«СОЛНЦЕ ЕВРЕЙСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ»

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2009 ТАМУЗ 5769 – 7(207)

«СОЛНЦЕ ЕВРЕЙСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ»

Новая литература на иврите в Восточной Европе

Елена Римон

Окончание. Начало в № 6, 2009

Об итогах движения еврейского Просвещения спорят до сих пор. Обвинитель скажет, что оно привело к мощным ассимиляционным процессам (некоторые считают даже, что оно косвенным образом спровоцировало погромы). Защитник Хаскалы ответит, что это просто совпадение совершенно разных явлений и что в любом случае у кучки еврейских интеллектуалов не было никакой возможности предотвратить погромы и ассимиляцию; просветители как раз хотели, чтобы еврейский народ избежал катастрофы, чтобы он приспособился к новой жизни и новым условиям и мог выжить в этих изменившихся условиях.

Так или иначе, после погромов 1881–1882 годов уже невозможно было верить, что отношения евреев с российским обществом будут такими безоблачными, как считал когда-то Гордон. Идеология Просвещения стремительно теряла свое влияние на еврейской улице, хотя определенные просветительские иллюзии продолжают существовать и сегодня.

Но что совершенно точно можно поставить в заслугу еврейскому Просвещению – это любовь и почтение, с которым просветители относились к ивриту. С их точки зрения, именно иврит должен был стать языком еврейской национальной культуры, и именно на этом языке еврейские просветители создавали произведения в европейских жанрах. Это было частью их программы «европеизации» еврейской культуры. Но, как часто бывает в истории культуры, их усилия привели не к тем результатам, о которых они мечтали, и плоды их деятельности послужили для совершенно новых целей.

«Еще не потеряна наша надежда»:

Поэзия «Хибат Цион» (Палестинофилов)

В 80‑х годах XIX века в Российской империи начинается движение, участники которого называли себя (не без намека на роман Мапу) «Ховевей Цион», «Любящие Сион», или, как тогда переводили это название, «палестинофилы». Поэтов, выразивших настроения этой группы, стали называть «поэтами “Хибат Цион”», «поэтами любви к Сиону».

Возникновение этой поэзии было закономерным. В еврейской культуре происходили процессы, очень похожие на те, которые развивались в других национальных культурах: национальные просветители в первом поколении (или поколениях) стремились к возможно более полной вестернизации, а следующие поколения национальной интеллигенции, пройдя этот искус, пытались вернуться к утраченным национальным ценностям, соединить их (насколько это возможно) с достижениями более продвинутых западных культур и таким образом заново переформулировать и возродить национальную идею [1].

Самыми известными поэтами из группы «Хибат Цион» были Менахем-Мендель Долицкий, Мордехай-Цви Мане и Нафтали-Герц Имбер, автор стихотворения «Тикватейну», «Наша надежда», которое позднее легло в основу «А-тиква», гимна Государства Израиль.

Нафтали-Герц Имбер (1856-1909)– еврейский поэт, мистик, мечтатель, искатель приключений, прожил жизнь в скитаниях и нищете, путешествовал по Европе, Индии, Америке, давал уроки по Талмуду и каббале. В 1878 году, узнав об основании нового еврейского поселения в Эрец-Исраэль, получившего название Петах-Тиква («Врата надежды», по стиху из пророка Ошеа, 2:17), Имбер написал стихотворение «Наша надежда». В 1882 году поэт прочитал его на собрании поселенцев в городе Ришон-ле-Цион, стихотворение понравилось, и один из поселенцев (Шмуэль Коэн) положил его на музыку, использовав мелодию румынской народной песни.

Приведу несколько строф из оригинального стихотворения Имбера в подстрочном переводе:

Наша надежда

Покуда в сердце, глубоко внутри нас,

Жива наша еврейская душа

И к пределам Востока, вперед, к Сиону

Устремлены глаза евреев,

Еще не потеряна наша надежда,

Древняя надежда,

Вернуться в страну наших предков,

В страну, где жил Давид.

Покуда слезы из глаз

Льются как щедрый дождь,

И несметные множества сынов нашего

народа

Все еще приходят молиться на могилы

праотцев,

Еще не потеряна наша надежда,

Древняя надежда,

Вернуться в страну наших предков,

В страну, где жил Давид.

Покуда на наших путях

Пустыня и разруха,

И на развалинах Иерусалима

Все еще рыдает дщерь Сиона,

Еще не потеряна наша надежда…

Покуда потоки слез

Струит наш народ,

Покуда в полночный час

Мы встаем, чтобы оплакать Сион,

Еще не потеряна наша надежда…

Покуда течет кровь в наших жилах,

И течет из жил в странах изгнания,

Покуда на могилы наших праотцев

Еще оседает роса,

Еще не потеряна наша надежда…

Очень скоро текст стихотворения был переработан и сокращен до двух куплетов, стал своего рода народной песней, исполнялся на сионистских конгрессах, а в 1948-м стал гимном вновь образованного Государства Израиль. Теперь оно выглядело так:

А-тиква («Надежда»)

Покуда в сердце, глубоко внутри нас,

Жива наша еврейская душа,

И к пределам Востока, вперед,

Глаза устремлены, к Сиону,

Еще не потеряна наша надежда,

Двухтысячелетняя надежда,

Жить, как свободный народ, в нашей стране,

В стране Сиона, в Иерусалиме.

Превратившись в народную песню из двух строф, оригинальное стихотворение утратило главную метафору, которая повторялась в каждой строфе, – слезы (в последней строфе они превращались в росу). Стихотворение Имбера буквально сочилось и истекало слезами. Именно чувствительная слезливость, по мысли поэта, и была залогом возрождения народа. Пока мы не перестали плакать о Сионе, есть еще надежда… но первопроходцам-халуцим недостаточно было только плакать о разрушении Сиона, им нужно было действовать, и они действовали, возрождая плодородие Страны Израиля, отстраивая города и дороги.

А что осталось неизменным? Надежда. Надежда и любовь к Стране Израиля.

Ивритская поэзия 80–90‑х годов во многом отличалась от рационалистической просветительской лирики Гордона. Во-первых, она подчеркивала не разум, а чувство. В этом отношении поэзия «Хибат Цион» напоминает европейскую предромантическую поэзию, сентиментализм, например, Карамзина. Во-вторых, главной ценностью для этой поэзии было не приобщение евреев к культуре стран рассеяния, а, наоборот, возвращение к национальным корням, к национальной истории и к национальному пространству (поэтому в стихотворении Имбера многократно упоминаются предки, праотцы и их могилы в Стране Израиля).

И все-таки это еще очень похоже на просветительскую поэзию. Лирический герой Имбера – не «я», а «мы», это коллективный и очень не-индивидуальный герой. И этот герой не меняется, не развивается, он просто изобретает все новые (а иногда даже и не новые) метафоры для изображения своего чувства.

Само чувство, выраженное в поэзии «Хибат Цион», довольно однообразно. Это скорбь о бедствиях еврейского народа, грусть, печаль, тоска и т. д. Причем, как мы видим, именно эта постоянная печаль воспринималась поэтами как нечто положительное, как нечто, что придает жизни смысл и вкус. А вот если евреи перестанут воспринимать свою жизнь через призму печали и она станет казаться им нормальной и сносной, – тогда-то они и окажутся окончательно сломленными.

Теодор Герцль с друзьями по пути
в Палестину. 1898 год

«Зажечь в душе своей пылающую страсть»: Ивритская поэзия эпохи Возрождения

В начале XX века процесс развития ивритской литературы продолжается и приобретает дополнительные измерения. Формируется новое литературное течение – «литература вопреки» («сифрут аф-аль-пи-хен»), по выражению писателя Йосефа-Хаима Бреннера, – вопреки времени, месту и языковому контексту. Отличительной чертой этой литературы была ее особая трагичность и безысходность. Достоевский и Чехов по сравнению с еврейскими писателями этого периода просто брызжут весельем и оптимизмом. Ивритская литература даже на фоне европейского модернизма выделяется своим пессимизмом, ощущением кризиса и безвыходности. Почему?

Подъем литературы на иврите происходит на фоне интенсивных дезинтеграционных и ассимиляционных процессов в еврейском обществе. Молодежь ищет новые пути духовного и социального развития и находит их на чужих культурных нивах. Старинные еврейские общины размываются изнутри и снаружи, происходит кризис традиционного еврейского быта и ценностей. Ивритские писатели чувствовали это особенно остро – ведь процесс культурного размывания и распада происходил именно с их читателями. В 1904 году ивритский писатель Йосеф-Хаим Бреннер написал роман «Вокруг точки» – о трагедии молодого писателя, который приходит к выводу, что писать на иврите – пустая трата времени, потому что все равно читать никто не будет: евреи переходят на русский язык.

Парадоксальным образом в Российской империи именно в это сложное время происходит небывалый взлет прозы и поэзии на иврите. Появляются новые издательства, журналы и литературные альманахи, формируется целая плеяда молодых талантливых прозаиков и поэтов – Хаим-Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Яаков Штейнберг, Яаков Фихман, Яаков Каган, Ицхак Кацнельсон, Ицхак-Дов Беркович, Йосеф-Хаим Бреннер и многие, многие другие. В поэзии этой эпохи начинают звучать совсем новые, небывалые интонации.

Поэзия «Хибат Цион» была полна добрых чувств к еврейскому народу и к Стране Израиля, но этот народ, ее коллективный лирический герой, выглядел слабым, страдающим, удрученным, в ней чувствовалась «та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечатана на всех без исключения лицах еврейского племени», – как мимоходом отметил Достоевский в «Преступлении и наказании».

К концу XIX века в ивритской поэзии созревает бунт против «вековечной» еврейской скорби, против потоков слез, пролитых в жизни и в поэзии. С необыкновенной силой выразил этот бунт поэт Шауль Черниховский (1857–1945) в своем раннем стихотворении «Nocturno»:

Устав от города, я удалился в горы…

Там встретили меня безмолвные просторы

И тихо обняла таинственная ночь,

Седого Хаоса пленительная дочь.

<…> Вам, горы и леса дремучие, привет!

Обломки хаоса, откуда создан свет,

Богатыри-друзья, насыщенные днями,

Засовы хаоса задвинулись за вами!

Но ключ таинственный в груди у вас,

как встарь,

Клокочет, жизнь лия на всю земную тварь.

Не иссякает жизнь в могучем вашем лоне.

<…> Молю: даруйте мне Б-жественную власть

Зажечь в душе своей пылающую страсть,

Чтоб я впитал в себя полынь вселенской муки,

Чтоб радость обняли тоскующие руки,

Чтоб опьянен я был вином кипящих сил,

Чтоб тайны всех богов в себе самом

открыл <…>

Перевод О. Румера

Ключевой символ этого стихотворения, многократно усиленный многочисленными синонимами и метафорами, – мощь, сила, могущество (то есть, заметим, нечто совершенно обратное настроению поэзии «Хибат Цион»).

Лирический герой уходит из города в ночной лес, чтобы получить эту стихийную мощь. Источник, из которого он хочет приобщиться силы, – природа, не укрощенная цивилизацией. Это хаос, существовавший еще до творения (в ходе которого Всевышний, как известно, установил порядок и границы между явлениями). Хаос пугает и притягивает, опьяняет, приводит в экстаз. Личность поэта разрастается до границ Вселенной и растворяется, сливаясь с ней.

У Тютчева есть похожее стихотворение:

О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?

<…>

О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвется он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!..

О, бурь уснувших не буди –

Под ними хаос шевелится!..

1836

Нафтали-Герц Имбер

Черниховский, конечно, не переписывал Тютчева. О пугающей притягательности хаоса, об опьянении мощью природы писали многие поэты-романтики, это общеевропейский мотив. Для ивритской литературы он становится актуальным только в 90‑х годах XIX века и приходит туда, скорее всего, через посредство Ницше. Идеи Ницше, его апология «дионисийства», его проповедь силы и презрение к слабости были очень близки молодым еврейским интеллектуалам. Иврит был одним из первых языков, на который переводили Ницше, а в 10‑х годах XX века вышло собрание сочинений Ницше на иврите в небольших изящных томиках.

Теперь нам понятно, что имел в виду исследователь ивритской литературы Биньямин Харшав (Грушовский), утверждавший, что два основных открытия поэзии ивритского Возрождения – это личность и природа [2].

Поэзия этой эпохи подчеркивает индивидуальность и неповторимость личности, в особенности личности поэта, с его мечтами, надеждами и страданиями. Впервые в ивритской поэзии появляется настоящее лирическое «я», впервые в центре стихотворения – сложная и глубокая жизнь человеческой личности. Особенно это бросается в глаза на фоне звонкой риторики Гордона. Это не значит, что поэзия отрывается от проблем народа, от проблем выбора культурного пути, от истории и от политики. Ивритская поэзия остается причастной идеологии, но эта причастность выражается теперь по-другому, более сложно и амбивалентно.

Природа – это был совершенно новый мир, не освоенный ивритской литературой. Пейзажа как такового в ивритской поэзии раньше не было. И это не случайно. В одном из еврейских журналов начала XX века приводится любопытная статистика. Детям из еврейских местечек задавали разные вопросы, в частности, бывали ли они в лесу и видели ли они в своей жизни живую белку. Белку видели всего 2% опрошенных – а ведь это были ребятишки из местечек, лес с белками начинался совсем недалеко, в конце улицы. Просто это было не принято – интересоваться белками, престижно было сидеть и учиться, учиться... Книга вместо белки... В этом была некая коренная ненормальность еврейской жизни и культуры. Теперь в ивритской поэзии появляется интенсивное переживание природы. Мир природы переживается как мир свободы, вне рамок культуры и цивилизации.

И с той же интенсивностью ощущений поэты новой эпохи воспринимают европейскую культуру. Наряду с традиционными библейскими героями на страницах ивритской лирики появляются Гете и Шиллер, Аполлон и Мефистофель. Никогда еще мир еврейской поэзии не был таким широким, распахнутым навстречу европейской культуре. Это рождает плодотворное напряжение, характерное для поэзии этой эпохи – поэзии Возрождения (Тхия).

Название «Тхия», «Возрождение», – намеренно двусмысленное и метафоричное. Это поэзия национального Возрождения, и в то же время это возрождение национальной поэзии.

«Лицо» поэзии ивритского Возрождения двойственное. Шимон Галкин называл этот период «эпохой возрождения и смятения»[3]. Это была литература смятения перед лицом открывшегося ей нового мира. В ней гораздо больше вопросов, чем ответов. С одной стороны, ощущение безбрежной мощи мира и личности, с другой стороны – мотивы экзистенциального одиночества, потерянности, конца истории, конца народа. Жанры этой поэзии уже вполне европейские: стихотворения, лирические поэмы. Черниховский в начале XX века пишет идиллии, позже – баллады – та же жанровая система, как в раннем немецком и русском романтизме, как у Жуковского. Эпических поэм в эту эпоху уже не писали, но была ностальгия по эпическому миру, как у Шиллера, – и вот Черниховский переводит Гомера, «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, финский эпос «Калевала», вавилонский эпос о Гильгамеше.

Йосеф-Хаим Бреннер

Эта революция в поэзии сопоставима с западноевропейским и русским романтизмом и исторически соответствует этому этапу развития литературы. В ивритской литературе эта революция совершилась с запозданием примерно на 80 лет. В то время, когда она происходила, в русской и европейской литературе снова вышел на авансцену романтизм – это была неоромантика символистов и «тоска по мировой культуре» акмеистов. Так ивритская поэзия начала XX века оказалась в русле художественных исканий современной ей европейской поэзии. И потому русские символисты очень благосклонно относились к ивритской поэзии, переводили Бялика и других ивритских поэтов. Следует отметить также глубокое влияние русского символизма на поэзию Бялика и Черниховского. Надо заметить, что это был период, когда европейская культура вообще была литературоцентричной, а поэтические жанры считались наиболее престижными. Поэзия Возрождения (Тхия) стала знаменем новой ивритской культуры.

Поэты этой эпохи глубоко усвоили опыт европейской поэзии – западноевропейской и русской, модель лирического героя, жанровую систему, тематику и самое главное – стихотворную систему русской поэзии. В эпоху Возрождения ритмы ивритской поэзии становятся гораздо более гибкими и сложными. Под влиянием немецкой поэзии, особенно Рильке, появляются первые опыты верлибра (Давид Фогель, Авраам бен Ицхак).

Когда говоришь об эпохе ивритского Возрождения, приходят на память знаменитые пары поэтов в мета-нарративах европейской культуры: Гете и Шиллер, Пушкин и Лермонтов. Так и Бялик с Черниховским. Шауль Черниховский – второй большой поэт эпохи Тхия. Среди всех поэтов этого времени Черниховский отличался необыкновенно широким культурным кругозором и много переводил на иврит. Кроме эпических поэм, о которых говорилось выше, он переводил древнегреческую лирику и поэтов немецкого предромантизма. Даже из этого списка видно, каков был круг его предпочтений в поэзии: это романтическая тоска по эпическому и языческому единству и мощи, которых в еврейской культуре никогда не было (Библия – это все-таки не эпос). Отсюда интерес Черниховского к древним ханаанским культам, у него есть несколько стихотворений об этом. В конце жизни, когда стало понятно, что эти тенденции могут развиться в фашизм, он пересмотрел свой взгляд на язычество, написал несколько баллад о средневековых немецких евреях. Черниховский писал также идиллии, замечательно переведенные Владиславом Ходасевичем. В них он очень тепло, любовно, с мягким юмором описывает быт украинских евреев, который в этих идиллиях тоже отличается целостностью, здоровьем и особым уютом.

Шауль Черниховский

Для романтизма и неоромантизма в мировой литературе характерно особое отношение к поэзии: она считается центром, самым значимым явлением культуры. Характерно и особое отношение к личности поэта: принято выбирать главного поэта эпохи, «короля» поэзии, «солнце» поэзии. «Солнцем» ивритского Возрождения был, несомненно, Бялик.

Поэзия Бялика – это своего рода синтез всего, что было достигнуто ивритской поэзией за все предшествующие века. С одной стороны, в ней есть тонкая любовная лирика, пейзажные стихотворения, с другой стороны – продолжение публицистической лирики в духе Хаскалы. Важная особенность поэзии Бялика – то, что израильский критик Менахем Пери назвал «принципом переворачивания». В зрелых стихотворениях Бялика звучат как бы две взаимоисключающие ноты. Вторая звучит исподволь и набирает силу к концу стихотворения. Такова амбивалентность самой, пожалуй, знаменитой поэмы Бялика «В городе резни». Гнев, направленный на погромщиков, оборачивается гневом на жертву: жертва сама виновата, виновата в своем бессилии и собственной беспомощности.

Обед в поле. Палестина. Начало XX века

Ивритская поэзия начала века сыграла большую роль в становлении иврита. Как раз в это время в еврейских поселениях Страны Израиля происходил важнейший процесс: возрождение иврита как разговорного языка. Сочетание этих двух процессов («возрождения» поэзии на иврите в Восточной Европе и возрождения иврита как разговорного языка) оказалось трагичным. Конечно, развитие поэзии обогатило разговорный язык. Однако еврейский ишув в Стране Израиля принял сефардское произношение. Такова была инициатива «отца» современного иврита Элиэзера Бен-Йеуды. Бен-Йеуде важно было объединить выходцев из разных еврейских общин. Ашкеназский иврит воспринимался им как «галутный», как связанный с религией и синагогой. Таким образом, новый разговорный язык сразу оказался оторванным от синагогальной литургии. Оказался он оторван и от новой поэзии. Весь ритм, вся музыка поэзии еврейского Возрождения были связаны с ашкеназским произношением, а их читателям все это оставалось недоступным. Некоторые поэты пытались перестроиться. Яаков Каган даже пытался «переводить» свои собственные ранние стихи на новую интонационную основу. Шауль Черниховский в конце пути начал писать на сефардском иврите. Но Залман Шнеур и Яаков Штейнберг на всю жизнь остались верны тому варианту языка, на котором начинали писать стихи в Европе. А Бялик просто замолчал, почти перестал писать стихи.

Так завершилась славная история ивритской литературы в Российской империи [4]. Дальнейшее ее развитие происходило уже совсем в другом месте и в другом культурном контексте – в Стране Израиля.

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] См.: Римон Е. Приключения приключенческого жанра: Авраам Мапу и Бонкимчондро Чаттпаддхай. Новый филологический вестник. 2008. № 2 (7). С. 39–48.

[2] Harshav B. Mavo le-antologija // Shirat ha-thyja ha-ivrit: Antologija historit-bikortit. Иерусалим, 2000. Т. 1. С. 10–11.

[3] Там же. С. 12.

[4] Справедливости ради надо сказать, что это был еще не совсем конец: в России 20-х и 30-х годов продолжали существовать подпольные кружки любителей ивритской поэзии. Чудом дошли до нас стихи самобытного поэта Хаима Ленского, погибшего в лагере в 1943 году.