УЧЕБА

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2009 ТАМУЗ 5769 – 7(207)

Учеба

Синтия Озик

Окончание. Начало в № 6, 2009

Мэри ушла в библиотеку в десять. Она готовит работу по судебной практике семейных отношений. Эпиграфом к ней она поставила отрывок из Руссо, тот, где он убеждает французских матерей кормить детей грудью, но из всей работы Юна смогла уразуметь только эпиграф: в остальном работу составляли дебри сносок из далеких областей, постичь которые она не в состоянии.

– Кристина может простудиться, – говорит Юна. – Она раза два чихнула, и Мэри велела подольше подержать ее дома.

Мэри утверждает, что врожденного материнского инстинкта не существует, Юна с ней не согласна – ведь сама Мэри прекрасное его воплощение, – но держит свое мнение при себе. Мэри всегда точно знает, что нужно Кристине.

– Брось, – говорит Клемент. – Должна она дышать свежим воздухом или не должна? Юна, сейчас я тебе все объясню: в тебе говорит сверхпротекционизм вкупе с материнским комплексом, а комплекс для Кристины куда вреднее простуды. – Он делает паузу, чтобы Юна успела оценить его остроту. – Ну-ка, увези ее да побыстрее, будь добра. От ее воплей у меня мыслительный процесс стопорится.

Кристина и правда продолжает реветь, и Юна думает – не может не думать, – что Кристина была шелковой, пока Клемент ее не напугал: слишком она мала, чтобы понимать его шутки. Юна идет за Кристининым вязаным чепчиком и башмачками.

– Кроме того, у меня мало времени, – говорит Клемент, он следует за Юной в Кристинину комнату. – Полагаю, мне не удастся засесть за первую главу до шести.

– Так ты ее еще не начал? – спрашивает Юна.

– Начать-то я начал. Только на бумагу не положил.

– А я думала, что ты вошел в работу. – Юна несколько обескуражена. – Что ты сильно продвинулся.

Клемент заперся в кабинете Мэри и провел там все утро, Юна тем временем тетешкала Кристину, чтобы та ему не мешала. Она гулила и агукала три часа кряду и вымоталась вконец. Кристина теперь просыпается ни свет ни заря, и Юна только что не клюет носом на ходу.

– Я не говорил, что не приступал к работе, – произносит Клемент этим своим тоном, истолковать который мудренее всего – тон этот означает – он вроде бы притворяется, что недоволен, на самом же деле недоволен и еще как. – Я сказал только, что не положил свои мысли на бумагу. Вообще-то, Юна, сокровище ты мое, твоя беда вот в чем: ты даже отдаленно не представляешь, что такое Муза. В соответствии с традицией, дурында ты этакая, Муза заставляет ждать своего прихода. – Но вид у него до того свежий и бодрый, что Юну посещает ни с чем не сообразная мысль. Она едва осмеливается сформулировать ее даже для себя, но все же втайне подозревает, что Клемент просто-напросто соснул после завтрака. Впрочем, соснул так соснул, что тут такого.

– Поняла, – говорит она. – Творчество – процесс многофазовый.

После чего Клемент сразу теплеет к ней. Она процитировала один из девизов, которые он намалевал на банках с бакалеей. Вместо «Мука» он написал – «Самодисциплина – это победа над собой», вместо «Сахар» (при этом с кисти в банку накапала краска, и два с лишним кило сахара пришлось выбросить) – «Искусство есть любовь». Про творчество он написал на банке с чаем.

– Послушай, – говорит Юна, она хочет умилостивить Клемента: ведь он мог подумать, что она критикует его рабочие навыки (на самом деле ничего подобного у нее и в мыслях не было, просто она как-то упустила Музу из виду), – тебе вовсе не надо прекращать работу в шесть. Словом, почему бы тебе не работать и в ужин, а мы с Мэри перекусим на воздухе, она, я уверена, возражать не станет. А тебе я сделаю бутерброд – у нас вроде бы осталась копченая колбаса, – и ты сможешь поужинать в кабинете. Чтобы не прекращать работу.

Клемент расплывается в лучезарной улыбке, и Юна уверяется, что загладила свой промах.

– По правде говоря, Юна, сокровище ты мое, – начинает он, – ты все еще туповата, верно я говорю? А кто заплатит за колбасу в моем бутерброде – призрак твоей бабки? Ты еще не доперла, каково положение писателя в обществе, вся структура которого ему враждебна?

Кристина ревет еще громче и дрыгает ногами так, что Юне с трудом удается натянуть на нее башмачки. Подъем у Кристины высокий, аристократический, но Клемент до того ошарашил Юну, что она даже забывает им полюбоваться. Тем не менее Клемент все так же ослепительно улыбается, и она думает: скорее всего, он, по своему обыкновению, шутит, а ей, тупице, и вправду тупице, невдомек.

– И вот что я тебе скажу без обиняков, – заявляет Клемент, – надо же тебе понять, что к чему. Хочешь знать, почему на самом деле меня выставили из семинарии? Так вот: из-за жадности Юны Мейер. Ты, хоть я ни словом о том не обмолвился, уж чересчур наседала. И знаешь, что мне поставили в вину? Попытку округлить свою стипендию далеко не щепетильными методами. Я тебе ничего не говорил, промолчал бы и теперь, не будь ты такой бестолочью…

– Клемент, я же не догадывалась, – вопиет Юна. – Мне так стыдно! Этого-то я и боялась, но ты же сказал…

– Да ладно, – говорит Клемент. – Не трепыхайся. Во мне зреет хорошая, а возможно, и великая книга, удалось бы только ее закончить, но чтобы закончить ее, я готов хоть в петлю. И петля эта – секция скобяных товаров в «Вулворте». Петля эта к тому же еще и финансовая: ведь тамошние жадобы платят сущие гроши.

– Клемент, о чем ты?

– Работенка, прямо скажем, не мужская, но для философа и такая сойдет. К счастью, работать нужно по вечерам – с шести до десяти. Весь день я буду писать, ну и со стипендией Мэри в придачу мы перебьемся. Послушай, Юна, – говорит он. – Скажу напрямик. Наш дом подобен улью. Паразитам в нем нет места. Нарисуй, будь добра, в воображении солонку.

– Работай или умри, – говорит Юна, и горло у нее перехватывает. – Ты что, станешь работать в «Вулворте»?

– Спиноза шлифовал линзы. Что ты так пугаешься? Линкольн рубил дрова. Клемент Чаймс будет продавать петли, крючки, замки, не говоря уж о разного рода цепях, в метафизическом смысле его сковывающих.

– Клемент! Это же просто ужас что такое! А что скажет Мэри?

– Мэри скажет вот что: во-первых, такая работа недостойна Клемента, и с этим я всецело согласен, во-вторых, нам нужны деньги. Тяжко, конечно, но ничего не попишешь. А теперь, будь добра, увези-ка эту пожарную сирену, иначе мне ничего не написать.

– Клемент, – говорит Юна в раздумье: она застегивает кофточку на Кристине, – если у тебя уходит чуть не весь день, чтобы только приступить к работе…

– Чтобы дождаться прихода Музы, – поправляет Клемент.

– …и по-настоящему засесть за работу ты можешь лишь в два-три часа, а в половине шестого тебе надо закончить работу, чтобы поспеть в «Вулворт» к шести…

– Поздравляю. Ты попала в самую точку, – говорит Клемент. – Дошло наконец, учишься помаленьку.

– Выходит, у тебя на работу останется всего-навсего два часа.

– А этого крайне – вот ведь незадача! – мало, – подтверждает Клемент.

– И что же будет с «Раком общества»?

– Ремиссия – вот что, – говорит Клемент.

Этим вечером Мэри вынуждена уйти из библиотеки пораньше, что ей крайне неудобно, и стремглав мчать домой – покормить Кристину и уложить ее спать. А Юна встает за прилавок скобяной секции в «Вулворте» и продает петли, крючки, замки, а также всевозможные цепи и цепочки.

Однажды, катя, как обычно, коляску по дорожкам вокруг Йельского университета, Юна решает погулять по кварталу, в котором они еще не были. А для этого надо, минуя старые здания, пересечь кампус. День выдался холодный, она сосредоточенно, не глядя перед собой, толкает коляску, пока та не утыкается в портфель молодого человека, переходящего дорожку. Портфель раскрывается, по дорожке раскатываются разнообразные медицинские инструменты.

– Смотри-ка, смотри-ка, кто это такой, – говорит молодой человек, акцент у него ужасающий. Он наклоняется за стетоскопом. – Тетка? Нянька? Мать-одиночка? Не угадал?

Голос Юне знаком. Это голос мистера Органского.

– Что ты делаешь в Нью-Хейвене? – удивляется Юна.

– Как всегда, зубрю латынь.

– Ты же в латыни ни в зуб ногой, она тебе никак не давалась!

– Ничего не поделаешь, у болезней латинские названия.

– А-а, так ты врач. – Юна смеется, подбирает пару зажимов.

Из коляски доносится слабый чих.

– Буду врачом, когда сдам экзамены. А пока я спесивый студент-медик. А ты? Обосновалась в Нью-Хейвене? Вышла, как я вижу, замуж.

Юна хмурится.

– Это ребенок моих друзей.

– Вот оно что. Старая дева оказывает дружескую услугу. Предпочла карьеру?

– Как сказать, – Юна тушуется.

– Понимаю. Раз так, ни слова больше. Засекреченная информация. Работаешь по ученой части при правительстве? Здесь, я слышал, есть их лаборатории. И ты спец при циклотроне. Спец по ультразвуку. Короче говоря, тебе запрещено говорить о своей работе.

– Скобяные товары – вот чем я занимаюсь, – буркает Юна.

– Так я и думал. Ракеты. Античник нарекает их. Титан. Аполлон. Марс. Не надо, не говори о твоей последней придумке, слишком большая ответственность, мне это ни к чему. А как нарекли младенца?

– Кристина.

– Для боеголовки могли бы придумать что поинтереснее, верни-ка ты ее на склад. Словом, вези ее домой. Кристина явно простужена.

– Она кашляет, и глаза у нее иногда слезятся, – признает Юна.

– Твои друзья просто психи, их вязать надо, разве можно выгуливать ребенка в таком состоянии?

– Видишь ли, она ужасно кричит…

– Обычный недуг грудничков – infanta clamorata [1] – проходит при заключении в школьный каземат – кindergartenia absentia [2].

– …а ее отец пишет книгу.

– А-а. Бессмертие – вот что на кону. У Кристины меж тем заметны явные признаки смертности. Послушай, судя по всему, мне с тобой по пути. Ты куда идешь?

Мистер Органский провожает ее до дому, но Юна не приглашает его зайти. Объясняет, что это никак невозможно: Клемент работает.

– Ну а родитель женского пола?

– Изучает юриспруденцию.

– Выдающаяся семья.

– Вот именно, – пылко поддакивает Юна.

– И они ввели тебя в дом. Счастливица! – говорит мистер Органский.

– Знаю, – говорит Юна.

–Так вот, счастью твоему нет конца. Ты везучая. Гениальная семья ввела тебя в дом, но я, Органский, тот, кто не умеет спрягать, готов вывести тебя из дому – поразвлечься. Например, субботним вечером в кино, что скажешь? Скажи спасибо.

– Не могу, – говорит Юна. – Клемент и Мэри уходят. Мы давно договорились, они так заняты, что почти не выходят из дому, не могу же я им в этом отказать.

– Ах, так, – говорит мистер Органский. – Называй меня Борис. В таком случае мы немедля придумаем что-нибудь еще.

– А как же твоя любовница?

– Моя любовница?

– У тебя же была любовница.

– Разве я не сказал, что не умею спрягать? Я отрекаюсь и отступаюсь от всех предыдущих союзов, не обязуясь при этом не искать впредь союзов более успешных. А теперь слушай меня внимательно. Когда Клемент и Мэри будут иметь удовольствие познакомиться со мной?

– Видишь ли, вечерами они дома, но, как правило, работают…

– Мой визит преследует чисто медицинские цели. Я приду из-за Кристины.

Юна винится:

– Кристиной занимаюсь я. Если она заболела, это моя вина.

– Отлично. В таком случае, тебе необходимо присутствовать на моей лекции. Время – завтра вечером. Место – тесная квартира Клемента, Мэри, Кристины и Юны.

– Вечерами я работаю, – не сдается Юна.

– А-а. Ночные маневры скобяных товаров. Высшая степень секретности. Ничего не говори. Если правительство вынуждено скрывать недолеты ракет под покровом темноты, я не хочу ничего знать об их промахах.

– Да в «Вулворте» я работаю. – Юна теряет терпение.

– Благодарение Б-гу, ты всего лишь рядовой латинист. Taedium Woolworthiae [3], безобидная временная работа. Берусь тебя утешить. В виду того что я торжественно отступился и отрекся от прежнего образа жизни, предлагаю тебе взять на себя труд разработать мой сегодняшний образ жизни. Благодари свою счастливую звезду. Я предлагаю тебе стать моей любовницей на настоящий момент.

Юна прыснула. Точь-в-точь как Мэри.

– Надо думать, ты вносишь свою лепту в квартирную плату твоих друзей? – спрашивает мистер Органский. – Вноси лучше в мою. У меня попросторнее.

Чаймсам Борис решительно не нравится. Во-первых, он не считает, что Кристина – само совершенство. Напротив, он дает понять, что ей далеко до совершенства. Она плохо прибавляет в весе, говорит он, ей нужны витамины в каплях, у нее хрипы в легких. Пока он не удостоверится, говорит Борис, что Кристина пошла на поправку, он будет наведываться часто. Просит показать, где она спит.

– Комната слишком тесная, – гнет он свою линию. – Если кровать огорожена ширмой, чем прикажете ребенку дышать?

– Ширму поставили, чтобы Юне не быть на глазах, – огрызается Мэри.

– Уберите ее.

– Не возьму в толк, какой вред в куске пластика? – говорит Клемент.

– Не о ширме речь. Я о кровати говорю. Уберите кровать.

– Кровать Юнина.

– Ладно, положим, Юна может спать на диване, – говорит Мэри. – Ей не привыкать.

– Может быть, стоит спросить Юну: согласна ли она? – говорит Борис.

– Согласна, как не согласна.

– Она на все согласна.

Борис говорит:

– Такие люди обычно страшные зануды.

– Кстати говоря, так оно и есть, – говорит Мэри. – Я такой прилипалы, как Юна, еще не встречала.

Борис шлепает губами, в идее это должно изобразить сочувствие.

– Близости, как я понимаю, это мешает.

– А не слишком ли много вы себе позволяете? – говорит Мэри.

– К слову сказать, – встревает Клемент, – мешает и еще как: вечно путается под ногами.

– И с Кристиной неважно управляется, не умеет ее утихомирить.

– Что и говорить, это и впрямь помеха, – Борис величав, как и положено студенту-медику. – Она и готовит, надо полагать.

– Если это можно назвать готовкой. Режет колбасу. Открывает консервы.

– Взрослому человеку не положено спать рядом с ребенком. – Борис категоричен. – А она об этом не подумала. Она что, недоразвитая? Недаром и работа у нее соответственная – мелкие железяки и все такое прочее.

– Я бы не сказал, что она недоразвитая, – говорит Клемент. – Но и утверждать, что у Юны богатое воображение, я тоже не стал бы, а что скажешь ты, зайка? Ей как-никак дали Фулбрайтовскую стипендию.

– Уму непостижимо.

– Она ее прохлопала. По глупости, могла бы посмотреть Турцию.

– М-м. Интересно, – говорит Борис. – Мы с Турцией соседи. Я родом из Болгарии. Вдобавок она страшно худая. Вот и грудь у нее маленькая.

Вечером, когда Юна возвращается из своей скобяной секции на час позже обычного, Чаймсы поджидают ее в гостиной и заводят серьезный разговор.

– Ты не понимаешь, в чем суть. Послушай, Юна, сокровище мое, – говорит Клемент. – Этому парню что-то нужно, добра от него не жди. Не зря он пролез к нам, когда знал, что тебя не будет дома…

– Намеренно, – говорит Мэри. – За твоей спиной.

– Ты уводишь разговор в сторону, зайка. Это-то еще куда ни шло. Но не в том суть: он заявился, чтобы настроить нас против тебя. Вот, Юна, зачем он заявился. Вот в чем суть.

– Вот что ему было нужно – это же ясно как день, – говорит Мэри.– Не возьму в толк, что его побуждает так поступать.

– Ничего, – говорит Клемент. – В мире полно завистников. Видеть, что люди дружат, это им – нож острый, им бы только порушить чужую дружбу.

– Он Кристину и ту пытался против тебя настроить, – говорит Мэри. – Младенца, это же Б-г знает что такое. Он считает, что ты ее заражаешь. Говорит, что тебе нельзя спать с ней в одной комнате, мол, это нездорово.

– Разругал буквально все. И покуда не вынудил нас говорить о тебе гадости, не успокоился. Но не на тех напал.

– У него на лице написано, что он за тип, – говорит Мэри.

– Твою внешность и то хулил, – говорит Клемент. – Ему бы только принизить человека, знаю я таких. Эти медики, они Б-г знает что о себе мнят. Он сказал, что у тебя не хватает мозгов, где тебе ходить за больными. Но у нас никто не болен, с чего он взял.

– Если он будет продолжать в том же духе, он тебя так запугает, что ты и подойти к Кристине побоишься.

– А уж как он заносится, этот тип. Хочет во всем, что называется, взять верх.

– Держись от него подальше, – советует Мэри.

Юну удивляет, что они отзываются о Борисе, с которым едва познакомились, точка в точку как о Розали.

– Но я простилась с ним всего минут десять назад.

– С Борисом? – в один голос вопят Чаймсы.

– Когда я вышла из «Вулворта», он стоял у дверей.

– Ждал тебя? Не иначе как пошел к «Вулворту» прямо от нас.

– А нам ничего не сказал. Пройда, – замечает Мэри.

– Мы зашли в одно местечко, – поясняет Юна, – выпить кофе. Вернее, он – кофе, – поправляется она, – я – какао.

– Понимаешь? Понимаешь? – говорит Мэри.

– Ничего она не понимает, – говорит Клемент. – Юна, сокровище ты мое, разуй глаза: ты не видишь, что у тебя под носом. Он хочет все порушить. Точь-в-точь как Розали. Говорила тебе Розали, чтобы ты не селилась с нами? Говорила же? Не отрицай, мы всё знали, ничего другого от нее и не ждали. Ты ведь не жалеешь, что вошла с нами в долю?

– Конечно же нет. – Юна преисполнена благодарности, но мысли у нее, по правде говоря, путаются.

Уже первый час ночи, сегодня она продала шесть отверток, три секретных замка, висячий замок, две банки мебельной политуры, моток проволоки, тюбик автомобильной краски, велосипедную цепь, пару велосипедных зажимов, дюжину коробков чертежных кнопок и одну дверную ручку. Больше всего ей хочется лечь.

– Погоди, – говорит Мэри, – не здесь. Ты забираешь у Кристины кислород, так продолжаться не может.

– Ой, – Юна падает на диван.

Блям, лязгает сломанная пружина. Мэри – беременность ничуть не испортила ее фигуры – повредила пружину, делая упражнения для женского военно-воздушного корпуса Королевских сил Канады. Она выполняет их ежевечерне, неукоснительно и прилежно, пунктуально следуя инструкции.

– И не надо ни о чем жалеть, это было бы ошибкой, ей-ей, я серьезно. Я с тобой откровенен. Суть в том, что ты уже не та, что прежде, верно я говорю, зайка?

– У нее были такие косные взгляды, помнишь? По правде говоря, Юна, ты была еще хуже Розали. Ну не то чтобы хуже, но ты вела себя точь-в-точь как Розали в начале нашего знакомства. Не отходила от нас ни на шаг, подлизывалась. От нее нас с души воротило. Я что хочу сказать: она была не личность. Отвергала само это понятие.

– А когда мы сказали ей об этом – в глаза, напрямик, она совсем распоясалась. Юна, сокровище мое, не расстраивайся: ты же совсем не такая. Ее невозможно было ничему научить. А ты, Юна, стала гораздо лучше, потому что ты учишься. Шаг-другой, и ты зрелый человек, ты могла бы найти себя, найти дело по себе не сегодня так завтра, – словом, если тебе нужен образец, равняйся на Мэри, но ты вмиг откатишься назад, стоит явиться такому типу, как Органский, и задурить тебе голову, внушить, что ты должна стать одной из этих домашних мышек.

– Ничего такого он не внушал, – Юна еле языком ворочает. Ей зевать и то трудно. Она устала донельзя. – Чуть не забыла. Вот. – Юна протягивает Чаймсам пакетик. – Витамины в каплях для Кристины. Борис сказал, если покупать их в аптеке, они дорогие. Он сказал, что вспомнил, где можно достать бесплатно пробные образцы для врачей, только когда ушел, а как достал, побежал прямиком к «Вулворту». Вот почему он меня встретил. Чтобы передать витамины. Я так устала, что, пожалуй, лягу не раздеваясь. Выключите, пожалуйста, свет.

Блям, лязгает пружина, но Юна уже этого не слышит.

После чего Борис заводит привычку каждый вечер встречать Юну у «Вулворта». Поначалу, увидев его, она удивляется: прислонившись к витрине, он читает медицинские книги, ждет, когда она выйдет, но он появляется регулярно, и через две недели она уже высматривает его, почти не сомневаясь, что он тут. Другие продавщицы посмеиваются над Органским, минуя его, окликают, дразнят «Тотемным столбом», «Табачным индейцем»[4], спрашивают: не думает ли он, что «Вулворт» рухнет, если его не подпереть, и Борис всегда уморительно, но сердечно кланяется самым толстым из них. А кланяется он им, говорит Борис, в назидание Юне, потому что внимания достойны только толстушки. Его цель, объясняет он, раскормить ее и лишь потом сделать своей любовницей.

Они неизменно ходят в одну и ту же бутербродную, и Борис неизменно покупает ей два большущих бутерброда.

– Ешь, не болтай, – говорит он и, пока она не управится с бутербродами, не отрывает глаз от анатомических рисунков. – Нет-нет, это я не называю съесть, – выговаривает он ей, если она оставляет корки, после чего заказывает для нее шоколадно-молочный напиток с солодом, а иногда просит вбить туда еще и яйцо.

Сам он тем временем изучает анатомию, а про кофе вспоминает, только когда оно уже совсем остынет, и пить его не пьет. Домой он ее раньше полуночи не отводит, но по пути – они идут пешком даже в самые непогожие вечера – он, с лихвой наверстывая два часа, что промолчал в бутербродной, без передыха подтрунивает над ней.

– Так вот, попрошу завтра же дать мне отчет, сколько ты весишь. И пожалуйста, без обуви, нагишом, на проверенных весах, лучше всего на аптечных. У меня была такая же любовница, как ты, – кожа да кости, и, я надеюсь, ничего подобного в моей жизни больше не будет. Она продырявила локтями мои лучшие простыни. Вид у них тот еще. Со временем дырки стали размером с миску, но тебе не будет дозволено подивиться на них, пока я не удостоверюсь, что ты прибавила по меньшей мере пять килограммов в ключичной области. Ключицам не положено так торчать. Скелет человека допустимо выставлять на всеобщее обозрение лишь в медицинской лаборатории. А моя спальня, детка, если и лаборатория, то не медицинская, – к этому времени они уже останавливаются перед дверью Чаймсов.

– Что мне им сказать? – шепчет как-то Юна, дожевав до половины первый бутерброд.

– Ешь и не болтай, – говорит Борис.

– Борис!

– Еще пять минут. Детка, помолчи, пока я не пройду желчный пузырь и печень. И корки, корки доешь, вот так, детка.

– Борис, я наврала Клементу и Мэри, это же ужасно. Я сказала, что заведующий секцией продлил мой рабочий день на час.

Борис поднимает глаза от книги и почесывает ухо. Не свое, Юнино.

– И вот отчего я соврала: они бесятся потому, что я каждый день поздно возвращаюсь. Не могла же я им сказать, что прихожу поздно черт знает из-за чего. Вот и пришлось соврать.

– Ага, – говорит Борис. – Спасибо большое. Премного благодарен. Мистер Органский для мисс Мейер – черт знает что.

– Борис! Послушай же! Сперва я им сказала, что работаю на час больше, а они спросили: где сверхурочные? Надо же мне было что-то ответить, вот я и сказала, что этот час не оплачивается. Они мне не поверили. И теперь хотят знать, куда это я хожу после работы. Борис, я не возьму в толк, что им сказать.

– Они, разумеется, знать не знают, что ты встречаешься с Органским? Разумеется. «Я встречаюсь черт знает с кем» – звучит не слишком убедительно.

– Борис, это все потому, что я поздно возвращаюсь. А мы не могли бы уйти пораньше? Скажем, сейчас?

– Прежде чем ты выпьешь свое укрепляющее снадобье? Ни в жизнь.

– Но из-за этого все идет наперекосяк. Я просыпаю. Прошлую неделю я практически каждое утро просыпала, и все оставались без завтрака, даже Кристина, я ее потом несколько часов не могла унять, и Клемент бесился и не мог работать, и Мэри сказала, что в библиотеке ее весь день мутило. Ее, если она не поест, мутит. А все потому, Борис, что я поздно возвращаюсь.

– Хорошо, – говорит Борис. – Уйдем прямо сейчас. Немедленно. Ты этого хочешь? Моими занятиями, что и говорить, придется пожертвовать, но раз ты хочешь пожертвовать моими занятиями, что ж, пошли. Карьера Органского может пойти прахом, но желание Юны Мейер – закон. Миссис и мистер Чаймс открыли мне, что такой эгоистки, как ты, свет Б-жий не видывал, так что жаловаться не на что – меня предупредили. А ну, вставай! Пошли. И корки попрошу оставить, нам некогда. Сегодня никаких напитков, мадам, – кричит он официантке.

– Борис, ну подожди же, – канючит Юна. – Я не знаю, что делать, право, не знаю.

– Кончай врать. Скажи Клементу и Мэри, что встречаешься с любовником. Прошу прощения. С будущим любовником – тебе надо прибавить, как минимум, пять килограммов, детка, прежде чем это станет явью. Если ты откроешь им глаза на нашу связь, возможно, до них дойдет, что у тебя есть некое туманное, призрачное подобие собственной жизни.

– Борис, не в этом суть. – Юна даже улыбку не может из себя выдавить.

– Ага. Фразочка Клемента. Ты, детка, говоришь тютелька в тютельку, как он. То же самое и таким же тоном он сказал мне сегодня вечером.

– Ты видел Клемента? – Юна поражена.

– Нечаянно. Я намеревался осмотреть Кристину, а он случился дома. Ел яблоко, читал комиксы в свое удовольствие. Так вот, он сказал, что не в комиксах суть. Я тем временем взял у девочки мокроту на анализ.

– А. Значит, ей хуже, – говорит Юна.

– Доктор Чичестер посмотрит ее утром, он – хороший человек, признал дарования Органского и поставил ему высший балл. Но это в прошлом семестре. А в этом Юна Мейер не дает Органскому учиться. Нет-нет, он не потребует гонорара, не пугайся ты так. Кстати, теперь я к тебе присмотрелся и вижу: у тебя какие-то неполадки с глазами.

– Что? – пугается Юна.

– Они закрываются. И вот что я тебе скажу. Начиная с завтрашнего дня я буду откармливать тебя не здесь, а приватно, в своей квартире. Там есть кухонька. И ты убедишься, что резать колбасу в ней вполне удобно. Я буду учиться, ты тем временем будешь спать. Условие одно: постарайся не продырявить ненароком моих простынь – вон как у тебя кости торчат. После чего я провожаю тебя домой.

– Это ничего не решает. – Юна мрачнеет.

– Неблагодарная девчонка. Подумай только: Чаймсам придется обходиться без завтрака! Выспаться – твой прямой долг, разве нет?

– Но что я скажу Клементу и Мэри?

– Ты скажешь правду, – Борис невозмутим, – и только правду. Скажешь, что безгрешно соснула в постели своего любовника.

Насчет простынь Борис не соврал. Простыни у него – дыра на дыре. Квартира – хуже некуда. Она год за годом переходила от поколения к поколению студентов, и притом что каждый студент что-то после себя оставлял, ни один ничего с собой не забирал. Обе комнаты заставлены ненужными вещами, плита заросла грязью в палец толщиной. Имеется тут и неработающий телевизор, и пылесос, также не работающий, а посреди кухоньки – секретер, битком набитый старым исподним.

– Б-г ты мой, – говорит Юна. – Это что же: отсюда никогда ничего не уносилось?

– Если и уносилось, детка, то разве что Всемирным потопом и притом в незапамятные времена, – отвечает Борис и с шиком открывает дверцу холодильника. Полки его заставлены едой.

– Я страшно расстроена, – говорит Юна. – Прямо-таки подавлена, Борис, это же ужас какой-то. Клемент и Мэри вне себя.

– Ешь и помалкивай, – говорит Борис. А сам садится за стол. Стол придвинут впритык к изножью незастеленной кровати. Лампа под красным абажуром роняет на лицо Бориса розовый отсвет. Когда Борис опускает голову, гуля его носа, замечает Юна, затеняет рот. Нос у него длинный, красивый, кончик чуть утолщен, длинные, резко очерченные ноздри cмотрят вниз – ни дать ни взять вторая пара глаз. И от этого кажется – все, что Борис ни скажи, под надзором.

– Ешь и помалкивай, – передразнивает его Юна, но больше не подражает его акценту: он уже не так ее раздражает.

– У тебя есть оливки? – Вкус к оливкам пришел к Юне через третьи руки: она переняла его у Чаймсов, те – у Розали.

– В шкафу. Нет, не в этом, в том, где мой плащ. Там в правом кармане баночка.

– Ты, похоже, весь день таскался по супермаркету, – наскакивает на Бориса Юна, – вот тебе и некогда было заниматься. А маслин у тебя нет?

– Одни зеленые, другие черные – какая разница, содержание жира в них примерно одинаковое. Умасти свой хлеб, детка, всегда умащай свой хлеб.

– Борис, ты и представить себе не можешь, что там за обстановка. Они просто убиты. Клемент прекратил работу над книгой. Ему вряд ли, так он думает, удастся ее закончить, он говорит, что потерял нить. Борис?

– Нет-нет, детка, прошу тебя, никаких разговоров. Сегодня я прохожу селезенку. А селезенка – штука сложная.

– Борис, сколько Кристина пробудет в больнице?

– Пока Чичестер ее не отпустит. Ты, наверное, забыла зубную щетку?

– Не забыла, – говорит Юна упавшим голосом. – Я уверена: в болезни Кристины в первую голову виновата я.

– Ты – не микроскопический организм, солнышко. И тому есть неопровержимое доказательство: у тебя тридцать два зуба. Почисти зубы, детка, и спать, спать, иначе, когда придет пора возвращаться домой, ты не проснешься. Должен поставить тебя в известность: чтобы остаться у меня на ночь, тебе необходимо набрать минимум три килограмма.

Однако стоит ей лечь, как Борис, забросив селезенку, кидается целоваться. Чем несколько удивляет ее: она подозревает, что он не далеко продвинулся в изучении селезенки.

– Не везет так не везет. – Голос у Бориса сел. – Надо же было выбрать в любовницы читательницу адаптированных изданий. Послушай, солнышко, ты читала выхолощенное издание Катулла, эти мерзавцы выкинули из него все самое нужное и в первую очередь самые нужные глаголы. А теперь держи-ка важные части организма вот так вот, – и он целует Юну еще раз. Тут Юна опять удивляется: ей это – кто бы мог подумать – нравится. И до того нравится, что Борис вынужден кончить с поцелуями.

– Тебе надо поспать, детка, иначе ты будешь не вправе сказать, что спала в кровати Органского. Что ж, Юна, – заканчивает он, – как бы там ни было, должен признать – ты обучаема.

– Вот и Мэри с Клементом так говорят, – хвастается Юна, но как-то сокрушенно. – Бедная Мэри. Если Кристину задержат в больнице надолго, Мэри не сдать работу в срок. Доктор Чичестер говорит, что они, пока опасность не минует, должны приходить в больницу каждый день. Мэри это может стоить степени. Какой ужас, и надо же случиться, чтобы Кристина, этот совершенный ангелок, вдруг так захворала. – И они неожиданно для самих себя возвращаются к Чаймсам раньше обычного: до того их огорчает Кристина.

Когда Юна открывает дверь, перед ней предстает жуткая картина. Клемент и Мэри дерутся! У Мэри по левому виску течет кровь. У Клемента рубаха на спине разодрана. Мэри носится из комнаты в комнату, плюет на все, что попадается на пути, Клемент гоняется за ней. Орет, поносит ее последними словами. Мэри плюет на гобелены, мечется от одной полки к другой, плюет на книги. Вытаскивает «Княгиню Казамассиму», рвет из нее страницы пачками. Волосы у нее всклокочены, на зубах пенится слюна.

– К черту, – вопит Мэри, – к черту, я уходила из дому, ты, ты торчал тут...

– Пошла ты, мать ты или кто?

– Бездельник! Псих! Теолог! – визжит Мэри, и лицо ее на миг озаряет прозрение. Крутанувшись, она хватает пачку пластинок, топчет их, однако пластиковые пластинки не бьются, тогда она запускает ими в Клемента, и они осыпают его черным дождем. Клемент вцепляется ей в лодыжки, она опрокидывается. Они катаются, ползают по полу, дубася друг друга, – Клемент плачет навзрыд, руку Мэри бороздят яркие, вскипающие кровью царапины.

– Отлично, вали вину на меня, а ты, ты-то где была, на кого ты ее оставляла – эта девчонка дура, недотепа, у нее ни одной извилины в голове, ты оставляла ее на дубину…

– Вот именно, – орет Мэри. – Я оставляла ее на дубину. На тебя!

Юна так ошеломлена, что теряет дар речи. Передрались! Клемент и Мэри! Само совершенство!

Она выскальзывает за дверь, несется что есть мочи по улице. В свете фонарей видно, как в квартале от нее плетется Борис. Она припускает за ним, бежит, бежит и наконец догоняет.

– Борис! Я хочу вернуться к тебе.

– Юна, иди домой.

– Борис, она там поубивают друг друга…

– Вряд ли. Я минуту-другую подслушивал под дверью, потом заскучал. Ну и ушел. Возвращайся домой.

– Не могу я туда вернуться. Борис, ничего подобного никогда еще не было. Борис, я хочу эту ночь побыть у тебя.

– Юна, я сегодня не настроен пускать жильцов. Возвращайся-ка ты домой к твоим друзьям.

– Борис, – молит Юна, – а разве ты не мой друг? Будь другом – не могу я вернуться туда! Они рехнулись, спятили, дубасят, винят друг друга…

– Друг друга – нет-нет. Ну а вина, вина – да, есть. И они ее сознают. Возвращайся-ка ты домой, Юна, ничего с ними не случится. – Борис печален. – Дай я на тебя погляжу. Губы не накрашены, что ж, как нельзя кстати. Ты почему не красишь губы?

– Не знаю, – говорит Юна. – Мэри тоже не красит.

– У Мэри зубы торчат, ей не пойдет красить губы. А тебе пойдет, – он критически всматривается в нее. Уводит подальше от света, под дерево. И целует иначе, чем прежде.

– А в постели ты меня не так целовал, – недоумевает Юна.

– Иди домой, – стонет Борис, но отпускает ее только через полчаса.

Дома тихо. Повсюду следы разгрома. Чаймсы поджидают ее.

– Наконец-то, – приветствует ее Клемент. – С добрым утром, с добрым утром.

Мэри лежит, уткнувшись лицом в диван.

– Мы вчера видели, как ты вошла. Видели, оба видели.

– Видели, как ты смылась, – говорит Клемент. Подбородок у него вспух, усы заметно поредели. – Вошла и тут же смылась. Мы всё видели.

– Кристина в больнице, а Юна Мейер не находит ничего лучше, как обжиматься ночь напролет с болгарином, – Мэри сипит, ее голос приглушает обивка. Она рывком садится, диванная пружина рявкает басовито на манер фагота.

– Скажу без обиняков, – говорит Клемент. – В открытую, напрямик. Мы, Юна, разобрали тебя по косточкам. Проанализировали все, что ты натворила.

– Проанализировали, что ты собой представляешь.

– Ты – эксплуататорша, – говорит Клемент.

– Эксплуататорша, – говорит Мэри. – Интриганка.

– Мы предложили тебе снять с нами квартиру на паях исключительно ради твоего блага. Чтобы ты развилась как личность и так далее. А вышло, как в «Ученике чародея»[5]. – Клемент злобно зыркает на нее. – Мы и вообразить не могли, что ты все приберешь к рукам.

– А ты прибрала к рукам буквально все.

– Дом.

– Книги.

– Сортир.

– Пластинки.

– Холодильник.

– Ребенка, – говорит Мэри. – Ты вывезла ее гулять в метель, только что не душила, лишь бы заткнуть ей рот…

– Как ты с ней обходилась? – говорит Клемент. – Мы полагались на тебя, а ты, как ты с ней обходилась? Мы тебе верили, а как ты обошлась с нами? Прибрала все к рукам.

Юна не отрывает глаз от пола. В драке диванная подушка разорвалась, по полу катаются облачка ваты – ни дать ни взять юркие мышата.

– Преступное небрежение – вот что это такое, – горько говорит Мэри. – А с чего все началось – с Органского. После того как он стал увиваться вокруг тебя, тебе уже ни до чего не было дела. Говорили же мы: от него добра не жди.

– Он добрый, – говорит Юна. – Если бы не Борис, мы бы так и не узнали, что с Кристиной, и было бы еще хуже…

– А что, может быть еще хуже? – говорит Мэри.

– Брось, зайка, что толку разговаривать с ней по-хорошему. Он настроил ее против нас, вот в чем суть.

Юна потрясена, хоть сама того и не сознает: на губах ее вкус соли. Потом в носу что-то булькает, и она понимает, что плачет, уже давно.

– Поздно спектакли разыгрывать, раньше надо было думать, – говорит Мэри. – Лучше приберись, хоть это-то ты можешь. У Клемента рубашка в клочьях.

– Должен признать, тебе удалось то, чего даже Розали не удалось. Ты – это же невероятно – стравила нас друг с другом. Да по сравнению с тобой Розали святая, не иначе.

Юна заводит руки за спину.

– Знаю, я виновата. Борис уверяет, что нет. Я о Кристине. Но я-то знаю, что виновата, – продолжает она, беззвучно истекая слезами.

– Сопли-вопли! – орет Мэри. – Вот что в тебе хуже всего – смотреть противно, как ты нюни разводишь, мазохизм это чистой воды и больше ничего. До того она смиренная, что от нее тошнит, прирожденная мученица, вечно подставляет шею – садись кто хочешь. Слушай, если рвешься пострадать, – твой дружок Борис тебе это обеспечит.

– Борис добрый! – тупо твердит Юна.

– На него нельзя положиться, – говорит Клемент. – Эти медики, они такие. Знаю я, что тебе от него нужно, но этого не будет. И добра от него, что ты там ни говори, не жди. Мы с Мэри с ходу его раскусили, но ты же умнее всех. Ты нас не слушала. Мы посчитали, что тебе можно помочь, тебя можно спасти, но материал оказался никуда не годный. Ты пропала, Юна. Этот тип на тебе никогда не женится.

– Что заслужила, то и получишь по полной программе, – говорит Мэри.

– Добрый-то он добрый, только до добра он тебя не доведет, – говорит Клемент, и оттого, как ловко он это сказанул, губы его – видит Юна, – растягивает улыбка.

Рано утром Чаймсы уходят в больницу. Юну с собой не берут: говорят, что туда пускают только родителей. Она перемывает посуду, оставшуюся от завтрака, отскребает с дивана кровь Мэри, подметает в гостиной, сгребает следы разгрома в кучу. Пытается читать. Она, похоже, уже лет сто ничего не читала. Но ни одна книга ее не увлекает. Она забредает в кабинет – ищет рукопись Клемента.

А вот и рукопись – под кипой газет на столе, который Клемент смастерил для Мэри из двери ванной. На первой странице стоит:

РАК ОБЩЕСТВА

ДИАГНОЗ

В СТИХАХ И В ГНЕВЕ

Клемента Чаймса,
магистра гуманитарных наук.

Второй страницы нет.

Долгий день тянется уныло. Юна никак не может придумать, чем бы стоило заняться. В шесть часов ей положено встать за прилавок, но куда девать время до шести, непонятно. Она идет к Борису, его, конечно же, нет дома.

Из щели между досками гуськом выползает семейство молодых тараканов и, пригибая длинные усики, подлезает под дверь квартиры. Юна досадует, что у нее нет ключа. Потом досадует, что не может подлезть под дверь, как тараканы. Опускается на пол у квартиры Бориса – ждет, когда он вернется с занятий. В коридоре темнеет, холодает.

– Б-г ты мой, вот явление так явление! – бормочет Борис, обнаружив Юну; вжавшись друг в друга, они добредают до кровати и целуются там день напролет. Юна опаздывает на работу, но она отогрелась, расхорошилась, ее губы, щеки, грудь, руки – такое у нее ощущение – жаркие, желанные. В кармане у нее ключ.

На следующее утро заведующий скобяной секцией делает ей предупреждение за два опоздания кряду: найти продавщицу сейчас не составляет труда, сообщает он.

Чаймсы с ней практически не разговаривают. Пребывают в непонятном расположении духа. По утрам они чуть ли не упархивают в больницу, и никакой тревоги в них не ощущается, напротив, впечатление такое, точно тревожиться им больше не о чем. О Кристине они почти ничего не говорят. Ей лучше, буркают они, определенно лучше. Борис, а он на связи с доктором Чичестером, молчит. Юна приободряется. Похоже, все складывается хорошо, даже не хорошо, а как нельзя лучше. У Чаймсов явно камень с души свалился. Борис, хохоча, валяет ее по кровати. К концу недели ее увольняют, однако, когда она сообщает Чаймсам, что не сможет вносить свою долю за квартиру, они принимают ее сообщение безропотно.

А она говорит с Борисом и все не может выговориться. Говорит, что Чаймсы держатся подозрительно благостно и даже экстатически. День за днем проплывают по больничным покоям, точно новобрачные, планирующие, как провести медовый месяц. Впоследствии сестры говорят, что они все время ходили щека к щеке. Они привлекали внимание и потому, что красивые, и потому, что питались исключительно шоколадными батончиками. Больничные бдения оставляли их не изнуренными, а свежими и лучезарными. Юна вспоминает, что Мэри как-то раз, да нет, не раз превозносила агрохимию: мол, слаборазвитым странам от нее куда больше пользы, чем от сухой юриспруденции. Всплывает в памяти и другое: Клемент часто поговаривал, что хорошо бы поехать в страну, где все исповедуют совершенно незнакомую религию, после чего неизменно корил Юну: как она могла упустить шанс поглубже узнать Турцию и Коран. Вдобавок Мэри вечно томит скука, а Клемента гложет зависть. Они чувствуют облегчение. Рады-радехоньки, что их выбили из колеи. Судьба воспрепятствовала им предаться делу без остатка, и они не отчаиваются. Жажда проблистать не дает им покоя. Они созрели для чего-то неизведанного.

К началу второй недели больничных бдений Чаймсов Юна и Борис становятся любовниками по-настоящему, а в середине той же недели Кристина умирает. При виде ящичка, который опускают в ямку, Юне рисуется собака, хоронящая косточку. На молодом раввине мятый галстук-бабочка. Над могилой он славословит всех студентов и интеллектуалов, которые блюдут заповедь «плодитесь и размножайтесь»: явно это его первые похороны, а после похорон Чаймсы распродают книги и покидают Нью-Хейвен, Юна больше никогда их не видит.

Порой Юне кажется, что она читает про них. Скажем, газетная шапка гласит: «Жена вступила в корпус мира, чтобы в семье воцарился мир»; и в статье рассказывается о женщине, отправившейся в Танганьику, в то время как ее муж остался дома, чтобы без помех написать роман о коррупции в банковском деле; Юна жадно пробегает колонку глазами: ей не терпится узнать, не Чаймсы ли это, но нет, не они. Или, скажем, Юне рассказывают о супругах, которых приняло, как своих, одно индейское племя, и они поселились в резервации, учат старейшин Hochdeutch [6] и стереометрии, и тем не менее и это не Клемент и Мэри. Однажды до нее доносится слух о молодом человеке, который ушел от жены, красавицы брюнетки, работающей в Бирме агрономом, и стал буддийским монахом, тут уж она не сомневается, что это Чаймсы, – загоревшись новыми учениями, они восстали и возродились. Но вот об этих примечательных супругах появляется статья в «Тайме» и выясняется, что они – советские граждане, державшие путь из Пинска.

– Забудь ты о них, – говорит Борис, но куда там.

Юна все ожидает, что Чаймсы вот-вот заявят о себе с газетных страниц, уже овеянные славой.

– У меня осталась их картотека. Что, если они захотят восстановить библиотеку? Карточки им понадобятся.

– От них добра не жди.

– Они то же говорили о тебе.

– Не исключено, что обе стороны правы, но дела это не меняет.

– Ха-ха! – Юна смеется. – Они были неправы в одном. Уверяли, что ты на мне не женишься.

Борис вздыхает.

– В конце концов, тут они не ошиблись.

– Ошиблись, еще как ошиблись. Они что имели в виду – что ты никогда не захочешь на мне жениться.

– А я хочу, Юна, – говорит Борис и просит ее в тысячный – по меньшей мере – раз выйти за него замуж. – Почему нет? Ну почему нет? Не понимаю, почему бы тебе не сказать «да». Юна, ну что тебя беспокоит? Ничего же не изменится, все останется точно так, как сейчас.

– Ты стесняешься, – накидывается на него Юна. – Стыдишься. Все знают про нас – вот что для тебя непереносимо.

– Да, плюс ко всему. Послушай. Давай обсудим все еще раз, договорились? Добро б это только меня не устраивало, так ведь и больницы тоже. Как, по-твоему, примут меня в приличную интернатуру? В первоклассную клинику? Кто меня возьмет? С меня хватит. Юна, давай поженимся.

– И не убеждай меня, что все будет, как есть, – говорит Юна. – Все уже изменилось. Ты сам изменился.

– Но и ты изменилась. Стала глупее. И сварливее. У тебя в голове и подобия мысли нет. Пыль да грязь, больше тебя ничего не занимает.

– Куда мне до тебя, ты такой ученый, – ехидничает Юна. – А я бросила учение ради отверток и автоматических замков.

– Говорил же я тебе, чтобы ты не возвращалась на эту дурацкую работу.

– А кто заплатил за дезинсекцию квартиры? За покраску кухни? К тому же ты, как я замечаю, не прочь поесть, – говорит Юна. – Во всяком случае, есть ты любишь больше, чем меня. И так было всегда. Если тебе что во мне и нравится, так это смотреть, как я ем.

– Да уж, это менее тягостно, чем смотреть, как ты стряпаешь. Склочница, – говорит Борис, – давай поженимся.

– Нет.

– Какого черта – почему нет? В конце концов, приведи разумные доводы – почему ты против?

– Тут ничему не научишься – вот почему! – орет Юна.

– Мне нужна не любовница, – говорит Борис, – а жена.

В итоге – но случается это годы спустя, а как и какие письма кто писал, и как часто, и как много, и кто кого с кем познакомил, все это быльем поросло – Борис обретает жену. Когда Юна через десять лет после их женитьбы навещает Органских, от прежнего Бориса остался разве что длинный нос; Юна втайне думает, что он смахивает на длинноносого бегемота. У его сынишки, хотя ему всего семь, и то больше сходства со студентом-медиком, которого она помнит: тот, задиристый, обаятельный, смешил ее без устали. Миссис Органская и сама толстуха, но ей это идет, впрочем, она всегда была толстухой, даже в девичестве. Она недавно овдовела, когда Юне пришло в голову, что она как нельзя лучше подойдет Борису. Борис теперь психиатр. Он все еще пишет Юне несусветные, ни с чем не сообразные письма: объясняет, что наконец-то понял, в чем дело – у нее такая травма на почве брака, которую не излечить. Она уже была замужем; хоть и вчуже, но прожила с Чаймсами их брак, по-прежнему верит в его совершенство и боится, что ей не удастся его повторить. Время от времени он предлагает Юне выйти за него замуж, невзирая ни на что.

Юна заканчивает докторскую в одном из университетов Среднего Запада; ее бывший консультант с женой и сыновьями присылает ей по телеграфу орхидею. Тема ее диссертации – «Влияние медиального залога греческого языка на латинскую просодию». Для этой темы путешествовать ни за границу, ни по Америке не требуется. Она получает место – бывают же такие невообразимые случайности – в Турции, отделении Нью-Йоркского университета [7]. Ее коллеги поголовно люди сугубо домашние. Они то и дело устраивают чаепития, обеды. На них время от времени приглашаются наиболее продвинутые учителя из окрестных школ. В числе прочих приглашается и миссис Оренстайн, преподаватель обществоведения. Юна и миссис Оренстайн кидаются друг другу в объятия и уходят из гостей пораньше, чтобы предаться воспоминаниям с глазу на глаз. Миссис Оренстайн, потирая пальчики-сосиски, рассказывает, что мистер Оренстайн, обожаемый учениками преподаватель физкультуры, полгода назад убился: несчастный случай в спортзале. Демонстрируя упражнение, соскользнул с параллельных брусьев. Остаток ночи проходит в разговорах о Чаймсах. Кто-то сказал миссис Оренстайн, что Клемент теперь стоматолог, кто-то – что он бухгалтер, но сказал ли кто правду, она не знает. Ходил слух, что Мэри работает в Министерстве иностранных дел, ходил также слух, что она постриглась в монахини, а Клемент пошел на содержание к шурину аргентинского консула. Точно известно: они живут в Вашингтоне; не исключено, что они живут в Вашингтоне; оба преподают астрономию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе; у них нет детей; у них шесть дочерей и один сын; Мэри в тюрьме; Клемент умер.

Напоследок миссис Оренстайн спрашивает Юну, почему она так и не вышла замуж. Юна находит вопрос бестактным и уклоняется от ответа.

– Розали, если захочешь снова выйти замуж, у меня есть подходящая кандидатура. Ему в тебе буквально все придется по душе. Во всяком случае, Клемент и Мэри говорили, что готовишь ты хорошо.

– Я их ненавидела, – говорит Розали. – И теперь ненавижу, стоит только о них подумать, а ты?

– Не знаю, – говорит Юна. – Раньше ненавидела, но Борис меня сбил с панталыку, еще тогда. Перед тем как встретить Бориса, я и впрямь их ненавидела. Та еще была лицемерка. А потом умерла их дочка, они винили в ее смерти меня, и тогда мне стало их жаль. И чем больше Борис распинался, доказывая, какие они эгоисты, какие пустышки и все такое, вдобавок не особенно и умные, тем яснее я понимала: при всем при том в них что-то есть. Я что хочу сказать: в них была цельность, они ей не поступались. Что да, то да.

Розали фыркает.

– Да их же насквозь было видно.

– Ну и что? – говорит Юна. – Это ничего не значит. Да, их насквозь видно, и все равно они замечательные, возможно, именно потому, что их видно насквозь. Они походили на пузырь, который никогда не лопается: видишь их насквозь, а они – что бы там ни было – блестят-переливаются. Из всех, кого я знаю, они одни не менялись с начала и до конца.

– Что-то я запуталась, – говорит Розали. – Кто он такой, этот Борис?

Юна хохочет во все горло.

– Розали, Розали, ты что, меня не слушала? Борис – это твой второй муж.

Навещает она их лишь десять лет спустя – раньше не могла собраться с духом; ей уже стукнуло сорок два. Десны у нее кровоточат, нескольких зубов не хватает, вместо них – съемные мосты.

– Что-нибудь слышно о Чаймсах?

Никто ничего не слышал.

– Динь-дон, – говорит недавно народившаяся дочурка Органских, и все улыбаются.

Как ни странно, визит проходит успешно. Юна приглядывается к семейному укладу Органских. Стол у них сытный, тяжелый, после основных блюд – аж три десерта: сначала пудинг, потом фрукты, потом чай с пирожными. Ребятишки явно больших надежд не подают. У Бориса все такой же чудовищный акцент. Розали скандалит с прислугой, не вытирает пыли. Величием в их доме и не пахнет, но в нем нет и вражды.

Розали просит Юну навещать их, и она дает слово, но держать его не намерена. В глубине души она знает, что не приедет никогда. К несовершенству она теперь относится терпимо, но учиться еще, еще и еще не хочет, одна мысль об этом невыносима.

Перевод с английского
Ларисы Беспаловой

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] Младенец кричащий (ломаная латынь).

[2] После детского сада (абракадабра, смесь немецкого и латыни).

[3] Опостылевший «Вулворт» (ломаная латынь).

[4] В Америке у табачных лавок часто ставились деревянные фигуры индейцев.

[5] «Ученик чародея» – баллада И.В. Гете (1797). В ней рассказывается, как в отсутствие чародея его самонадеянный ученик превратил веник в слугу и заставил его носить воду, но расколдовать слугу ученик не умел, и потоп смог предотвратить только явившийся в последний момент чародей.

[6] Верхненемецкий (нем.).

[7] В этом отделении готовят преподавателей для работы в Турции.