[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2009 ТИШРЕЙ 5770 – 10(210)
Зише Ландау
Валерий Дымшиц
Зише Ландау (1889–1937) родился в Плоцке (Царство Польское) в семье торговца. Отец поэта был человеком небогатым, но родовитым, его дедом был хасидский цадик ребе Волф Ландау из Стрикова. (см. стихотворение «Стриковский ребе» в этой подборке). Будущий поэт получил традиционное религиозное образование, кроме того, изучал иврит, польский, несколько лет учился в гимназии. Семья обеднела. Зише был вынужден торговать в лавке, в 14 лет он переехал в Вильно к своему дяде и вместе с его семьей в 1906 году эмигрировал в США. В Нью-Йорке, где прошли последующие годы жизни поэта, он длительное время работал маляром и только незадолго до смерти получил должность представителя по связям с общественностью в одной из благотворительных еврейских организаций.
Приехав в Америку, Зише Ландау почти сразу начал печатать свои стихи в «Форвертс», но по-настоящему его поэтический талант раскрылся только в 1909 году, после встречи с Мани Лейбом и Рувном Айсландом, после того, как все три поэта вошли в группу «Ди Юнге» («Молодые»). Ландау был самым ярким из этой троицы и в то же время наименее замеченным и оцененным еврейским читателем. Слишком бескомпромиссным был его эстетизм, слишком сложными – многочисленные культурные ассоциации. Творческий путь Ландау как поэта вел его от символизма к экспрессионизму и абсурду. Собственная версия «театра абсурда» отчетливо присутствует в его поздних поэтических комедиях. Ландау также много переводил на идиш с различных европейских языков: переводил как авторскую поэзию, так и фольклор.
В сущности, несмотря на формальную принадлежность к группе «Ди Юнге», творчество Зише Ландау стоит вне групп и направлений. В этом он похож на одного из величайших поэтов русского Серебряного века – Михаила Кузмина, который сам себе был и группой и направлением. Поэзия Ландау созвучна поэзии Кузмина. Недаром, когда Кузмин умер в 1936 году в Ленинграде, Ландау написал стихотворение «На смерть русского поэта» (см. в настоящей подборке). Поразительным образом это стихотворение оказалось единственным поэтическим некрологом над могилой всеми забытого поэта. Можно, конечно, иронизировать по поводу того, что единственным откликом на смерть Кузмина, эстета и декадента, к тому же одно время (правда, недолго) состоявшего в «Союзе русского народа», стали стихи на еврейском языке, написанные маляром из Нью-Йорка. Но правильней увидеть в этом те глубинные нити, которые связывали еврейскую литературу с русской. Стихотворение «На смерть русского поэта», в котором точно угадана атмосфера поэзии позднего, «советского» Кузмина, стало невольным некрологом и самому Ландау. Это было последнее опубликованное им стихотворение.
С Кузминым Ландау сближает интерес к религиозному фольклору. Кузмина, как известно, интересовали хлысты и хлыстовские духовные песни. В поэзии Ландау присутствуют и простодушно-ироническая обработка одной из житийных хасидских историй, и стихи о Соре Бас-Тойвим (оба стихотворения в настоящей подборке). Соре Бас-Тойвим (букв. «дочь добрых», то есть добропорядочных, благочестивых родителей) жила в XVII веке на Украине. Ей приписано авторство наиболее известных тхинес (женских молитв на идише). Широкое бытование сборников тхинес делало ее фигуру связанной с культурой простонародья, с идишем и еврейским фольклором.
В начале своего творческого пути Мани Лейб посвятил Зише Ландау программное стихотворение «Тише» и как будто предсказал его судьбу. Голос этого замечательного поэта остался почти не услышанным.
Стриковский ребе
(р. Волф Ландау)
Волф, Стриковский ребе, стоит замерев
Средь комнаты, чутко дыша, что ни миг,
И зайцем, что обмер от страха в полях,
Застыл на лице, исказив его, тик.
Усмешкою губы его сведены,
Ладонь его сомкнута под бородой.
Глядится рука волосатым сукном:
Торчит между пальцев по косме седой.
И вдруг заболит у него голова,
И пустится шаркать нога, и лица
Раскроется в воздухе темный бутон:
Он понял желанья свои до конца.
«О мать моя милость, сколь сладостна ты.
О мудрость, ты сердцу сладка моему,
И все-таки слаще обоих вас власть
И сила, чтоб шаркнуть ногой по всему».
Перевод Валерия Шубинского
Преудивительная
повесть
о ребе реб Элимейлехе
из Лиженска и ребе
реб Нафтоле из Ропшиц
Об этом знает целый свет,
А кто не знал – пускай узнает:
Как только в небе над Лиженском
Звезда приветно замерцает,
Так реб Элимейлех в особый покой
Идет, и едва в нем замкнется,
Как слышно его бормотание: оно
Сладчайшею радостью льется.
Замкнувшись, там ребе молитву творит,
Замкнувшись, творит ребе майрев.
И не был еще удостоен никто
Узреть, как творит ребе майрев.
Кто ж слышит его бормотание, тот
Внезапно светлеет душою:
Он думает, я – этот вечер и я
Звезда, что горит надо мною,
Я – ветер вечерний, я – лес и в лесу
Я птица и песня той птицы,
И песнею рвется душа из груди
Достичь мироздания границы.
А также известно повсюду и всем,
Что ребе Нафтоле из Ропшиц
Уж годы и годы стремится
В покой тот особый пробиться.
Влеком этой страстью, Нафтоле не раз
На всякие штуки пускался.
И как-то под вечер в особый покой
Он к ребе без спросу забрался[1].
Залез реб Нафтоле тотчас под кровать.
Сидит, и чем дале, тем боле,
Он чувствует: сердце сжимает тоска,
И ужас пробрал реб Нафтоле.
Вот дверь отворилась, и ребе вошел,
Легонько скрипят половицы,
А реб Нафтоле лежит, и дрожит,
И думает: как бы мне скрыться.
Прошелся по комнате взад и вперед
Ребе реб Элимейлех,
Немного потом постоял у окна
Ребе реб Элимейлех.
Но вот с бормотаньем он пояс берет,
Тяжелый свой, шелковый пояс берет,
В руках его перебирает.
Едва только в первый раз он
Тем поясом препоясался,
Такой светлый свет осветил
Светло тот покой, аж в глазах
Померк свет у ребе Нафтоле.
Едва во второй только раз
Тем поясом препоясался,
Такой свет великий в покое разлился,
Что чувств реб Нафтоле едва не лишился,
И вскрикнул он криком столь громким,
Что небо над ним раскололось.
Подходит хозяин к кровати,
Сгибается он пополам
И тихо глаголет: Нафтоле,
Давай, вылезай лучше сам.
Едва третий раз этот пояс
По бедрам своим обовью,
Прольется такой свет великий,
Что вместе с тем светом твоя
Душа отлетит, Нафтоле.
А что реб Нафтоле ответил,
И что реб Нафтоле соделал,
О том не скажу – я не знаю.
Лишь знаю: великое благо
В том есть мне, и вам, и всем нам.
Я знаю: преизбран Израиль,
Поскольку меж нами когда-то
Столь праведны жили мужи.
И да удостоимся все мы,
Чтоб в радости дал нам Всеблагий,
Дожить до того дня, как повесть
Поведаем мы до конца
В Сионе, в Земле Праотцов.
Кто ж будет заканчивать повесть,
Тот упомянуть не преминь,
Того, кто поведал ту повесть,
Зато и воздаст Б-г. Аминь.
Перевод Валерия Дымшица
На
что Соре Бас-Тойвим
тратит свои дни
Что делает Соре Бас-Тойвим весь день?
Чем занята, чем?
Соре Бас-Тойвим свободна весь день.
Чем занята? Да ничем.
Служанок тысячу шлет на базар,
У каждой бутылка, у каждой мешок.
И каждая тащит, сходив на базар,
Бутылку с маслом, с мукой мешок.
Три тысячи куриц несется с утра,
Забиты склады яйцом.
Мешают-взбивают весь день повара
Масло с мукой и яйцом.
Печь электрическая стоит
Посередине двора,
И вот уже рядом с нею лежит
Печенья большая гора.
Но кто же печенье относит потом
В каждый еврейский дом?
Не знаю. Молчат. Должно быть, секрет.
И не говорят мне о том.
Перевод Валерия Дымшица
Я песенно живу
Я шел по переулку,
Но путь передо мной
Как будто загорожен
Был серою стеной.
И вдруг стена исчезла,
И виден путь вдали –
А все дома и люди
Растаяли в пыли.
И я уже не плачу,
Что свой растратил свет,
Переболевшей боли
Ни капли в сердце нет.
И все, что я изведал,
Все, что услышал я, –
Услышать и изведать
Была судьба моя.
И бег горячей крови –
Стежок без узелка –
Один на много тысяч,
На многие века.
Сказал бы я о многом –
Но речь я оборву.
Вы – дельно жизнь живете.
Я – песенно живу.
Перевод Валерия Шубинского
Баллада про мутное стекло
Ночей восточных полумгла
(Пески, Шахерезада, Нил)
С дымком, когда он закурил,
Сквозь ноздри чуткие вошла.
Увы, чутья-то больше нет:
Слова, что он сказал, над ним
Сплелись плетением сплошным,
Как свод сукки, закрывши свет.
Теперь не виден небосвод:
Порой лишь слабый свет луны
Сюда пробьется с вышины,
Но и луна здесь чуть живет.
Глаза – из мутного стекла.
Так тяжко дышит, нервно так,
И только сердце бьется в такт
Красоткам, в чьи тела стекла
Ночей восточных полумгла…
Перевод Валерия Шубинского
Печальная песня
Моих стихов осеннюю дремоту,
Лиловой залило волной.
(Чего ж ты плачешь? –
Так… плачу что-то,
Невеста плачет под хупой.)
У губ моих живых пределом
Стоит лиловая вода.
(Жених мой в белом! –
Невеста в белом!
– Любила, да? – Любила, да.)
Землистый взор мой будет снова
Сквозь голубую мглу глядеть.
(– Ты задрожала? – Нет, это слово
Дрожит и хочет с губ взлететь.)
Перевод Валерия Дымшица
За семью морями
За семью морями праздного обмана,
Там, где рвется легкой жизни полоса,
Снова наш кораблик вышел из тумана,
Снова забирают ветер паруса.
Как вино слепые речи шелестели,
Стекленея взором, пялился народ.
Я сегодня ночью задохнусь в постели,
Или пулю выпущу сам себе я в рот.
Перевод Валерия Дымшица
Строфы
1.
…Наш голос едва-едва слышен,
Но будем мы тише всего,
Будем воды мы тише,
Песни запев для Него.
2.
Детям малым шлет Всесильный,
День, и ночь, и дождь обильный.
Он им дарит все на свете,
Дарит снег, и дарит ветер.
Так за их заслуги, Б-же
Дай нам луч надежды тоже.
3.
Мы идем навстречу Б-гу,
Боль и страх сбивают с ног,
Не найдем никак дорогу,
Обошедши сто дорог.
Мы во все стучали двери,
Но закрыты сто дверей.
Как от страха, от потери
До Тебя дойти скорей?
4.
Я слаб, я не могу уже,
Дай отдохнуть больной душе.
И смерти страх давно со мной,
Хотя бы от него укрой.
Куда мне самому, но Ты
Дай мне достигнуть чистоты,
А сам-то я – едва-едва,
А сам я ниже, чем трава.
5.
Айлю-лю-лю, сердце
Проклято давно,
Сальные гардины,
Грязно и темно.
Я, дрожа, с тобою
По миру хожу.
Разве я воришка?
Что же я дрожу?
Под кривым забором
Подыхать свалю
Проклятое сердце,
Айлю-айлю-лю.
6.
Мир слезами добродетель
Заливает, и вполне
Обыватель, Б-г свидетель,
Верен Б-гу и жене.
Только я забот не знаю,
Я, назло им, не такой,
Камни целый день считаю
На нью-йоркской мостовой.
7.
Праздник отменили вы,
Пусть все буднично идет,
Грусть не клонит головы,
Сердце больше слез не льет.
В муке тихой и немой,
В серой мгле проходит день.
И уже в проем дверной
К нам скользнула наша тень.
8.
Покоя, страх и мука,
Дай Б-г вам обрести –
Подмога и порука
Уставшему брести.
Все глуше, все глупее,
Все беспросветней муть.
Печаль, проснись скорее
И освети мой путь.
Перевод Валерия Дымшица
* * *
Перецу Гиршбейну
Не слышен наш тихий шаг,
Беззвучно глаголет рот.
Все также – ветер в ушах,
Все также цветок цветет.
От века мертва душа,
Когда о грядущем поет.
Не слышен наш тихий шаг,
Беззвучно глаголет рот.
Перевод Валерия Дымшица
Мой завет
1.
Ревя как «Р», прибоя злее,
Жизнь бьет в береговой уступ.
Мне губы красные милее
Бесплотных, плотно сжатых губ.
2.
Ты все слова соделал, Б-же,
Но не твоя рука на них.
Поэт ведет слова на ложе,
Он их властитель и жених.
3.
У Б-га слово как вдовица,
В стихах – невестою опять,
Когда поэт не побоится
Любить и в губы целовать.
4.
Еще когда-то, в 23-м,
Я возвестил в своих стихах:
Все, как покинутые дети,
У всех в глазах тоска и страх.
5.
А значит: глазки – на просушку!
Теперь мы о любви поем.
А значит: на одну подушку
Склоняйте головы вдвоем.
6.
Но не послушались, хоть тресни!
К чему тогда был мой запал?
И аромат чудесной песни
Зазря, без отзыва пропал.
7.
И губы стонут точно трубы:
Возьми и съешь нас! – голос губ.
Мне не нецелованные губы
Страшней, чем пялящийся труп.
8.
Закройте очи им. Ужасно
Слепое зренье мертвецов.
Губ губы ждущие напрасно –
Позор и горе для певцов.
9.
Певцы, целуйте в губы слово,
Оно и манит, и горит.
От слов родится песня снова
И ароматом одарит.
Перевод Валерия Дымшица
На смерть русского поэта
Зачем ты умер, Михаил Кузмин, поэт?
Пьеро, глупышка, взял – и тотчас удавился,
Но только мрак ночной на землю опустился –
Куда-то убежал – пропал его и след.
А дама (знаешь кто), вбежав ко мне с рассветом,
На шею бросилась – и сразу же в кровать.
Да, горько женщинам, актерам и поэтам
Узнать, что больше их не станут покупать.
У Гоцци я гостил. Рассеянно макал
В солонку тонкую он ломтик помидора.
Надвинуть маски вновь – таков (он повторял)
Сегодня выход для поэта и актера.
Я долго размышлял об этом в кабачке,
Где с зельцерскою шнапс плясал в бокале танго,
Где всхлипывал твой нос, все чующий
так тонко,
Товарищ Сирано.
И день угас в тоске,
И на часы во сне распался, задыхаясь.
А старый кавалер наскучил мне слегка.
Он кланялся тебе; и я ему, признаюсь,
Ответный передал привет издалека.
Чуть-чуть зеленого подлили в желтизну,
И плавать, как лимон, пустили в нем луну.
Перевод Валерия Шубинского
Эпилог
Поскольку обо мне молчит, как рыба, пресса,
И не вопит о том, что ел я на обед, –
Не представляю я для женщин интереса,
И на счету моем сейчас ни цента нет.
Сижу себе в кафе в любой из дней недели,
Но к меценатам тщетно тянется рука.
Добро, коль хватит мне на порцию мартеля
И за пять центов кофеек без молока.
Ах, кофе вздорожал? Так петлю я на шею!
А я ведь так писал! А я ведь был велик!
Но он не вздорожал – и песенкой своею
Чуть-чуть порадую еще родной язык.
Перевод Валерия Шубинского