[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2009 АВ 5769 – 8(208)
Большая еврейская книга
Михаил Майков, Ада Ардалионова
Любой читатель современной русской прозы – ну или почти любой – наверняка замечал, как много в ней евреев. Причем евреев, так сказать, случайных, «нефункциональных». То есть если собрались несколько второстепенных персонажей за обеденным столом, то непременно у кого-нибудь из них дядюшка окажется евреем и автор поспешит об этом сообщить. В одном романе, из сибирской, казалось бы, жизни, сосед героя уезжает в Израиль и оставляет ему «Жигули». В другом – у героя подруга студенческих лет оказывается еврейкой. В третьем смотрит интеллигент на случайно встреченного плотника – и удивляется, какой у него еврейский нос (как будто подумать больше не о чем гуманитарию при встрече с пролетарием). В четвертом рассматривают коллеги случайно попавший им в руки альбом Шагала или Сутина – и ну спорить на еврейскую тему. В общем, перечислять нам – не перечислить разнообразные способы введения слова «еврей» и многочисленных производных от него в современный русский роман. Кажется, вся изобретательность отечественных авторов сосредоточилась исключительно на придумывании все новых и новых вариантов протаскивания «лиц еврейской национальности» в свои тексты.
Разумеется, при таком раскладе в любом уважающем себя премиальном шорт-листе всегда находится пара-тройка произведений, так или иначе касающихся еврейской темы. Более того, за последние несколько лет прозаики, профессионально работающие на этом поле, – Людмила Улицкая, Дина Рубина и др. – становились лауреатами самых престижных российских литературных наград.
Недавно были объявлены шорт-лист премии «Большая книга» и лонг-лист Русского Букера. «Лехаим» выбрал три романа, вошедших в оба списка, и протестировал их на наличие еврейской составляющей.
Журавли, карлики и другие евреи
Леонид Юзефович
Журавли и карлики
М.: АСТ; Астрель, 2009. – 480 с.
Репутация Леонида Юзефовича как прозаика противоречива – мэтр для одних, для других он остается холодным конструктором, ваятелем текстов сколь профессиональных, столь и бездушных. Самый частый из адресуемых ему упреков – холодность, эмоциональная скупость, отсутствие живого чувства и любви к своим героям. Вот и последний его роман встречен был рецензентами, скажем так, настороженно. «Крепкая проза», «исключительное ремесленное мастерство» – но «утомительное однообразие», «ни слова в простоте», «железная авторская воля… снова и снова вдалбливает одну и ту же… не особенно увлекательную идею» (Варвара Бабицкая). Отчетливее всего эта двойственность проявилась в отзыве Лизы Новиковой – рецензент, кажется, так до конца и не смогла решить, кто же такой автор «Журавлей и карликов»: «хранитель тайн» или составитель исторических кроссвордов.
Действие романа развивается в нескольких исторических и географических
срезах – современная Монголия, ельцинская Москва, Россия, Оттоманская
империя и Европа XVII века. Протагонист, историк Шубин, вынужден зарабатывать
прожиточный минимум, сочиняя исторические статейки для эфемерных журнальчиков. Его приятель Жохов пытается делать деньги из воздуха, покупая,
продавая и перепродавая все подряд, но каждый раз результат оказывается
обратным ожидаемому, и Жохов бежит, скрывается, попадает на счетчик, опять
бежит… Линия Жохова рифмуется с разрабатываемой Шубиным историей Тимофея
Анкудинова, самозваного сына экс-царя Василия Шуйского (впрочем, иногда, по
обстоятельствам, Анкудинов представляется его внуком). На
заднем плане маячат еще два самозванца, помельче:
монгольский «дублер» Жохова авантюрист Баатар и некто Алеша Пуцято – очередная
«реинкарнация» расстрелянного царевича Алексия.
Как тонко заметил Сергей Кузнецов на «Букнике», «после нескольких исторических романов Юзефович написал роман про историю как таковую». Суть его философии истории выражена в придуманной Анкудиновым притче о журавлях и карликах, которые вечно воюют меж собой, «входя в иных людей» и заставляя их сражаться «меж собой не на живот, а на смерть». «Если же тот человек, в ком сидит журавль или карлик, будет царь… то с ним вместе его люди бьются до потери живота с другими людьми. Спросишь их, отколь пошла та вой-на, и они в ответ чего только не наплетут, потому как нужно что-то сказать, а они знать не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика, либо карлик журавля». И когда среди карликов появляется «журавль, заодно с ними воюющий против своих же сородичей», то карлики берут верх, а когда в рядах журавлей сражается карлик-предатель – верх берут журавли. Другими же путями «никому никого победить нельзя».
«Журавли и карлики» – роман, написанный умным человеком. И это,
пожалуй, основная характеристика книги Юзефовича. Исторический скептицизм не
нов, как не нова мысль о тщете любых человеческих телодвижений. Но автор
удерживается от пафоса, избегает банальности, находит для выражения старых идей
новые ходы, слова и образы. И еще: это очень пропорциональный роман – в нем
много ре-
флексии, но он не превращается в эссе, как значительная часть современной
прозы; много реалий 90-х, но он не срывается в публицистику; он пластичен и
хорошо выписан, но стиль здесь функционален, а не самодовлеющ. И эмоции в
«Журавлях и карликах» есть, но поданные не прямо, а опосредованные авторской
мыслью, растворенные в ней. Отсюда, видимо, ощущение авторской холодности,
возникшее у некоторых критиков.
Но рвать рубаху на груди может всякий, а вот придумать и удержать многоярусную конструкцию, так чтобы концы сходились с концами, чтобы во множестве развешанные по стенкам ружья стреляли не по собственной прихоти, а подчиняясь художественной логике и архитектонике, – это искусство исчезающее. «Коллеги ничего не умеют, все у них от ажиотажа – он же вдохновенность – из рук валится, не в состоянии они решить ни одной технической задачи», – говорил Михаил Генделев в одном из последних интервью, оценивая состояние современной русской поэзии. Но к прозе все сказанное им относится в еще большей мере.
Совершенно непонятно, откуда такое высокомерное презрение к профессионализму в эпоху чудовищной деградации всех навыков и критериев. Очевидно же: Юзефович элементарно умеет много такого, что его соседям по нынешним лонгам и шортам и не снилось. Так давайте его теперь за это шпынять – мол, с ремеслом все в порядке, но хотелось бы души… Да, наверное, «Журавли и карлики» не великая книга, но это книга, которую хотя бы не стыдно читать, обсуждать и рецензировать. А это уже ой как много, с учетом ближнего контекста.
Что до евреев, то их у Юзефовича тоже есть. Хотя и не слишком много. Один эпизодический персонаж в Москве 90-х, еще более эпизодический лекарь при дворе великого визиря в Стамбуле XVII века, пара анекдотов «на тему», болтовня о еврейском происхождении Сталина и Сухэ-Батора, наконец, красавица Сара, встреченная Анкудиновым в разгар хмельнитчины и поведавшая ему каббалистические тайны…
Да еще единожды упомянутый прадед Шубина, Давид Шуб. Хотя резоннее, конечно, было бы пририсовать предка-еврея Жохову. Не случайно приятель говорит ему: «Ты больше еврей, чем я». Ибо кто еще способен с таким упрямством вечно ощущать себя карликом среди журавлей, журавлем среди карликов?
Между карл он журавль,
карлик средь журавлей.
Кто это, дети? Скажем
все хором: …
Знаю я, есть края – походи, поищи-ка, попробуй
Мария Галина
Малая Глуша
М.: Эксмо, 2009. – 480 с.
Южный портовый город (скажем так, Черноморск) эпохи победившего застоя. Наряду с телефонами-автоматами, трамваями, парикмахерскими, продуктовыми «стекляшками» и стадионом «Трудовые резервы» в городе кое-как функционирует Пароходство, а при Пароходстве – унылая контора СЭС-2, которая занимается «паразитами второго рода», они же – «ментальные паразиты» или попросту нечистая сила, набранная по дешевке из «Мифов народов мира». В оной конторе служат: юная глупая девица в пищаще-модных джинсах и с перманентной «Анжеликой» под столом; на лицо ужасная затраханная жизнью, но добрая в душе тетка-Бузыкин (безотказный, но раздражительный интеллигент); молодой остроумец и эрудит в штормовке и с рюкзаком, несколько более ловкий, чем должен быть семидесятник в штормовке, этакий Остап Бендер; и, наконец, самая натуральная, хоть и пухлая и голубоглазая, ведьма, манкирующая работой в пользу очередей за дефицитными батниками и тушенкой с гречей.
Оные служащие в рабочее и нерабочее время сосут карамельки, вяжут мохеровые кофты, бегают в магазин за докторской колбасой и пьют в столовке компот из сухофруктов. В этот будничный рацион несколько неуклюже внедряются нетипичные для советского Черноморска вещи: отвлекшись от бытовухи, сотрудники СЭС-2 начинают вдруг припоминать спецкурсы по «зарубежной этнике», обильно цитировать из классиков антропологии и возиться с загадочной книгой Леви-Стросса в английском переводе, озаглавленной почему-то по названию маленькой 10-страничной работы – одной из главок «Структурной антропологии» («Отношения симметрии между ритуалами и мифами соседних народов»).
Впрочем, этот диссонанс заглушается набирающим обороты действием: в Черноморске обнаруживают изуродованные трупы, городу – а то и всей советской стране – угрожает темная сила (и это – накануне Олимпиады!), и не шибко презентабельные супермены в лице сотрудников СЭС-2 должны ей противостоять. Иными словами, идет борьба бобра с ослом. Вполне независимая вторая часть романа, превращающегося, таким образом, в повестной диптих, также населена персонажами «зарубежной этники», но описывает не защиту человечества от гадов, а путешествие в страну мертвых или, по крайней мере, в один из ее филиалов – хрущевский микрорайон с облезлыми детскими площадками.
Еврейский контент в «Малой Глуше» состоит из вполне традиционного набора: несколько стереотипных персонажей (интеллигент-мямля, его доминантная и излишне материалистически ориентированная супруга, девочка из хорошей еврейской семьи, портной Марик) и довольно условная этномистика (диббуки, которые испытывают интерес к транспортным средствам – однозначно нездоровый для пассажиров оных; в частности, катастрофа «Титаника» – дело их рук [ежели таковые имеются]).
Верхние слои книги и сопутствующая критическая продукция поражают обилием конкурирующих жанровых определений: «фантастическая сага» (авторская дефиниция), «лучшая современная женская проза» (издательская серия), «женский магический реализм» (критик Наталья Курчатова), «большая проза» и даже «жесткая психологическая проза» (собрат автора по цеху писателей-фантастов Олег Дивов). В своем блоге Дивов также рассуждает о том, что «мистика» предпочтительнее «фантастики», так как за первое дают литературные премии, а второе – презирают.
Спорить о мистике vs фантастика можно долго, равно как и
припоминать литературные прототипы романа, которых столь много, что рецензентам
откровенно лень напрягаться. В Малую Глушу ведет не
только заболоченная лесная тропа, но и внушительная аллея славы: Булгаков и
Стругацкие, Пепперштейн, Масодов и Сорокин, Тарковский и Лем. Остранение
бюрократического мира, институционализация фантастики в советском
учрежденческом континууме, неожиданное разрушение застойной обыденности,
психологизация фантастических явлений
и т. п. В дышащем опасностью вечернем Черноморске отчетливо ждешь
появления несчастного Варенухи, преследуемого непрошеным собеседником, и с
этого момента параллели не оставляют читателя до конца романа.
Можно говорить о попурри из любимых авторов и вторичности «Глуши», но это было бы слишком инвективно. Можно – о постмодернизме и пародии, использовании багажа советской фантастики для творения новых смыслов, но для этого нет достаточных оснований.
Поэтому скажем лишь о том, что «Малая Глуша» продолжает и развивает гоголевско-булгаковскую традицию вскрывать фантастику в обыденности, равно как и многие другие прекрасные традиции, сюжеты, мотивы, топосы и образы. И будемте довольны. А кто ждет от изящной словесности какой новизны или, того хуже, пользы, так тому еще Карамзин прописал читать Бишингову «Географию».
Паззл вечности
Борис Хазанов
Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
М.: Вагриус, 2008. – 368 с.
Борис Хазанов – или его герой-писатель – предпринимает попытку дерзкую и безнадежную. Описывая один за другим эпизоды своей жизни, перемежая их фрагментами кровавой истории XX века (смерть Сталина, гибель Гитлера), чередуя реальность с фантасмагорией (нацисты заняли Москву, первой жертвой становится старый врач Каценеленбоген; по Москве 30-х едет траурная процессия, хоронят Николая II), он надеется собрать из разрозненных кусков паззл, понять, в чем был смысл происшедшего с ним и с миром.
Протагонисту «приходит в голову забавная мысль. Он думает, что эта потребность нащупать стержень, преодолеть удручающий хаос жизни, убедить себя в том, что все недаром и за кажущейся бессмысленностью существования прячется некий умысел, – что это? не скрывается ли в этой жажде обрести единство, уловить тайный смысл некий наследственный недуг: так заявляет о себе капля еврейской ветхозаветной крови, быть может, еще сохранившаяся в нем. Он усмехнулся. Микрокосм его жизни вдруг предстал ему как отражение макрокосма страны. Может быть, в этом-то и весь смысл? Или, по крайней мере, оправдание его жизни. Типично иудейская идея».
Пунктир сюжета прочерчен через десятилетия. Хазанов умеет изображать и мыслить, «величье замысла» налицо, писательская отвага покоряет. Однако текст не собирается в целое, рассыпается на кусочки. Нелепо укорять роман, имеющий подзаголовок «фрагменты», во фрагментарности – но приходится. Дело, видимо, в том, что держать конструкцию, скреплять ее призван металитературный обод – герой Хазанова пишет книгу своей жизни и одновременно смотрит на написанное им со стороны, он и внутри своего текста, и вне его. Но этот слой – самый слабый и необязательный в романе. Отчетливая вторичность рефлексии героя-писателя тянет за собой вниз все остальные детали романной постройки, которая рушится, когда разрушается метароман.
Хазанов много лет живет в Германии и к писательскому ремеслу подходит с соответствующей серьезностью. Его роман – прививка немецкой традиции к дичку современной русской прозы. Это роман-эссе, но не в «новорусском», а в классическом европейском понимании. На фоне большинства своих соседей по длинному списку Букера и шорт-листу «Большой книги» он смотрится пришельцем из другого измерения – Канетти среди дикарей. Премии Хазанов получит едва ли, на коллег его проза не повлияет точно, но литературный пейзаж его присутствие облагораживает.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.