собственную перестройку и о его желании перестроить весь мир. Фильм о физике, стремящемся только к одному – понять, как устроена Вселенная, но столкнувшемся с тем, что он не может понять, как устроена реальная жизнь на земле, я задумал еще в юности. Первый вариант сценария написал в 1983 году, задолго до начала российской перестройки. В 1989‑м, после 17 лет в эмиграции, я впервые посетил Москву, прилетев на Московский кинофестиваль. Это был первый случай, когда на фестиваль были приглашены кинематографисты-эмигранты. Я встретился со своими старыми друзьями, вспомнил прошлое, получил возможность взглянуть со стороны на свою жизнь. Тогда я и решил поместить героя моего фильма в сходную ситуацию в перестроечной Москве. Возможность пересмотра своего прошлого была очень удобна для построения сюжета, а перестроечная бурлящая Москва являлась, на мой взгляд, идеальным фоном для истории человека, перестраивающего свою жизнь и весь мир.

Название «Перестройка» появилось намного позже, чем был написан сценарий. Просто в какой-то момент мы – съемочная группа, наши друзья – провели маркетологическое исследование: звонили родным и знакомым по всему миру – в Америку, Великобританию, Европу – и предлагали на выбор несколько названий. По результатам этого голосования фильм получил название «Перестройка». В отличие от россиян, для западных людей термин «перестройка» несет сильное позитивное начало. Я отдавал себе отчет, что в России это название вызовет у некоторых нарекания. Но фильм – на английском языке, в основном рассчитан на зрителя вне России. Если будет прокат в России, мы можем сменить название.

Я ожидал возможных претензий некоторых российских зрителей не только к названию. Должен сказать, что, когда мои друзья в России и члены съемочной группы (в большинстве русской) читали сценарий, нареканий не было. Был только один случай, когда реакция близкого мне человека меня действительно очень удивила.

–   Кого вы имеете в виду?

–   Не хочу называть имя, но один мой друг, молодой и востребованный кинематографист, большую часть жизни проводящий за границей, прочитав этот сценарий, обвинил меня в неправильном отношении к России…

Я не встречал ни одного американца, который увидел бы в этом фильме какие-либо мои чувства по отношению к России, кроме любви. Вообще, интеллигентные американцы даже не подозревают, что кинорежиссер – интеллигентный человек – может иметь отрицательные чувства по отношению к какому-то народу. Подобное отношение не свойственно и непонятно американцам.

Некоторые европейские фильмы, на мой взгляд, носят открыто антиамериканский характер. Ларс фон Триер, к примеру, изображает в своих фильмах Америку как страшную страну, крайне отличающуюся от реальной Америки. Но я не встречал ни одного американца, который обиделся бы на фон Триера. Они воспринимают его фильмы как метафоры, каковыми они и являются. «Перестройка» – тоже фильм не реалистический, метафорический, и, кроме того, это фильм американский и, соответственно, прежде всего рассчитанный на американского зрителя.

–     Неужели американцам интересны метания русского эмигранта на фоне краха СССР?

–     Интеллигентным американцам интересны проблемы интеллигента, озабоченного судьбами нашей цивилизации. Кроме того, Америка – страна иммигрантов. Тема эмиграции всегда была интересна американцам. Я беседовал в Америке со многими зрителями «Перестройки», и одной из самых восторженных была реакция девушки-филиппинки, которая сказала, что фильм глубоко отражает проблемы ее и ее родителей.

Кадр из фильма «Жидкое небо»

–     А манера съемки: бесконечные крупные планы, подчеркнутая стилизованность декораций, дрожащая камера – привет фон Триеру и его проекту «Догма»?

–     Как я уже говорил, «Перестройка» в виде сценария и раскадровок появилась за много лет до возникновения «Догмы». Но вообще, то, что вы вспомнили фон Триера, правильно. Когда я посмотрел его «Европу», ощущение было, будто я сам это снял. В юности. И ничего удивительного в этом нет. Как говорил мой учитель Лев Кулешов, «обезьяна ловит мух из воздуха». И фильмы метафорические, философские, естественно, стилистически имеют много общего.

–     Зрители воспринимают «Перестройку» как автобиографический фильм. Что-то вы наверняка взяли из своей жизни?

–     Герой фильма – астрофизик, я режиссер. Среди моих друзей много физиков, но, несомненно, я дал герою много своего и боялся, не пострадает ли от этого правда характера. Когда я уже заканчивал работу над фильмом, сценарий прочел один российский астрофизик и спросил, знал ли я Виктория Шварцмана. Я признался, что не знал, так как покинул Россию до того, как астрофизик Шварцман стал культовой фигурой. Я получил в подарок книжку – опубликованный дневник Шварцмана. Выяснилось, что мысли одного из самых блестящих советских астрофизиков практически совпадают с размышлениями моего героя. В конце дневника Шварцман приходит к выводу, что бесполезно заниматься изучением устройства Вселенной, когда наш собственный мир абсолютно не обустроен для жизни. В 1987 году, в возрасте 42 лет, Викторий Шварцман покончил с собой. Так, задним числом, у моего героя Саши Гринберга появился прототип. Только кино оказалось оптимистичней жизни. Реальный Шварцман не смог пережить свою «перестройку».

Что касается моей биографии, что ж – история с отъездом, детские воспоминания героя взяты из моей жизни. Все разговоры с чиновниками, с таможенниками – реальные разговоры, взятые из моей жизни или жизни моих друзей. В этом смысле фильм можно называть автобиографическим. Да по большому счету для режиссера все фильмы автобиографичны.

–     О! Тогда расскажите, какая часть вашей биографии вошла в «Жидкое небо» – культовый фильм об инопланетянах, сексе, наркотиках и панках?

–     В 1976 году я перебрался из Израиля в Америку. Проведя три года в Израиле, где я снимал документальные фильмы, я понял, что на ассимиляцию в новой среде у человека уходит три-четыре года и раньше этого времени пытаться снять художественный фильм не стоит: результат будет удручающим. Жизнь, которую воссоздаешь на экране, надо знать. Поэтому, оказавшись в США, я понимал, что буду делать полнометражный художественный фильм где-то в начале 80‑х. Так и случилось.

Это не значит, что пять лет я провел плюя в потолок: наоборот, я постоянно работал над сценариями, изучал производство и финансирование фильмов. И каждый следующий сценарий был ближе к американской жизни, а сам я приближался к пониманию того, как достать денег на съемки. В конце концов я написал фантастический сценарий и нашел деньги на первый этап работы и подбор актеров. В последнюю минуту денег на съемки нам не дали: человек, который собирался это сделать, обошел опытных продюсеров, и те заверили его, что снять такой фильм за сумму, указанную в моей смете, невозможно. Что, наверное, было правдой. Но я бы снял.

На съемках фильма «Перестройка»

–     А как же панки и инопланетяне?

–   Панки – будущая звезда и соавтор сценария «Жидкого неба» Энн Карлайл и многие ее друзья – были среди актеров, которых мы отобрали для съемок несостоявшегося фильма. Энн Карлайл – молодая женщина с художественным и актерским образованием – была ведущей моделью популярного тогда во всем мире модельного агентства «LaRocсa», продвигавшего стиль «новой волны». «Новая волна» – передовой, наиболее образованный и стилеобразующий отряд панков. Стиль, создаваемый ими, поразил меня сложным сочетанием разнородных элементов, от моды Германии 20-х до японского театра Кабуки и Америки 50-х.

Мы с женой – продюсером и сценаристкой Ниной Керовой – как-то органично вписались в этот круг, хотя были старше и не пытались изображать панков. Но те держали нас за своих, охотно общались. Энн так вообще переехала к нам. В то время моя жена писала свой сценарий о проблемах, связанных с женским оргазмом. В качестве соавтора по диалогам она привлекла Энн. И каждый вечер мы вели беседы на разные темы, в том числе о феминизме и женском оргазме.

В какой-то момент я понял, что эта среда – сама Энн, ее друзья – то, что надо для моего фильма. Я придумал сюжет «Жидкого неба». Мы втроем сели писать сценарий. Некоторые идеи сценария, который писала до этого Нина, вошли туда. Вошли и реальные детали биографии Энн и других прототипов героев фильма. Мы писали сценарий, запланировав большинство актеров заранее, и каждый должен был играть в каком-то смысле самого себя.

–     «Жидкое небо» сделало знаменитым вас и ваших актеров. У нас картина вышла году в 1989‑м, шла долго и с оглушительным успехом. Я смотрела ее раза четыре…

–     Да, а были люди, которые смотрели и четырнадцать раз. В американском прокате фильм шел четыре года без перерыва в одних и тех же кинотеатрах – беспрецедентный случай. Что касается России, тогда еще СССР, я был уверен, что «Жидкое небо» здесь никогда не выйдет. По трем причинам: во-первых, я эмигрант, во-вторых, такие фильмы тут не показывают, и, в-третьих, его невозможно перевести. Как показало время, был неправ по всем пунктам.

–     Вы сняли не так много художественных фильмов: «Жидкое небо», еще была «Бедная Лиза» по Карамзину… И вдруг в «Перестройке» впервые зазвучала еврейская тема. С чем это связано?

–     Уезжая из СССР, я хотел делать еврейское искусство. Я рос в абсолютно ассимилированной среде, где разговоров на еврейскую тему никогда не велось. Родители иногда переходили на идиш, желая обсудить что-то, не предназначенное для моих ушей, – и только. И даже когда я стал старше и пытался задавать какие-то вопросы, они искренне удивлялись: зачем тебе это? Конечно, антисемитизм был огромный (сцена избиения маленького Саши в «Перестройке» автобиографическая), но тогда я не относился к этому как к факту, достойному обсуждения. Честно говоря, до сих пор, когда вижу, что люди строят национальную самоидентификацию по негативному принципу, объединяясь только как жертвы антисемитизма, отношусь к этому отрицательно. Евреи создали в этом мире очень много, есть чем гордиться. Так зачем же помнить только о том, кто и где нас бил?

Мой отец был известным хирургом, работал в Институте имени Вишневского, а я с восьми лет хотел стать режиссером. Тем не менее я понимал, что сразу после школы мои шансы поступить во ВГИК равны нулю. И я пошел в строительный. Мотивация была простая – строительное образование в свое время получил Эйзенштейн.

В одной группе со мной училась девушка по имени Алла Зускина. Узнав, что я собираюсь стать режиссером, она чрезвычайно воодушевилась и рассказала, что ее папа был известный актер и режиссер. Мне же фамилия Зускин ничего не говорила. Как-то я решил спросить у родителей, не знали ли они некоего Зускина. «Но ведь был момент лет десять назад, когда мы только о нем и говорили! Неужели ты не помнишь?» – закричали они. Я не помнил. Ребенком я никогда не интересовался тем, о чем говорили мои родители. Так я узнал, что друг и сподвижник Михоэлса, возглавивший после его гибели Государственный еврейский театр (ГОСЕТ), был пациентом моего отца.

Кадр из фильма «Перестройка»

Дело в том, что театром, ожидающим уничтожения, руководить было нелегко, плюс Зускин каждый день ждал ареста и оттого был в крайне подавленном состоянии, практически не мог спать. Его положили в Институт имени Вишневского и погрузили в гипнотический сон. А вскоре за ним приехали из КГБ, ночью, как это было у них принято. Тогда мой отец, который был дежурным врачом в ту ночь, повел себя очень мужественно. Он сказал, что не может вывести пациента из гипнотического сна без серьезного ущерба для его здоровья. Люди из КГБ позвонили руководству, и руководство распорядилось: разбудить, сказать, что переводят в другую больницу, и опять усыпить. Как известно, из застенка Вениамин Зускин уже не вышел, его расстреляли в 1952‑м.

Когда я рассказал Алле, что мой отец был последним, кто видел Зускина на свободе, мы стали дружить семьями. И вот в один прекрасный день в Доме актера ВТО состоялся вечер памяти Вениамина Зускина. Мне как другу Аллы, естественно, был выдан билет. Я не знал тогда ничего о ГОСЕТе. Театр, показывавший местечковую жизнь на незнакомом мне языке, меня не интересовал. Пошел я на вечер из вежливости, посмотреть на отца подруги. На вечере заводили пластинки с записями из спектаклей ГОСЕТа и показали несколько снятых на пленку отрывков. И вот, в ту минуту, когда зазвучала первая пластинка, я буквально впал в транс. Ритмы, интонации, звуки этого театра потрясли меня. Я услышал и увидел искусство моей мечты, то, что грезилось мне как идеальный театр.

Потом я не мог спать четыре дня, отказался сдавать экзамен (Алла, железная женщина, всю сессию сдала на пятерки). Этот вечер изменил мою жизнь. Я понял, что должен делать еврейское искусство. У меня появилась позитивная идентификация с еврейством. Я чувствовал себя евреем не потому, что меня били, не как одна из жертв, а потому, что мог нести особое, великое искусство.

Как только стало возможно эмигрировать, я уехал в Израиль.

–     Тем не менее, прожив три года в Израиле, вы переехали в США. Почему?

–     Перед выездом, понимая, что никогда не вернусь в СССР, я поехал на Украину, объездил там множество местечек, увидел еврейские кладбища Закарпатья, места, связанные с хасидизмом… Снял и с трудом вывез в Израиль множество фотографий.

В Израиле никто ими не заинтересовался. Никто не хотел делать кино о местечке. Зато от начальника документального отдела только что созданного израильского телевидения я получил заказ на фильм. Тема – Русская православная церковь в Израиле. Я пытался отвертеться, но он мне сказал: ты только приехал, о нашей жизни ничего не знаешь, а вот о русских знаешь все. Снимай! И я сделал фильм «Жили-были русские в Иерусалиме», который в Израиле стал знаменит так, как позже «Жидкое небо» во всем мире. Во-первых, он получил главный приз на голливудском Всемирном фестивале телефильмов (а израильские фильмы отродясь никаких призов не получали); во-вторых, Русская православная церковь за рубежом прислала мне благодарственную грамоту. Фильм посмотрело 40% населения Израиля! Все израильские газеты восхищались им. Я стал знаменитостью.

Затем я снял фильм о раскопках в Старом Иерусалиме, раскрывших остатки города, сожженного римлянами в Иудейской войне. Кадры пожара Иерусалима из этого фильма стали своеобразной классикой. Их включают с тех пор во все фильмы по истории еврейского народа.

Сделав несколько других фильмов, в конце концов я решил снимать большой документальный фильм про историю местечка. Начальству на телевидении это очень не понравилось. Поскольку я был знаменит, они скрепя сердце согласились, но помогать никто не хотел. Когда я пришел в киноархив «Яд ва-Шем» и сказал, что хочу снимать про местечко, директор архива меня просто обхамил: «Как вам не стыдно! Вы молодой человек и интересуетесь местечком! Позор на вашу голову!» Начать съемки никак не удавалось.

Пытался я начать работу и над художественным кино. Я был так знаменит, что, когда пил кофе в кафе писательского клуба, перед моим столиком выстраивалась очередь из авторов, мечтавших, чтобы я экранизировал их произведения.

–     И что, не попалось ничего достойного?

–     Вопрос, как всегда, упирался в деньги. В Израиле была тогда весьма необычная схема финансирования кинопроектов. Часть денег выделяло министерство, а вторую добавлял местный миллионер. Так вот, деньги из министерства поступали на счет этого миллионера, а он их на какое-то время «зажимал». А поскольку инфляция была огромная, то спустя несколько месяцев вся сумма превращалась в пшик. С моими проектами вышла та же история.

Когда деньги сгорели, миллионер отправил меня на поиски дополнительного финансирования в Штаты, честно предупредив, что возвращаться не надо. К тому времени я это и сам понимал. В Израиле тогда было три миллиона населения. Недостаточная критическая масса зрителей для создания национальной кинематографии.

–     А что же Америка? После оглушительного успеха «Жидкого неба» вас должны были завалить предложениями.

–     Отчасти так и было. Но если мне предлагают то, что мне не нравится или даже нравится, но я понимаю, что это не мое, я отказываюсь. Например, после выхода «Неба» мне несколько лет названивал вице-президент компании «Уорнер бразерс» с предложением снять панк-лавстори со счастливым концом. Я каждый раз подробно объяснял ему, почему это невозможно, он делал вид, что понял, но через какое-то время перезванивал снова, и история повторялась.

Был, к примеру, один проект – «Лабиринт 9», который мне очень нравился. Его сценарий к моменту, когда я его прочел, уже два года входил в официальный список десяти лучших голливудских сценариев. Пять лет жизни я потратил на то, что ходил со сценарием и с продюсером (очень известным и влиятельным) по разным студиям, и везде нас встречали с распростертыми объятиями. Но в самый последний момент, когда надо было уже подписывать договор, что-то случалось. В результате фильм не поставлен до сих пор. Хотя после меня еще несколько достойных режиссеров пытались за него взяться.

–     В чем же причина?

–     Фильм выходил дорогим, а в сценарии было несколько моментов, которые не любят в Голливуде: наркотики, герои – дети, следовательно, невозможно привлечь кинозвезд, отсутствие хеппи-энда и так далее.

Подобная история приключалась со мной неоднократно. Я упорно не хотел ставить сценарии, которые предлагались мне в Голливуде, а Голливуд не хотел финансировать сценарии, которые нравились мне (кстати, в них все время всплывала еврейская тема).

Когда я приехал в Америку, первым человеком, которого я там посетил, был Исаак Башевис Зингер. С моим первым партнером, который был знаком со множеством богатых евреев, мы купили права на экранизацию рассказа Зингера. Но собрать деньги на постановку нам не удалось. Богатые евреи говорили: «Мне это очень интересно, но кто еще захочет смотреть?» Единственный человек, который готов был подписать чек на малую долю финансирования, не был евреем, и поэтому идея, что неевреям это неинтересно, не пришла ему в голову.

–     Вы уже знаете, о чем будет ваш следующий фильм? Или хотя бы где вы будете его снимать?

–     Нет, не знаю, поэтому и говорить ничего не буду. Идей у меня, как всегда, много. Сейчас появились планы сделать что-нибудь и в России. Надеюсь, получится.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.