Короткие истории маленьких людей

 

Сирилл Флейшман

Встречи у метро «Сен-Поль». Новые встречи у метро «Сен-Поль». Рассказы

Пер. с франц. Н. Мавлевич

М.: Текст/Книжники, 2009. – 192 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Середина ХХ века. Париж. Старинный еврейский квартал, где, вблизи станции метро «Сен-Поль», родился и жил писатель Сирилл Флейшман. Здесь и разворачивается действие его рассказов.

Тонкая ирония в сочетании с простотой слога (отметим блестящую работу переводчика) и фантастичностью сюжетов создает мир неповторимый и загадочный. Здесь нет отрицательных героев – писатель не дешевит, выписывая банальные контрасты «добро и зло», «хороший и плохой». Зло как таковое в рассказах вообще отсутствует за ненадобностью. Автора волнуют иные темы: одиночество, тщеславие, дерзость, слабость, глупость, смирение. Флейшман смотрит на все это взглядом сатирика, подчеркивая печальную и смешную абсурдность мироустройства.

Герои его – люди маленькие, вроде бы ничем не примечательные. Рядовые жители обычного еврейского квартала – продавцы, лавочники, преподаватели, пенсионеры… Говорят на идише, по субботам ходят в синагогу. У каждого свои проблемы, неурядицы, мечты.

Например, Жозеф с говорящей фамилией Культурклиг выкупил у разоряющегося зятя книжную лавку. Но вот беда: товар, который ему достался от прежнего хозяина, – это книги на французском и английском. Сам же Культурклиг умеет читать только на идише…

Одинокий пенсионер Леопольд Гильгульский мучается от зависти. Он завидует маленькому песику, которого приручила одна из его многочисленных невесток, и мечтает стать собакой: «Вот бы и мне так жить! Зимой прекрасная квартира в Париже, летом загородная вилла с садом, детишки возились бы со мной, говорили бы: “Леопольд, ко мне! Леопольд, дай лапку! Держи, Лео­польд, вот тебе подарочек!”»…

Агенту по торговле подкладочной тканью Гюго Копзауеру абсолютно неинтересна его работа. Копзауера волнуют темы куда более вечные и возвышенные, чем подкладки: он пишет фундаментальный труд, биографию Жан-Жака Руссо, которую планирует закончить через двадцать лет, годам эдак к семидесяти. Работа продвигается медленно – «в час по чайной ложечке». Гюго и рад бы ускориться, но «время уходит зря. На общение с клиентами, с отцом, знакомыми и теми друзьями, с которыми еще не рассорился». Как вдруг…

Это самое «вдруг» в различных вариациях присутствует практически во всех рассказах Флейшмана. Культурклигу «вдруг» оказывается не нужно знание французского для успешной торговли – он прекрасно обходится талантом психолога. «Распотешил я вас? – обращается он к продавщице, после того как с шутками-прибаутками всучил покупателю пособие по психоанализу. – Вы думаете, я все это всерьез? Ничего подобного – я нарочно нес всякую чушь. Пусть покупатель почувствует, что он умнее меня. Ему это приятно. Почему он купил книжку с таким названием? Не знаете? А я вам скажу: потому что у него есть комплексы. Иначе зачем ему книга про психоанализ? Ну вот, я несу чушь, это его отвлекает, и ему становится легче».

Месье Гильгульский «вдруг» оборачивается симпатичным догом. С ним играют внуки, но – вот незадача! – Гильгульский быстро им надоедает и снова остается в одиночестве.

И в жизни неудавшегося биографа Руссо «вдруг» происходит кардинальный поворот: одну из страниц его будущей книги подхватывает ветер, и она приземляется в чашку с горячим шоколадом, который пьет незнакомая женщина. Гюго влюбляется, бросает свои писательские потуги, женится и становится успешным бизнесменом. «Какое горе! – восклицает автор. – Ведь он теперь совсем погиб как литературный герой – литература не терпит счастливых концов. Но жизнь в Париже, в Третьем округе, на улице Тюренн с литературой плохо соотносится, поэтому, увы, так все и получилось».

Как бы заурядны ни были персонажи рассказов Флейшмана, у каждого из них есть своя особенность. Месье Симпельберг, к примеру, уверен, что «центр мира находится на меридиане, проходящем через метро “Сен-Поль”». Продавец готового платья Симон отличился на ниве журналистики, чем прославился на весь район. Гос­подин Алекс Дортин не может пройти мимо оптовой лавки Колегского, не заглянув в нее… по малой нужде. Этими своими черточками они и привлекают внимание автора и читателя.

В мире, который рисует прозаик, чудеса – обыденность. В чуде нет ничего сверхъестественного, оно происходит и воспринимается как нечто само собой разумеющееся. На площади Вогезов, к примеру, можно повстречать самого Виктора Гюго. Умершие без труда появляются на улице с выпус­ком вечерней газеты или беспокойно следят за процессией собственных похорон. Здесь можно съесть деликатес – бутерброд с поэтом и поговорить с банкой компота. Можно увидеть, как автобус обращается в пароход и обратно. А если посчастливится, вы окажетесь на пикнике в Булонском лесу, который ежегодно, каждое первое воскресное утро июля, писатель устраивает со своими любимыми героями…

Максим Бурдин

 

Извини за крики на идише

 

Джессика Дюрлахер

Дочь

Пер. с нидерл. И. Гривниной

М.: Текст/Книжники, 2009. – 320 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

У нее тонкие мускулистые руки и нервные пальцы с обкусанными ногтями. Подростковая застенчивость, сменяющаяся нежностью взрослой женщины, и стыдливость, ночами уступающая место беспредельной страстности. Она считает, что Музей Анны Франк – одно из самых страшных мест на свете, и боготворит своего отца за его страдания в годы войны. А ее циничный друг стыдится отца из-за его травмы, травмы Холокоста, и не понимает, зачем столько возиться с жертвами исторической случайности. А его сестра занялась поисками еврейских корней и объясняет все свои комплексы и фобии, вплоть до боязни пауков, проблемами второго поколения. Еще тут есть папа-истерик, нееврейская мама в роли образца спокойствия и уравновешенности, голливудский продюсер, книжные ярмарки, гонки на автомобилях и толика костюмов и интерьеров.

Джессика Дюрлахер, голландский критик, колумнист и прозаик, дочь писателя Герхарда Дюрлахера, пережившего Освенцим, издала на данный момент несколько книг («Совесть», «Эмотикон» и др.), из которых широкую известность ей принес роман «Дочь» (2000).

Персонажи романа относятся к двум поколениям – это выжившие в Холокосте голландские евреи и их дети. Главные герои знакомятся в Музее Анны Франк, и вся их дальнейшая жизнь оказывается неразрывно связана с реконструкцией подлинных ролей в истории, подобной истории «убежища» Анны Франк: еврейские семьи скрываются в чужом доме на чердаке, между юношей и девушкой завязываются романтические отношения, а потом неожиданно приезжает полиция и всех депортирует в концлагеря. Кто их предал и почему, кто из них выжил, как сложилась их жизнь после войны, как они относятся к своему прошлому и как к этому прошлому относятся их дети – вокруг этих вопросов, собственно, и построена вся книга.

Рассказ ведется от первого лица, язык максимально прост и нейтрален, что дает возможность выразительно, но без лишнего пафоса передавать драматические повороты в судьбах героев и сильные эмоции. Действие романа динамично покрывает большие хронологические и географические расстояния – герои сначала расстаются на пятнадцать лет, а потом восстанавливают свое и ищут чужое прошлое в Амстердаме и Франкфурте, Лос-Анджелесе и Иерусалиме. Поданные в должных дозах Большая любовь, Семейная тайна, Историческая ответственность и Еврейская идентичность создают в итоге качественный и увлекательный текст, представляющий один из вариантов современной европейской еврейской литературы: еврейская тема присутствует, но без навязчивости, нивелированная как скепсисом героя-рассказчика, так и другими компонентами нарратива: психологизмом, эротикой, почти детективной интригой.

Роман очень сентиментален, местами – зол и сентиментален, прямо как старик Карамазов, и исключительно киногеничен: красавчик Он и красавица Она, временные скачки и пространственные контрасты, размеренный быт старой Европы и американская dolce vita, любовь и месть, секс и насилие… Если бы Верхувен взялся, мы бы получили слегка редуцированный (в плане трагических событий 40-х, но не в плане эротических сцен) вариант его «Черной книги».

Ада Ардалионова

 

Упражнение в терпимости

 

Яков Рабкин

Еврей против еврея: Иудейское сопротивление сионизму

Пер. с франц. автора при участии А. Кушнира

М.: Текст/Книжники, 2009. – 541 с. (Серия «Чейсовская коллекция».)

Яков Рабкин, выходец из Ленинграда, в начале 70‑х годов эмигрировавший в Канаду и ныне преподающий современную историю евреев и историю науки в Монреальском университете, посвятил свою книгу всестороннему освещению и, прямо скажем, апологии антисионистской ортодоксальной идеологии, полагающей Государство Израиль антитезой иудаизму и разрушением всего подлинно еврейского. Герои Рабкина, которые «так же, как Лев Толстой или Томас Манн, отстаивают определяющую роль духовности в истории», осуждают Израиль, поскольку сама его природа и политика («насилия и кровопролития») не укладываются в их представления об иудаизме как учении о смирении, сострадании и справедливости, а принцип «этнократии» противен их концепции еврейства как конфессиональной, а не национальной общности.

Структура книги Рабкина подчинена хронологическому принципу, а манера изложения обладает рядом любопытных особенностей, служащих полемическим целям. Автор очень щедро – редкий абзац обходится без них – использует цитаты и ссылки на авторитетные источники, которые, однако, зачастую имеют более чем косвенное отношение к делу: от общих наблюдений известных израильских историков, вообще никак не связанных с антисионистской идео­логией, до отнюдь не ортодоксального антисионизма (Ханна Арендт и другие, в том числе левые, критики сионизма). Тем самым описываемая точка зрения «раздувается», искусственно делается более представительной и аргументированной.

Другая особенность – склонность к решительным выводам или патетическим заявлениям на основе спорных теорий:

 

Произведшая недавно фурор книга историка из Тель-Авивского университета Шломо Санда (Sand), озаглавленная «Как и когда был изобретен еврейский народ», доказывает, что евреи из различных стран… не имеют между собой ничего общего, кроме религии… [Еврейский народ], по его мнению, был «изобретен» в угоду сионистской идеологии… Поскольку таким образом [sic!] угасает мирская, национальная мотивация сохранения именно еврейского государства, все большее значение приобретает мотивация религиозная.

 

Или же на основе «общеизвестных» положений, которые, однако, далеко не всегда верны:

 

Теодор Герцль, вполне ассимилированный журналист, стал притязать на роль представителя евреев всего мира, несмотря на то что испокон веков на руководство еврейскими общинами выдвигались люди, имевшие познания в Торе и строго соблюдающие заповеди.

 

(На самом деле в истории еврейских общин религиозное руководство обычно сосуществовало со светским, и критерием для избрания последнего были отнюдь не познания в Торе.)

Ту или иную фактическую информацию Рабкин, как правило, сообщает «в интересах» соответствующих выводов, а через несколько страниц, в другом контексте, могут предлагаться иные факты. Так, в одном месте говорится, что число антисионистов относительно невелико, зато их влияние очень значимо, а через пару страниц сообщается, что «отрицание сионистской идеологии характерно для практически всех направлений в ортодоксальном иудействе» (видимо, залогом корректности фразы является либеральное понимание слова «практически»). Еще через несколько страниц оказывается, что антисионизм вдохновляет и реформистов, а ведь «большинство американских евреев – члены реформистских общин» (что не так: большинство американских евреев вообще не относят себя ни к какой синагоге, а среди религиозных большинство составляют реформисты и консерваторы, вместе взятые).

И наконец, время от времени Рабкин позволяет себе довольно тенденциозные интерпретации тех или иных событий или цитат. Так, призывы к сопротивлению, исходящие от жертв погромов конца XIX – начала XX века, автор расценивает как неправильный выбор (по сравнению с бегством и покаянием) и осуждает как «резкий отход от Традиции». А поэтические инвективы Х.‑Н. Бялика в адрес еврейских мужчин, не способных защитить своих женщин во время погрома, Рабкин толкует как выражение жажды власти и бунта против иудей­ства.

Иногда сильные пейоративные эпитеты и громкие обвинения (фашиствующая идеология Жаботинского, израильские офицеры и солдаты – военные преступники, режим апартеида в Израиле) встречаются в тексте практически от первого лица, без буфера ссылок и прямой речи. Однако на ключевых позициях все-таки расставлены цитаты. Так, завершает книгу (а также главу о роли Государства Израиль в еврейской истории) следующая цитата из Боаза Эврона (которого автор называет израильским интеллектуалом, не уточняя, что тот является известным теоретиком постсионизма, а вовсе не ортодоксальным антисионистом):

 

Государство Израиль тоже, конечно, исчезнет через сто, триста или пятьсот лет… Существование этого государства не имеет никакого значения для существования евреев… Евреи мира могут прекрасно жить без него.

 

Предвзятость автора становится очевидна со второй страницы, потому его мимикрия под объективный научпоп не может не вызывать постоянного недоумения. Представляется, что честнее было бы написать открыто антисионистскую полемическую книгу, чем это псевдоисследование антисионистской идеологии, потому что собственно анализа этой идеологии – ни генетического, ни структурного – мы здесь не видим, внутренние механизмы критики сионизма не вскрыты, и книга больше похожа на нагромождение аргументов из любых источников – от левых радикалов до Сатмарского ребе, но все новые аргументы имеют тенденцию повторять старые и, в сущности, сводимы к трем-четырем основным тезисам.

Сам автор видит пользу от своей работы в следующем:

 

Надеюсь, что моя книга, бросая непривычный для многих читателей свет на отвержение сионизма раввинами и еврейскими мыслителями последнего столетия, облегчит поиски мира между странами, религиями и людьми – поиски, которым свет может только помочь.

 

Замысел чрезвычайно высоконравственный, да только правомерность такого расчета несколько сомнительна. Возможно, функция этой книги – упражнение в терпимости для современного еврейского диаспорного читателя, сочувствующего скорее Израилю, чем собеседникам Ахмадинеджада, не говоря уже про читателя искушенного, проводившего эру еврейской виктимности и ущербной маскулинности и живущего в эпоху светской еврейской идентичности. Кроме того, из описываемой здесь полемики стоит извлечь поучительный урок релятивизма: как одни и те же вещи могут считаться трусостью и миролюбием, насилием и самозащитой, гордыней и человеческим достоинством, тупиковой стагнацией и самосовершенствованием, отказом от традиции и флуктуациями в ее рамках.

 

Город нон-стоп: ретроспектива

 

Евгений Озеров

Тель-Авив: шаг за шагом. Семь прогулок по городу

Модиин, 2009. – 152 с.

Что мы, собственно, знаем о Тель-Авиве? Что это город, образующий с Иерусалимом классическую топографическую оппозицию, подобную оппозициям Москва–Петер­бург, Варшава–Краков, Мадрид–Барселона. Город пляжей и набережных, отелей и банков, кофеен и пробок. Воплощение секулярного Израиля. Город, чей шарм неустанно пытаются передать израильский кинематограф и израильская беллетристика.

У этого города есть еще и важная историко-искусствоведческая компонента, многим неизвестная. Евгений Озеров, автор первого русскоязычного путеводителя по первой израильской столице, отмечает эту специфику восприятия:

 

До недавнего времени в глазах большинства своих жителей Тель-Авив представлялся небольшим провинциальным городом, «перенесенным» выходцами из Восточной Европы из родных мест в жаркие пески Израиля. Гордость за строительство первого еврейского города современности уступала место пренебрежению, когда речь заходила о его постройках. Включение Тель-Авива в список объектов культурного наследия оказалось для большинства его жителей полной неожиданностью.

Не только для жителей, но и для туристов архитектура Тель-Авива обычно отходит на второй план, загражденная широкими кронами деревьев и ярко разодетыми шумными автохтонами. А между тем, помимо всем известных шедевров «Баухауза» или, шире, интернационального стиля, в совокупности прозванных «Белым городом» и занесенных в список культурных ценностей ЮНЕСКО, здесь есть и ар деко, и неоготика, и неоклассицизм, и стилизация под арабскую архитектуру, и романтическая эклектика.

Путеводитель Озерова не отличается особой концептуальностью. В нем нет и следа модного нынче метафизического краеведения – ни в понимании петербургской школы, ни в культурологическом духе Питера Акройда, ни в стиле религиозно-патриотических прозрений Рустама Рахматуллина. Впрочем, объектом метафизического крае­ведения в израильском контексте пристало быть, скорее, Иерусалиму, Тель-Авив же обычно удостаивается травелогов с акцентуированным социальным аспектом, то есть понимающих концепт «город как живой организм» куда более буквально. Но перед нами и не гламурный guide. Книга не стремится передать колоритный life-style Тель-Авива, не включает обзор клубов и ресторанов, не пестрит фотографиями смуглых полуголых тель-авивцев на пляжах и в кафе, с собаками и колясками, на велосипедах и без. И наконец, нельзя сказать, чтобы книга «дышала историей». В ней нет развернутых биографических рассказов или исторических анекдотов, вся сообщаемая информация дозирована, а посвященные персоналиям врезки весьма лаконичны.

«Тель-Авив: шаг за шагом» – это строгий конвенциональный путеводитель с редкими черно-белыми фотографиями, с маршрутными схемами и со свойственным формату обилием суконных канцеляризмов («городу удалось сохранить свой культурный потенциал», «излюбленное место прогулок жителей города и его гостей», «количество автомобилей на дорогах страны увеличивалось из года в год» и т. п.). Путеводитель состоит из пошагового, или подомного, описания семи маршрутов по нескольким районам города. (1) Ахузат баит («Дом-усадьба») – исторический центр, первый квартал Тель-Авива, построенный в 1900–1910-х годах зажиточными выходцами из Европы по своему вкусу и в соответствии с европейскими градостроительными нормами. (2) Нахалат Биньямин («Надел Вениамина») – продолжение Ахузат баит менее состоятельными европейцами в 20-х годах. (3) Улица Алленби, бывшая Морская; одна из центральных улиц города, богатая магазинами, кофейнями, букинистическими лавками. (4) Площадь Зины Дизенгоф – пример комплексной застройки в интернациональном стиле. (5) Бульвар Ротшильда – место произрастания диковинных растений и променада тель-авивцев. (6) Старое тель-авивское кладбище, или Кладбище Трумпельдора, малоизвестное даже старожилам города, и это, в общем, вполне логично для «города нон-стоп» – не оглядываться назад; среди прочих пяти тысяч захоронений здесь находятся могилы Х.-Н. Бялика, Ахад а-Ама, Макса Брода, Эфраима Кишона, Шошаны Дамари; (7) Сити, деловой центр города, выросший вокруг скоростной трассы Нетивей Аялон («Пути Аялона»).

В каждой главе рассказывается краткая история застройки и архитектурного и социального развития района, описывается его теперешнее состояние (зачастую не слишком благополучное) и перспективы на будущее. «Город как живой организм» отнюдь не выступает из этих очерков, как из пены морской, что неудивительно. С путеводителем не надо лежать на диване – с ним надо ходить, и тогда за автобусами, велосипедами и лицами в темных очках, за шумом и гамом южного города проступит его архитектурное и институцио­нальное содержание: частные и доходные дома, гимназии и магазины, киоски и синагоги, банки и гостиницы, полицейские участки и почтовые отделения, рекламные тумбы и эскалаторы, подземные переходы и автовокзалы, рынки и пешеходные зоны, дома престарелых и небоскребы, набережные и фонтаны, кинотеатры и мемориалы жертвам терактов, ночные клубы и бульвары, парки и концертные залы, театры и автостоянки, шоколадная фабрика и алмазная биржа, штаб службы госбезопасности и университет.

Давид Гарт

 

ОТ ДИСКУРСА К ОБЪЕКТУ

 

Проблемы еврейской истории. Ч. 2.

Материалы научных конференций центра «Сэфер» по иудаике

М.: Книжники, 2009. – 448 с.

Скоро рецензии пишутся, да не скоро книги выходят. На этот раз, к счастью, наоборот. Едва я высказал опасения о судьбе второго и третьего томов «сэферовского» сборника «Проблемы еврейской истории» (см.: Лехаим. 2009. № 7), как второй том взял и вышел. Теперь буду волноваться о третьем, чтобы он тоже вышел поскорей (в настоящее время третий том сборника действительно вышел. – Ред.).

Общие проблемы, характерные для сборников по итогам ежегодных конференций центра «Сэфер», их достоинства и недостатки я обсудил в прошлой рецензии. Не буду повторяться: все это присутствует и во втором томе. Но есть и существенное отличие. Рецензируемый том состоит из трех разделов, каждый из которых объединен не методом, а предметом. Исторический дискурс, конечно, преобладает, но рядом с ним присутствуют и другие: антропологический, политологический, социолингвистический и др. Предмета же, как сказано, три: Холокост, израилеведение, история и культура неашкеназских еврейских этносов (крымских караимов и горских евреев).

Есть у нового сборника и еще одна особенность. Он представляет не только отдельных исследователей, но и ряд научных если не школ (об этом еще рано говорить), то кружков, сложившихся в различных регионах бывшего Советского Союза и работающих в области своей, преимущественно местной, проблематики. Это крымские исследователи караимов, дагестанские авторы, пишущие о горских евреях, и белорусские холокостоведы. Такое структурирование научного сообщества, его обращение к местным ресурсам также свидетельствует о зрелости иудаики на постсоветском пространстве.

Крымские и белорусские историки представили очень достойные работы, вводящие в оборот интересные документы, в том числе материалы из частных архивов и интервью. А вот работы дагестанских специалистов, к сожалению, оставляют желать лучшего. Это в лучшем случае популярные обзоры абсолютно компилятивного свойства. К примеру, заголовок статьи М. Мусаевой и М. Магометханова «Родильные обряды горских евреев Дагестана (по материалам полевых этнографических исследований)» выглядит очень заманчиво, но сама статья разочаровывает. Она написана так, что непонятно, кто, где и от кого собирал означенные материалы. Возникает вопрос: это полевые исследования авторов статьи или компиляция данных, собранных кем-то другим задолго до ее написания? Остальные статьи «горско-еврейского» цикла представляют собой скорее популярные очерки разной степени доброкачественности и поэтому не вполне уместны в научном сборнике. Впрочем, о проблеме «всеядности» «Сэфера» я уже писал.

Вообще, такого рода компилятивных обзоров в сборнике больше, чем хотелось бы. Даже если они составлены профессионально, им место скорее в учебнике. Между тем раздел, посвященный истории сионистского движения и Израиля, изобилует такими компиляциями. Но это полбеды. Настоящая беда – это появление безграмотных и тенденциозных работ типа статьи И. Михаленок «Отношение Украинской повстанческой армии к евреям: свидетельства очевидцев». Упоминание в воспоминаниях участниц УПА евреев-врачей, лечивших бойцов УПА (факт сам по себе известный), позволяет автору сделать вывод о чуть ли не филосемитской позиции этой организации, несущей ответственность за геноцид евреев и поляков. Понятно, что на такие, с позволения сказать, «исследования» существует заказ. Непонятно только, почему их следует публиковать в «сэферовском» сборнике. Все-таки добродушная терпимость составителей в данном случае сыграла с ними злую шутку.

Но не будем о грустном. Судить сборник нужно по его лучшим материалам. Естественно, что эти работы написаны известными, сложившимися учеными, чье присутствие и задает тон каждой конференции. Истинным украшением сборника служит работа профессора Еврейского университета в Иерусалиме Сирила Асланова «Безразличие Теодора Герцля к языку иврит: причины и следствия». Анализ истории сионизма не с политико-исторической, а с социолингвистической точки зрения открывает перед исследователями новые перспективы. Работы такого уровня – а их здесь немало – и оправдывают появление этого сборника.

В конце, собравшись с духом, нужно сказать о тех материалах, которые стоят в начале рецензируемой книги. Это подборка текстов, посвященных памяти Рашида Мурадовича Капланова, интервью с ним и воспоминаний о нем. Для меня, как и для большинства давних участников «сэферовских» школ и конференций, эта тема слишком личная. Центр «Сэфер» таким, каким он возник и живет, со всеми своими огромными достоинствами и мелкими недостатками, которые суть продолжение этих достоинств, – детище Рашида Мурадовича. На всем в работе «Сэфера» есть отпечаток его личности. И лучшего памятника этому светлому человеку, ученому и учителю, чем продолжение работы «Сэфера», его школ и конференций, – не придумать.

Валерий Дымшиц

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.