Метафизика случайной формы

Григорий Ревзин

В 1997 году в Москве открылось новое здание Камерного еврейского музыкального театра «Лехаим». Открытие происходило не чинно, скорее в дискотечной стилистике. Уже тогда от этого театра, КЕМТа, в творческом смысле мало что оставалось.

Еврейский музыкальный театр.
Проект Михаила Филиппова

С самого начала здание было так устроено, что, с одной стороны, оно было как-то театром, а с другой – немножечко казино. Но был такой пафосный момент: когда объявили, что театр создан по проекту Михаила Филиппова, весь зал вдруг захлопал. Архитекторам довольно редко аплодируют, собственно, я не знаю другого такого случая. Потом уже, в 2000 году, этот театр получил премию театральной триеннале в Праге (кстати, это единственная зарубежная награда за архитектуру в России, полученная за весь постсоветской период). В 2004 году театр снесли, а казино расширили – насколько я понимаю, по инициативе самого руководства театра. Такая вот быстрая и смешная история еврейской славы.

Я познакомился с Михаилом Филипповым за год до того. Это была его первая большая работа.

Честно сказать, театр это был странный, как бы на две стороны. Большой зал, в который был вписан амфитеатр, а посредине располагался подиум. Наверное, артистам было непривычно на этой сцене, потому что половина зрителей видела их спины, и они вынуждены были все время вертеться. Если, скажем, петь, то один куплет – в одну сторону, а другой – в другую. Но еврейский музыкальный театр считал себя остроэкспериментальным и с удовольствием принял эту идею, да и в Праге ее оценили.

Идея, по сути, сводилась к тому, чтобы воссоздать в интерьере средневековый театр на площади. В общем-то, не фокус – такие театры в мире есть, именно так устроен лондонский «Глобус», который тогда как раз восстановили на левом берегу Темзы. Фокус состоял в том, на площади какого города театр оказывался. Там были так устроены ряды, что отовсюду они казались переулками, хаотически взбирающимися вверх, к вершине амфитеатра. Но была точка, в которой вся эта сеть переулков вдруг складывалась в магендовид. Не то чтобы это был Иерусалим – от реального Иерусалима только то, что ряды были каменными, светлого песочного камня, – скорее символ Иерусалима. Город был старым, с тем случайным поведением улиц и переулков, которое бывает только тогда, когда по ним ходят несколько веков и несколько веков перестраивают. Наверное, правильнее всего это было бы назвать театральной декорацией, изображающей Иерусалим. Замысел состоял в том, чтобы зрители видели сцену, а за ней – вид Иеру­салима, только не нарисованный, а населенный реальными людьми – другими зрителями.

Ну да что ж, снесли и снесли, – казино, вероятно, выгоднее театра. Михаил Филиппов с тех пор сделал десятки проектов, построил «Римский дом» в Москве, дом «Маршал» на улице Маршала Рыбалко, несколько частных домов в Подмосковье. Не то чтобы все они были как-то связаны с еврейским музыкальным театром и с еврейской темой – вовсе нет. Но в них есть несколько примечательных общих черт.

Главная – это неприятие современной архитектуры. Тут надо сказать, что между архитекторами и людьми вообще пролегла сейчас глубокая трещина (и она проходит как раз через мое сердце как архитектурного критика). Я еще не встречал в своей жизни человека, который бы отправился, скажем, в Бибирево или Бирюлево с целью погулять по улицам, полюбоваться домами. За этим почему-то ездят в Старый город, в центр. И в отпуск почему-то никто не едет отдохнуть в новые районы, или, скажем, в Бразилиа к Оскару Нимейеру, или в Чандигарх к Корбюзье. Едут туда, где архитектуры нет совсем, одна природа, или куда-нибудь в Италию, в Грецию, в Прованс.

Еврейский музыкальный театр (помещение не сохранилось)

Архитекторы же придерживаются той точки зрения, что архитектура должна быть остросовременной, колючей, высокотехнологичной, из стекла, стали и бетона, и ни в коем случае нельзя делать колонны, арки и все такое. И продолжают строить новые районы, в которые никто не хочет ехать полюбоваться. Дело, как они полагают, в неразвитости вкуса обывателей, и надеются на потомков, которые оценят. Хотя сейчас, когда новые районы потихоньку становятся старыми и их сносят, эти надежды звучат менее уверенно.

Ну вот, а Филиппов считает, что новая архитектура – ошибка. Такая коллективная ошибка человечества, в которую оно впало после первой мировой войны, решив, что дом – это машина для жилья и потому должен быть похож на машину. Пусть не ездит, но хотя бы внешне напоминает и так же быстро ломается.

Вообще-то, человечеству свойственно время от времени впадать в коллективные ошибки и даже довольно долго продвигаться по ложному пути – взять хотя бы коммунизм. Но я не хотел бы сейчас пытаться убедить читателей в том, что Филиппов прав, – не-архитекторы и так с ним обычно согласны, а архитекторов все равно не убедишь. Я бы хотел, чтобы читатели оценили донкихотский привкус ситуации. У нас мало архитекторов, которые имели бы самостоятельную творческую программу – обычно они готовы строить то, что нужно заказчику, и склонны приноравливаться к обстоятельствам. Но даже среди тех немногих, кто все же считает архитектуру искусством, а не только недвижимостью и что-то такое пытается сказать, Филиппов резко выделяется. В России десять лет назад он один не был согласен с современной архитектурой. Сейчас у него появились последователи, но тогда, когда он делал этот быстро отзвучавший музыкальный театр, он действительно был как белая ворона.

Михаил Филиппов

Архитектура такая вещь, которую делают много людей, и очень важно, чтобы все они были заодно. Так что тут важно оценить степень его убежденности: он в одиночестве уверен, что архитектура может быть только исторической, только такой, которая продолжает пластику и эстетику старого города, но этой своей убежденностью победил массу народа.

Одних слов тут мало, нужна убедительность проектов. С Филипповым странная история: почти никто не разделяет его тео­рий, но проекты его – порождение этих теорий – встречаются на «ура». Помню, однажды, на заседании Экспертного консультативного совета в Москве (есть такая институция при Лужкове), один очень уважаемый эксперт нашел в себе силы отрицательно отозваться о проекте Филиппова – доме на Рубцово-Дворцовой набережной, у «Матросской Тишины». Он сказал, что этот проект очень опасен для Москвы, потому что… слишком красив. То еще отрицание, хотя проект в результате не прошел, и там сейчас действительно строят нечто вполне себе отвратительное.

Филиппов придумал уникальный способ проектирования. Обычное архитектурное проектирование устроено так, что вы получаете некоторый участок и начинаете думать, как разместить на нем те функции, которые предусмотрены заданием. Не только офисы или жилье, но и транспорт, который все это будет обслуживать, технические сооружения и т. д. И главное, чтобы здесь можно было получить максимальное количество метров, которые можно потом продать.

У Филиппова не совсем так. «Римский дом» в Замоскворечье построен так, будто бы здесь была некая круглая площадь – античный цирк, – а потом его обстроили домами, которые в итоге слились в одно целое. Огромный дом «Маршал» построен так, будто здесь, на улице Маршала Рыбалко, некогда был средневековый замок, который полностью разрушен, но остались фундаменты, и на месте стен выросли корпуса, довольно прихотливо заворачивающиеся вслед за абрисом крепости, а в центре, на месте донжона, возникла новая башня, повторяющая своим силуэтом старую. Проект дома на Долгоруковской улице сделан так, будто здесь, на Садовом кольце, располагался когда-то гигантский московский Колизей, и на его субструкциях возник новый корпус.

Эмблема театра «Лехаим»

Иначе говоря, Филиппов проектирует как бы два раза – сначала то, что могло быть на этом месте в некоей воображаемой древности, потом то, что возникло на руинах сооружения. Зачем это нужно? Именно так создается ощущение исторического города. Он никогда не возникает за один раз, не подчиняется одной воле. Он всегда состоит из следов утраченного, одно накладывается на другое, и именно эта цепь случайностей создает ощущение органического целого.

Но этим дело не кончается.

В каждом проекте Филиппова есть прием, который вводит в город некое иное измерение. То вдруг – как в проекте нового здания Мариинского театра – фасад превращается в лестницу, ведущую куда-то в небеса. То – как в проекте реконструкции Острова в Москве, где теперь фабрика «Красный Октябрь», – он предлагает прорыть весь остров каналами, и город вдруг начинает глядеть на себя в зеркало воды, будто это не Москва, а Венеция. То – как в том же «Римском доме» – ордер начинает как-то карабкаться по фасаду, будто это не один дом, а нагромождение домов на холме и вам предлагают туда забраться, чтобы взглянуть на город сверху. То в здании образуется разрез, и в него неожиданно прорывается бесконечная перспектива куда-то вдаль. Эти приемы повторяются в десятках проектов, можно даже говорить об устойчивой иконографии лестницы, круга, разреза, отражения у Филиппова. Довольно увлекательная тема. Но в чем их смысл?

«Римский дом». Москва, Казачий переулок

Исторический город – это, конечно, нагромождение случайностей, но каждому, кто гулял по такому городу, ведомо ощущение, что тут, пожалуй, есть кое-что еще. Когда все эти случайности складываются вдруг в правильную картину, ты понимаешь, что это хорошо, что нагромождение случайных следов на самом деле – в каком-то высшем смысле – не случайно, все жили не зря. Это бывает, когда вдруг поднимешься куда-то наверх, или тебе откроется какая-то неожиданная перспектива, или вдруг из переулка выскочишь на правильную круглую площадь, или даже когда увидишь отражение улицы в канале. В случайностях исторических городов, по крайней мере европейских, случаются выпадения в некое метафизическое пространство, в некий сверхпорядок, который невозможно воспроизвести, который и возник вроде случайно, но при этом создал ощущение присутствия некоего замысла, сценария всей этой пьесы жизни.

Я думаю, Михаил Филиппов – это самое интересное, что есть в российской архитектуре, единственное, что делает ее непровинциальной и что останется в истории архитектуры. Я даже в меру сил стараюсь, чтобы так и было: ведь историки начинают с того, что читают современных их предмету критиков, и только потом их корректируют, показывают ограниченность и ошибочность их воззрений. В итоге в истории все-таки остается то, о чем написали. Так или иначе, это единственный российский архитектор, у которого есть своя, очень нетривиальная, очень продуманная и глубокая концепция и система проектирования.

Дом на улице Маршала Рыбалко

Но сейчас речь не об этом. Здесь моя задача состоит в том, чтобы рассказать не просто об интересной архитектуре, а о специ-фически еврейской. И я, надо сказать, в известном недоумении. Я даже спрашивал у мамы Филиппова, Тамары Герцевны, что у Миши специфически еврейского. Но она не то чтобы ответила. Я и у него спрашивал, когда мы с ним гуляли по Иерусалиму. И ничего внятного не услышал в ответ. Действительно, что специфически еврейского у архитектора, который считает, что бывает подлинная архитектура, а бывает ложная (хотя у ложной открываются окна, двери и вообще все работает)? И что подлинная архитектура возможна только в нагромождении случайностей города, существующего тысячи лет, в котором за следами прожитых жизней постоянно присутствует горизонт Высшего Замысла обо всем этом, непостижимого, но и несомненного? Что специфически еврейского в архитекторе, который считает, что раз ему открылась эта истина, он должен нести ее, и в этом его миссия и совершенно неважно, что думают об этом все остальные?.. Да ничего, вероятно.

Проект комплекса на Долгоруковской улице

 

Проект комплекса на улице Маршала Рыбалко

 

Проект застройки Острова в Москве. Вид внутреннего канала

 

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.