[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)
Только для взрослых
Давид Гарт
Из Постановления Верховного раввината Соединенных Штатов Америки от **-го ***бря 20** года
…Ввиду всего вышеизложенного, а именно: за клевету и паскудство, за создание несомненно ложного и исключительно отталкивающего образа народа Израиля, особенно сынов Израиля, изображаемых людьми жалкими, слабыми, безнравственными, с однозначно превалирующим животным началом, за профанацию Б‑жьего имени, неуклонно осуществляемую путем очернения избранного Им народа, Верховный раввинат США постановляет: наложить херем на сочинителя Филипа Милтона Рота, трехкратного лауреата премии Уильяма Фолкнера, двукратного лауреата премии ассоциации литературных критиков и Национальной книжной премии, лауреата Пулицеровской премии и премии Сола Беллоу за достижения в американской беллетристике; также наложить херем на его гнусные и богопротивные сочинения, каковые по возможности предать сожжению.
Да-да-да, все это чистая неправда, хотя бы потому, что в США, стране победившего конгрегационализма, нет и никогда не было Верховного раввината. Однако добропорядочная еврейская общественность, каковая там, безусловно, есть, не могла не осуждать самого прославленного еврейского беллетриста Америки за его романы последних лет, в которых некогда украшенные юмором сенсуализм и эпатажность Александра Портного и Натана Цукермана превратились в совершенно неприглядную навязчивую старческую эротоманию Дэвида Кипеша и Морриса Шаббата[1].
«Плотский Израиль», или Hail the Sexual Revolution
С легкой руки «апостола языков» («Посмотрите на Израиля по плоти», 1 Кор., 10:18) и развившего его мысль Блаженного Августина в христианской ментальности утвердился топос «плотского Израиля». В разных дискурсах он раскрывался по-разному: от «Израиля по крови» – лже-Израиля в отличие от истинного «Израиля по духу», христиан, – в теологической и полемической литературе до пресловутой еврейской карнальности, сладострастия, потакания материально-телесному низу (опять же, в отличие от аскетических христианских идеалов) – в обыденном сознании. Филип Рот, живой классик еврейско-американской литературы, начиная с «Болезни Портного» (1969)[2], вышедшей в разгар сексуальной революции, чуть ли не каждым своим опусом плодит громкие литературные подтверждения этого топоса или, если угодно, мифа. Из недавно переведенных на русский таковы романы: «Профессор желания» (1977), «Театр Шаббата» (1995)[3], «Умирающее животное» (2001)[4]; в меньшей степени – «Обычный человек» (2006)[5] и «Возмущение» (2008).
Оные романы изобилуют пассажами, явно смакуемыми автором и явно утомительными для читателя, если только последний не намеревался получить от чтения Рота результат, извлекаемый обычно из просмотра журналов и сайтов «для взрослых». Сии пассажи суть детальнейшие описания плотских утех ярко выраженных еврейских персонажей, утех, казалось бы, разнообразных, но при этом не выходящих за рамки базового каталога порнопродукции: секс анальный, оральный и мануальный, вуайеризм и фетишизм, mе́nage а` trois, эксгибиционизм, секс по телефону, секс со студенткой, секс с проституткой, секс за деньги, BDSM, некрофильские, геронтофильские и умеренно педофильские фантазии. Как говорится, enjoy it. Если сможете.
Одна из излюбленных Ротом ролевых ситуаций – интеллектуал,
сожительствующий с женщиной гораздо моложе себя и более низкого социального
круга, эксплуатирующий ее сексуальную привлекательность и презирающий или, по
крайней мере, равнодушный к ее духовным и душевным качествам, – в его
изложении выглядит набоковской «Лолитой», окарикатуренной профессионалами из
«Der
Stu..rmer». Почти целомудренный гумбертовский «жезл страсти» (над которым уж
как только не потешались) превращается здесь в хрестоматийный фаллоцентризм,
долбящий по читательскому восприятию с упорством отбойного молотка,
гумбертовская тонкая ирония и богатая литературная игра – в плоский юмор
ловеласа и ни к селу ни к городу всплывающие цитаты из Шекспира, фрагменты биографии
Кафки или перечни музыкальных шедевров и киноклассиков, призванные, очевидно,
время от времени напоминать о профессорском статусе и недюжинной эрудиции
героя. Не будем судить строго – с выхода «грязной книжонки», «ничем не
сдерживаемой порнографии», не принятой к публикации ни одним американским
издательством, прошли годы, стандарты литературной порнографии изменились, да и
Виквахикская средняя школа – это вам не Тенишевское училище.
Из романа в роман повторяются мотивы и сюжеты, сцены и персонажи. Рано или поздно главного героя осчастливливает какая-нибудь Биргитта, Дренка, Кэролайн или Оливия – раскрепощенная женщина, «одна на миллион», не уступающая ему в сексуальной смелости и предприимчивости. Однако, пестуя свой промискуитет, он и ей не может хранить верность, и ее рано или поздно бросает, о чем потом сожалеет – долго и занудно.
В историях сексуального становления главного героя – мальчика из еврейской семьи, стеснительного и неискушенного, который лишь в колледже, а то и после зарабатывает себе опыт, неотразимость и маниакальность, – обычно присутствует и антигерой, воплощение ненависти и страхов стандартного мачистского дискурса – одиозный «гомик», сосед по общежитию или даже преподаватель, человек талантливый, но крайне неприятный и глубоко несчастный, непрерывно занимающийся рукоблудием, ибо других путей удовлетворить свои потребности у него, естественно, нет, и неспособный даже признаться главному герою в своем влечении к нему (до любви у Рота слово и дело доходит редко, но вот без влечения к смазливому, наглому и болтливому еврейчику 18–70 лет обойтись, кажется, не может никто).
Эрос, как и положено, уравновешивается танатосом, а также геронтосом и нозосом. Женские персонажи умирают от смертельных болезней или же пытаются покончить с собой, мужские – сидят на колесах от депрессии, оплакивают свое старение и неустанно проверяют сохранность потенции. В общем, скучно жить на этом свете в ротовском мире, господа. Однообразно, грязно, нервно, противно. Да, изредка еще бывает смешно.
Аидише кто-нибудь, или Тоже мне «Анна Каренина»
Смешное в ротовском мире, как правило, связано с семьей и детством. В ранних произведениях – от повести «Прощай, Коламбус» (1959)[6] до «Болезни Портного» и даже позже – с комическим началом все в порядке; в романах последних десятилетий сохраняются те же топосы и архетипы, но сентиментальная ирония теряется, и нервичность многочисленной еврейской родни не веселит и не умиляет, а лишь наводит на псевдопсихоаналитические спекуляции о влиянии гиперопеки на дальнейшую судьбу ребенка.
Детство героев Рота обыкновенно проходит в Ньюарке, городке в штате Нью-Джерси, в середине века заселенном еврейской и итальянской общинами, которые со временем были вытеснены черными. Отцы героев Рота обыкновенно ведут какой-нибудь мелкий бизнес (продают масло и яйца, держат кошерную мясную лавку) или служат в невысокой должности (страхового агента, например), а также исполняют роль аидише маме, впадая в истерику, если взрослый сын возвращается домой на двадцать минут позже обычного, и так и не обретая веру в то, что он способен самостоятельно перейти улицу. В том же амплуа может выступать тетя, ежедневно готовящая по несколько ужинов – на каждого из членов семьи– и беспокоящаяся, что у взрослого племянника не хватает носков, а также другие родственники, включая собственно маму, которая и после смерти оставляет сыну пластиковые контейнеры с едой.
Эти аидише кто-нибудь воспитывают отпрыска, всю жизнь демонстрирующего специ-фическую еврейскую маскулинность, маскулинность феминизированную, высмеянную в XIX веке европейскими сексологами и иными наблюдательными авторами антисемитского толка («евреи, в лучшем случае, полумужчины, полуженщины»), а затем возведенную к раввинистическим литературным образцам и тем самым легитимированную наукой в лице, прежде всего, Дэниела Боярина с его нашумевшей монографией «Негероическое поведение: Утверждение гетеросексуальности и изобретение еврейского мужчины».
Не беря на себя труд сравнения гендерных особенностей персонажей Рота и мудрецов Талмуда, а также бессмысленную смелость характеризовать какие-либо из них как фемининные, просто опишем homo rothus. Он сексуально интересен и неизменно взаимно заинтересован, если не сказать – озабочен. Рефлексивен, чувствителен и раним. Слабохарактерен, неуверен в себе или недоволен собой и истеричен. Эгоцентричен и эгоистичен, но не способен полностью утолить свой эгоцентризм и вообще не самодостаточен. Неудовлетворенный отцовским примером, его сомнительной еврейской маскулинностью, юный герой находит себе некий внесемейный авторитет – учителя, соседа, блудного кузена – и чтит в нем недостижимый для себя мужской идеал.
Воспитываемый с детства в категориях морали и человеческого достоинства, ежедневно призываемый «быть человеком» (за а менч), что, по мнению Рут Вайс, является константой еврейского воспитания и квинтэссенцией позиции еврейского народа по отношению к окружающему миру[7], homo rothus вырастает, тем не менее, свинья свиньей. Он может декларативно и эпатажно бунтовать против еврейских семейных нравов: «Давай не будем про жидовню и ее жидовские азохенвейчики. Неужели тебе и впрямь было бы интересно прочесть про еще одного папочку, и еще одну мамочку, и еще одного сыночка, и еще одну дочурку – и про то, как они затрахивают друг дружке мозги? Все эти приторные признания в любви, все эти страшные, но пустые проклятья, все эти блюда жидовской кухни…»[8] – но при этом, скорее всего, сохраняет внедренные принципы в сфере теоретической рефлексии. Сохраняет, кроме того, если не практическую семейность, то, по крайней мере, ориентацию на семью. Несмотря на возведенный в принцип промискуитет, герои Рота то и дело ищут себе постоянную пару, женятся и разводятся.
Развод или, шире, постепенный распад брака – один из самых частотных и важных у Рота сюжетов. Совсем центральное место он занимает в книге «Мой муж – коммунист!» (1998)[9], романе-мести, вышедшем через два года после публикации скандальных мемуаров актрисы Клэр Блюм, бывшей жены писателя. Мемуары были озаглавлены «Покидая кукольный домик», но – как ретроспективно заметили остроумцы – могли бы называться «Мой муж – депрессивный нарциссист!». Как полагает рецензентка книги Блюм, «даже при самом поверхностном чтении романов Филипа Рота <…> можно почувствовать, что их автор вряд ли является идеальным супругом»[10]. Как бы то ни было в реальности, творческая фантазия Рота наплодила этих неидеальных супругов в избытке; они неизменно ссорятся со своими женами, зачастую мерзко и вульгарно, затем долго и изобретательно обвиняя последних во всех грехах. Один из них, Дэвид Кипеш, герой «Профессора желания», вскользь спорит с Толстым: по его авторитетному мнению, «все несчастные семьи похожи друг на друга», – и творчество Рота с удручающим постоянством доказывает этот тезис.
От эроса к политии, от руки мастера к конвейеру
Известно, что у многих российских писателей в старости возникает непреодолимое желание стать ВПЗР, и они творят объемистые шедевры, проникнутые примитивным философствованием и неприкрытой дидактикой. Филип Рот, заслуженнейший мэтр американской словесности, сам себя почитающий последним из могикан, наряду с двумя-тремя другими величинами, вроде Томаса Пинчона или Эдгара Доктороу, в новых своих романах тоже изменился, поубавив эроса в пользу социально- и историко-политической проблематики. Великих Прозрений и Учений здесь, к счастью, не наблюдается, а наблюдается лишь то, что один американский критик назвал «импульсом к документальному нарративу» и «одержимостью американской историей». Из последней Рот выбрал следующие – довольно магистральные – темы: реакция молодого поколения на войну во Вьетнаме («Американская пастораль», 1997)[11], эпоха маккартизма и охоты на коммунистических ведьм («Мой муж – коммунист!»), расизм и борьба с расизмом вплоть до перегибов политкорректности («Людское клеймо», 2000)[12], изоляционизм и фашизм в годы второй мировой войны («Заговор против Америки», 2004)[13], война в Корее и борьба студенчества за секуляризацию и либерализацию колледжей («Возмущение»).
Темы, надо признать, именно что из американской истории, а не, скажем, из еврейской. Рот вообще не любит, когда его называют «еврейским писателем», относя себя исключительно к американской нации и американской культуре – по языку, во всех же словосочетаниях со словом «еврейский» видя одни ярлыки:
– …Все это газетные клише. Еврейская литература. Черная литература. Каждый читатель, открывая книжку, погружается в текст, не замечая этих ярлыков.
– Но в вас видят американо-еврейского писателя. Это что-нибудь для вас значит?
– Эта тема меня не интересует. Я очень хорошо знаю, что значит быть евреем, и это, правда, неинтересно. Я – американец. Об этом невозможно говорить и не упереться в ужасные клише, которые вообще ничего не сообщают о людях. Америка – это в первую очередь мой язык. А все эти ярлыки, якобы обозначающие нашу идентичность, не имеют ничего общего с тем, как мы действительно проживаем нашу жизнь. <…> Я не согласен с тем, будто я пишу еврейско-американскую прозу. И я не верю аналогичной чепухе о черной литературе или феминистской литературе. Это все ярлыки, придуманные в политических целях[14].
Сколь бы ни был притягателен своей бесконечностью спор о национальной лояльности и культурно-языковой идентичности, важно то, что обращение к любой историко-политической проблематике представляется в данном случае однозначным спасением, как всякое воспарение в интеллектуальную высь от сублимации навязчивых неудовлетворенных физических желаний, мучающих не только героев, но и автора:
– Вы знаете, страсть не меняется с возрастом, но вы меняетесь – вы стареете. Тяга к женщинам становится более острой. И в сексе появляются сила и эмоции, которых не было раньше. Потребность в женском теле становится все более настоятельной[15].
Если в эссе 1961 года «Как писать американскую беллетристику» Рот отмечал трудности описания современной истории: «Она приводит в оцепенение, вызывает тошноту, выводит из себя и, наконец, только мешает авторскому скудному воображению», – то теперь его герои (резонеры ли?) красноречиво противопоставляют физиологию истории в пользу последней:
За окнами ваших общежитий занимается пламя мировой войны, а вы дрочите на женские трусики! За окнами домиков, в которых вы живете дружными студенческими братствами, ежедневно вершится всемирная история: идут войны, происходят авианалеты, повсеместно льется кровь, а вам на все наплевать! Но плевать вам, поверьте, осталось уже недолго! Можете быть круглыми идиотами, <…> но История в конце концов настигнет и вас[16].
Историческая проблематика стала уже одним из элементов фирменной ротовской мозаики. Пример профессионального складывания такой мозаики из наработанных и отработанных – ни единого нового – камушков являет собой роман «Возмущение»: детство в Ньюарке; аидише тате и, напротив, разумная и сдержанная мама; колледж; агрессивный гомосексуал-сосед; сексуальное становление героя при помощи более опытной и раскованной девушки; толика социально-исторической проблематики – борьба за либерализацию нравов и смягчение университетского устава, а также пацифистский пафос – главный герой 19‑летним мальчиком гибнет на Корейской войне. Некоторые критики, чьи рецензии, большей частью состоящие из пересказа романа, по объему приближаются к пересказываемому объекту, восхищаются этим пафосом, равно как и мастерским умением Рота писать о современности[17]. Другие критики, отмечая, что «Возмущение» состоит из ключевых элементов типичного «кампусного романа» – «рейд за трусиками» (panty raid), злой декан, студенческий бунт, фонтанирующая эякуляция, – находят его «недостаточным», «несоразмерным подразумевающейся в нем трагедии»[18]. Последняя оценка представляется более адекватной. «Возмущение» выглядит не как целый новый роман, пусть собранный из старых деталей, а как его экспозиция. Главного героя убивают, но мы знаем, что с тем же успехом он мог бы не попасть в Корею, а закончить колледж, стать профессором английской литературы или creative writing, жениться-развестись, завести пару любовниц, поссориться с начальством и уволиться, переехать в Нью-Йорк, впасть в депрессию, и т. д.
«Возмущение» – последнее на данный момент творение мэтра, но заявлены уже романы 2009 (к юбилею писательской деятельности!) и 2010 годов – № 30‑й и 31‑й в библиографии Рота – с однотипными «Возмущению» названиями: «Смирение» и «Возмездие». Оба они, насколько мы знаем, будут продолжать две центральные для прозы Рота темы – эроса/танатоса и историко-политических реконструкций: «Смирение» (еще тоньше «Возмущения» – всего 112 страниц в англоязычном издании) поведает нам о стареющем актере и его «необычных сексуальных желаниях», а «Возмездие» – об эпидемии полиомиелита в Ньюарке в 1944 году и ее воздействии на жизнь еврейской общины.
[1] Пример возмущенной рецензии на «Театр Шаббата», посвященной деградации новых героев Рота по сравнению со старыми: Michiko Kakutani. Mickey Sabbath, You’re No Portnoy // The New York Times. August 22, 1995.
[2] По-русски издавался также под названием «Случай Портного»: СПб.: Лимбус Пресс, 2003.
[3] Русское издание – СПб.: Амфора, 2009 (перевод В. Капустиной).
[4] Русское издание – СПб.: Амфора, 2009 (перевод В. Топорова).
[5] См. рецензию: Лехаим. 2008. № 5.
[6] Рот Ф. Прощай, Коламбус: Повесть и рассказы / Пер. В. Голышева, Л. Беспаловой. М.: Книжники, 2008 (серия «Проза еврейской жизни»).
[7] Вайс Р. Евреи и власть. М.: Текст/Книжники, 2009. С. 7–9.
[8] Рот Ф. Профессор желания / Пер. В. Топорова. СПб.: Амфора, 2009. С. 219–220.
[9] Русское издание – СПб.: Лимбус Пресс, 2007 (перевод В. Бошняка).
[10] Elizabeth Gleick. Claire Bloom’s Complaint // Time. September 30, 1996.
[11] Русское издание – СПб.: Лимбус Пресс; Издательство К. Тублина, 2007 (перевод В. Кобец и Н. Кулаковой).
[12] Русское издание – СПб.: Амфора, 2008 (перевод Л. Мотылева).
[13] См. рецензию: Лехаим. 2008. № 5.
[14] Philip Roth: It no longer feels a great injustice that I have to die // The Guardian. December 14, 2005.
[15] Там же.
[16] Рот Ф. Возмущение / Пер. В. Топорова. СПб.: Амфора, 2008. С. 225.
[17] Charles Simic. The Nicest Boy in the World // The New York Review of Books. October 9, 2008.
[18] Molly Young. Philip Roth’s Indignation // Stop Smiling Magazine. September 18, 2008.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.