[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2009 ТАМУЗ 5769 – 7(207)
Как dandy лондонский одет
День рождения в Лондоне.
Рассказы английских писателей
М.: Текст, 2009. – 250 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)
Воспоминания бабушки Аделаиды, вышедшей замуж за красавца-католика на 15 лет моложе себя. Дочка еврея-знахаря, потчевавшего своих пациентов от всех болезней свекольным соком, лавочница и суфражистка, она считает себя «и еврейкой, и нет», но уверенно презирает бедных польских евреев-иммигрантов с соседней улицы. А другая состоятельная лондонская еврейская дама выказывает наигранный энтузиазм в помощи «бедному мальчику», спасшемуся из польских лагерей, пока этот «паршивый беженец» не покушается на ее дочь.
Неудачная авантюра «нахального еврейчика с окраины», возмечтавшего изжить свою шохетскую наследственность и проникнуть в лондонский бомонд: для обретения финансовой независимости он совершает дерзкое ограбление – на пару с ливанским арабом, выдающим себя за наследника иракского престола, – и оказывается в тюрьме. А вот другой молодой еврей, всю юность продрожавший от страха травли, выбивается в барристеры, научается по-лондонски интонировать, играть в гольф и правильно завязывать галстук и почти амнезирует свое происхождение, пока тетка в автобусе не называет его евреем, доводя тем самым до истерического припадка.
Небольшой прием в доме немецкой еврейки, бежавшей от Холокоста: сожаления об утраченном благополучии и респектабельности, радость по поводу получения компенсаций, очаровательно ломаный английский и кофе с яблочным штруделем.
Конфликт плотского вожделения и любовного чувства у закомплексованного еврейского подростка, которого, вырвав из его грез, жестоко избивают, потому что «вонючим евреям вход в парк воспрещен».
Обширнейшая коллекция изданий Андерсена, принадлежащая одному шанхайскому еврею – он отказывается продать ее датскому королевскому дому и бережет как зеницу ока в память о своем погибшем в концлагере сыне, который, подобно стойкому оловянному солдатику, «сгорел дотла».
Сборник составили рассказы английских писателей еврейского происхождения: от всемирно известной Мюриэл Спарк, автора десятков романов и нескольких сборников стихов и малой прозы, и классика английской драмы Арнольда Уэскера, летчика и кондитера, сына истэндского портного, до ранее не переводившихся на русский Клайва Синклера, автора беллетризованной биографии «Братья Зингеры», и Рут Джабвала, польской еврейки, уроженки Кельна, в 1939 году бежавшей в Англию, а впоследствии вышедшей замуж за индийца и тридцать лет прожившей в Индии.
Можно говорить о том, что при всем разнообразии героев и сюжетов, отражающих смешанную идентичность и нетривиальные судьбы авторов, перед нами – характерно английская малая проза, динамичная, сдержанная и остроумная, вечернее чтение перед камином, за чашечкой чая и кусочком кекса.
Но нельзя не заметить, что из этого уютного нарратива, напоминающего внеклассное чтение из школьных хрестоматий, повсюду торчат нервные окончания межэтнических и межкультурных контактов и конфликтов. Причем, что наиболее пользительно и познавательно, в некоторой хронологической перспективе. Познавательным это может быть для какого-нибудь современного наблюдателя, которого шокирует усиженный пакистанскими и иранскими семьями Гайд-парк и который думает (отражая торжество расовой парадигмы над этнической), что уж евреи-то с XVIII века неотъемлемая и полноправная часть британского общества. А вот ему, пожалуйста, предыстория: болезненный процесс интеграции оных евреев в оное общество, который закончился совсем недавно – да и закончился ли? да и каких евреев? – евреи разные бывают. И вот ему очерки субэтнической и социальной нетерпимости в еврейской среде, а то и нетерпимости внутриличностной, интернализованного антисемитизма. И все это культурно упаковано в лондонские котелки, «ягуары» и красные двухэтажные автобусы. Тщательно выверенная видимость, постепенно становящаяся органической сущностью.
Давид Гарт
Поиск идентичности
Карой Пап
Азарел
Пер. с венг. Ш. Маркиша
М.: Книжники, 2008. – 288 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)
Роман Кароя Папа (1897–1945?) принадлежит к великой интеркультурной словесности Австро-Венгерской империи. Это весьма принципиально: книга написана по-венгерски, но может быть истолкована как принадлежащая к межъязыковой еврейской литературе или, если быть до конца корректным, металитературе. Впрочем, этот тезис не вполне очевиден.
Названный в издательской аннотации «единственным венгерским писателем еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами», Пап русскому читателю практически не знаком. Поиск в Рунете дает ссылку лишь на роман «Азарел», то есть на этот самый его перевод. Что, впрочем, ничего не доказывает – восточноевропейские литературы, увы, вообще, за редкими исключениями, у нас малоизвестны. Как бы то ни было, имеющаяся информация позволяет говорить о Папе как о «типичном представителе» – или, если угодно, «потаенном классике».
В связи с еврейскими писателями, писавшими на разных языках, неизбежно встает вопрос об их идентичности именно как сочинителей, а не частных лиц, или граждан, или людей, исповедующих определенную веру… В зависимости от того, что мы принимаем за основу идентичности, можно говорить либо о еврейском литературном интернационале, либо об авторах, принадлежащих к различным литературам.
Франкофонная словесность Квебека или Бельгии, многочисленные англоязычные литературные традиции, испанский и португальский в Латинской Америке, ряд менее известных феноменов все-таки привязаны к конкретному географическому пространству, да и то их самостоятельность относительно языковой метрополии сомнительна. Здесь случай обратный: рассеяние развело людей одной культуры по разным странам и языкам. Трагическая уникальность данной ситуации заставляет искать и особые подходы.
«Азарел», не будучи шедевром, интересен, в числе прочего, именно с этой точки зрения. Сюжет его прост: третий ребенок вполне умеренного в религиозном пафосе раввина отдан – без особого желания родителей – на воспитание фанатичному деду. После его смерти ребенок возвращается в семью, но не может преодолеть своей отъединенности от сложившегося, вполне мещанского уклада жизни родителей, брата и сестры.
Он не понимает простых, с точки зрения «нормального» человека, вещей, уходит в мир фантазмов, не может принять ни сугубо внешнего, начетнического извода веры, ни бытового прагматизма, ни социального неравенства, ни отдельности евреев и гоев. Это развивает в нем страх, манию преследования, желание самоубийства, ненависть к родным, одноклассникам, учителям и вообще окружающей его общине. Он впадает в умопомешательство, уходит из дома, находится на грани смерти и… в конечном итоге выздоравливает, примиряется с близкими, входит в обыденный социум.
Почти в самом конце появляется реплика главного героя (повествование все время ведется от его лица): «Я был болен и все забыл». Ее вроде бы следует понимать как заявление о возвращении в нормальную жизнь, но в то же время и как иронически-горькую форму самозащиты, окончательно расщепившую «я» «правильного» еврея и «я» пророка, сказочника, безумца, странника, окончательно разорвавшую ту идентичность, что уютно себя чувствует лишь до постановки некоторых крайних вопросов.
Не зная венгерского и не имея возможности судить об оригинале, отмечу блестящий текст, получившийся у переводчика, Шимона Маркиша. Этот, в общем-то, однообразный, унылый, затянутый монолог он расцвечивает подлинными стилистическими блестками (особенно хороши фантазмы и видения главного героя, как и сами моменты остранения, честного непонимания им закономерностей текущей вокруг него социальной жизни). Да и передача детского сознания на высоте. Иное дело, само послание остается двусмысленным: неясно, видит героя автор победителем или проигравшим.
Данила Давыдов
ИСТОРИЯ ИСТОРИКОВ
Проблемы еврейской истории. Ч. 1.
Материалы научных конференций центра «Сэфер» по иудаике
М.: Книжники, 2008. – 498 с.
Академическая иудаика на постсоветском пространстве давно не казус, а процесс, имеющий свою собственную историю. Неизменным мотором этого процесса служит московский центр «Сэфер» и его конференции: зимняя «взрослая» и летняя «детская», то есть для студентов и аспирантов. Впрочем, эта «сегрегация» давно уже действует только в одну сторону, так как многие «дети» активно выступают на ежегодной «взрослой» конференции. Зимняя конференция (в 2009 году она прошла уже в шестнадцатый раз) – традиционная кульминация академического года в российской иудаике.
Центр «Сэфер» был задуман его создателями не только как академический форум, но и как «питомник», терпеливо выращивающий «русскую» иудаику. Поэтому почти всякий, кто проявил интерес к «еврейской науке», мог рассчитывать и на доклад, и на его последующую публикацию. Такая позиция многим кажется спорной, особенно в последние годы, когда «кастинг» завершен и давно известно, who is who в отечественной иудаике. Не обсуждая выбранную «Сэфером» стратегию по существу, замечу, что благодаря отсутствию строгого отбора труды «сэферовских» конференций станут в будущем незаменимым источником для исследователя, который захочет написать историю иудаики на постсоветском пространстве.
Он увидит, в частности, что одни направления (например, изучение истории евреев России) бурно прогрессировали, а другие (изучение литературы на идише или еврейского искусства), несмотря на отдельные яркие работы, топтались на месте. Объяснением тому служат разные причины. С одной стороны, сказывается наличие сложившихся еще в советское время научных школ, которые сумели использовать свой опыт и наработанную методологию при работе с новым материалом. С другой – мощный импульс некоторым направлениям придали работающие в них яркие исследователи. И все-таки всего не объяснишь. Почему, скажем, славная своими традициями российская филология не смогла реализовать себя в изучении еврейской литературы? Б‑г весть.
«Сэферовские» тома – это не только сборники статей, это документы эпохи, отпечаток ее духовных интересов, успехов и неудач. Не стал исключением и первый том материалов конференций за 2007 год. В нем есть все то, о чем сказано выше, но заметны и определенные изменения. Книга выглядит гораздо солиднее предыдущих «сэферовских» изданий, и этому можно было бы только радоваться, если бы не одно пугающее обстоятельство: впервые за много лет сборник вышел в свет не через год, а через два после конференции, и из анонсированных трех томов перед нами пока только один. Известно, что два других уже в типографии и их выход задержали финансовые затруднения. Желаем «Сэферу» их скорейшего преодоления.
Сборник «Проблемы еврейской истории» посвящен светлой памяти англо-американского историка Джона Клира, классика историографии евреев в России, учителя, коллеги и друга многих из тех, кто «собрался» под обложкой этой книги. Сборник открывает интервью с ним, где он, между прочим, рассказывает о начале своего научного пути в 1970‑х годах: «В то время историей евреев России в Америке занималось человек пять». А в СССР, по крайней мере официально, не занимался никто. И вот по прошествии 30 лет перед нами толстый том, отражающий только русскоязычный сегмент историографии евреев России и только за год.
Впервые материалы двух конференций, «общей» и молодежной, объединены под одной обложкой. Это решение, быть может вызванное организационными или финансовыми причинами, кажется неудачным. Как уже было сказано, труды конференции – сами по себе исторический документ, отражающий то, что на этой конференции звучало. Принятый способ публикации не позволяет разделить доклады разных конференций. Случаются и откровенные накладки. Петербургский историк Ольга Минкина, выступавшая и на той и на другой конференции, оказалась представлена двумя статьями (обе, впрочем, превосходные), что кажется несколько странным.
Еще одна неприятность, вызванная объединением, связана с тем, что традиционная «разношерстность» уровня публикаций, свойственная «сэферовским» сборникам, от такого подхода только повышается. Конечно, многие из «молодых», получившие профильное образование по иудаике, владеющие ивритом, идишем, европейскими языками, давно и закономерно превзошли своих учителей. И тем не менее соседство студенческих и профессорских работ выглядит иногда странно. Кроме того, неизменная «сэферовская» снисходительность привела под красивую обложку статьи, публикация которых непозволительна даже в «молодежном» сборнике. Это либо элементарная компиляция, как, например, статья Е. Цибульской, либо компиляция с элементами плагиата, как статья И. Муратова.
В обсуждаемом сборнике, как и в предыдущих, велика доля описательных работ, построенных на материалах местных или центральных архивов, столичной или региональной прессы. Сама по себе эта деятельность, вводящая в оборот новые материалы, необходима и почтенна, но особых эмоций не вызывает. Значительный блок, по давней традиции, составляют также краеведческие исследования, посвященные истории еврейских общин того или иного города.
Традиционно высокопрофессионально выглядит подборка статей, посвященных хазароведению. Эта отрасль медиевистики, имеющая давние корни в отечественной науке, нашла себе в иудаике удачную «рамку», но осталась по существу самостоятельной дисциплиной. Собственно к иудаике, в узком смысле слова, относятся далеко не все «хазарские» штудии.
Подлинным украшением сборника являются статьи, в которых новый материал сочетается с постановкой и анализом той или иной проблемы. Среди них – интересное исследование Т. Хижей о контактах субботников и евреев в первой половине XIX века. Лучшие работы выполнены на стыке научных дисциплин. О. Минкина в статьях о взаимоотношениях евреев и власти в начале XIX века в России активно использует методы культурной антропологии и фольклористики. А. Иванова, анализируя репрезентацию еврейской аграрной колонизации в советской агитфотографии 1920–1930‑х годов, сталкивает несколько исследовательских стратегий (от традиционно-исторической до искусствоведческой) и создает убедительный образ эволюции еврейской темы в советском фотоискусстве.
Постсоветская иудаика исчерпывает одни темы, отбрасывает другие и открывает для себя новые. За этой эволюцией можно и нужно с интересом следить, читая сборник «Проблемы еврейской истории».
Валерий Дымшиц
К 100‑летию Александра Печерского
Собибор
Сост. С.С. Виленский, Г.Б. Горбовицкий, Л.А. Терушкин
М.: Возвращение, 2008. – 264 с.
Обычно мы слышим о Холокосте как о жестокой деловитости одних и пассивной обреченности других, мартирологе с перечислением: такое-то место – такие-то даты – столько-то погибших. Холокост – история уничтожения и унижения, выживания и сопротивления, причем сопротивление заключалось главным образом в том, чтобы вопреки воле палачей сохранить человеческий облик. Более решительное и организованное сопротивление, побеги и тем более массовые восстания в лагерях – все-таки редкость, случай исключительный, а уж удачные восстания и побеги – и вовсе уникальный. Восстание в Собиборе представляет собой такое исключение, ставшее возможным в значительной степени благодаря Александру Печерскому.
Выпускник музыкального училища и работник Дома культуры, человек в общем-то штатский, которого солдатом сделала война, Печерский неожиданно оказался тем самым лидером, одно присутствие которого способно вдохновить людей, внушить им надежду на победу и веру в свои силы, – и это несмотря на то, что с некоторыми заключенными он даже не мог общаться без переводчика. Он сумел организовать людей, примирить разные интересы, в нужный момент принять правильное решение, мгновенно оценив ситуацию: достаточно сказать, что от его приезда в лагерь до восстания прошло чуть больше трех недель. За это время растерянные, деморализованные, безоружные евреи-заключенные стали организованной слаженной силой и вырвались на волю. Перед Печерским встала новая проблема, которую как ни решай – выйдет плохо: ведь невозможно сохранить незамеченными в лесу несколько десятков человек. И он принял жестокое, но единственно возможное решение: разделиться на малые группы в соответствии с происхождением (вернее, с родным языком) беглецов. «Русские» будут пробираться к своим, «поляки» – выходить к партизанам или искать убежища по деревням. Печерский даже не смог огласить это решение – ведь никто не нашел бы в себе мужества принять его и рассеяться по лесу спустя всего несколько часов после того, как они, вместе всё подготовив, в назначенный день убили эсэсовцев и охранников и обрели свободу. Пришлось просто бросить «поляков» и уйти с небольшой группой.
Большую часть бежавших поймали, но кое-кому удалось перейти линию фронта или примкнуть к партизанам. Один из выживших («поляк» Томас Блатт) стал историком и через много лет встретился с Печерским и с одним из эсэсовцев, которому повезло: в момент восстания он отсутствовал. Странная параллель: обоих после войны ждало заключение, а потом – тихая незаметная жизнь. Немец отсидел 16 лет и работал театральным осветителем. В интервью с историком он спокойно и неохотно говорил о прошлом, отмечая, что весьма сожалеет о том времени. Он, конечно, и не вспоминал, как упивался, чувствуя себя полным повелителем этих жалких заключенных, назначая задание – расколоть за определенное время пень, причем сам стоял рядом с секундомером, и наградой за выполнение задания была сигарета, а наказанием за невыполнение – смерть. И вряд ли он вспомнил задыхающегося, с еще дрожащими руками заключенного над только что расколотым пнем, мрачно отказывающегося от сигареты: «Я не курю». Это был Печерский.
Печерский просидел гораздо меньше эсэсовца, но этого срока оказалось достаточно, чтобы арестованный вместе с ним его брат, диабетик, умер в тюрьме. А потом – невозможность найти работу, клеймо «почти предателя». Только страх властей перед международной популярностью героя Собибора помешал обычному ходу репрессивной машины. Удалось даже издать воспоминания Печерского «Восстание в Собибуровском лагере».
Но особой популярности ни имя Печерского, ни тем более история еврейского героизма не получили до самой перестройки. Вышли две популярные книжки с не слишком солидной фактографической базой, но зато (требование цензуры) очень тщательным избеганием слова «еврей» и упоминаний о последующей судьбе главного героя. Теперь этот «пробел» восполняется подробной, написанной на основе документов и воспоминаний непосредственных участников событий книгой.
Михаил Липкин
«Все в этой книге – правда»
Анатолий Кузнецов
Бабий Яр
Киев: Саммит-книга, 2008. – 368 с.
«Наказується всім жидам міста Києва і околиць зібратися в понеділок дня 29 вересня 1941 року...» Такие плакаты на серой оберточной бумаге, идеально стилизованные под сороковые роковые, появились несколько месяцев назад на центральных улицах украинской столицы. Листовки такого же содержания молодые люди с красными повязками раздавали прохожим.
Лишь крохотная надпись внизу поясняла, что это – часть рекламной кампании нового издания знаменитой книги Анатолия Кузнецова «Бабий Яр».
Жестко? Возможно. Провокационно? Более чем…
Но результат налицо – книгу, изданную приличным по нынешним временам тиражом, книгу тяжелую и специфическую, сегодня найдешь не в каждом крупном книжном магазине. Была, говорят, разобрали… И это – лучший ответ тому шквалу гневных упреков в беспринципности и отсутствии чувства меры, который обрушился на издателей «Бабьего Яра».
Интересно, что вместе с русской версией «романа-документа» впервые (!) вышел и украинский перевод, сделанный, кстати, сыном писателя.
Авторскому изданию книги, которая, наряду со стихотворением Евтушенко, стала одним из первых произведений о трагедии Бабьего Яра, скоро исполнится 40 лет. Слово «авторское» принципиально важно, поскольку разрешенную в свое время к публикации в «Юности» кузнецовскую рукопись настолько изуродовали цензоры (да и тогдашний главред журнала Борис Полевой), что смысл многих глав изменился до неузнаваемости, а некоторые абзацы просто вызывали недоумение, поскольку предшествующие им эпизоды были вымараны…
Через несколько лет, летом 1969-го Кузнецов остался в Лондоне, куда был направлен в творческую командировку («по ленинским местам») для написания романа, приуроченного к 100‑летию со дня рождения Ильича. Самым ценным в скромном багаже «невозвращенца» была фотопленка с рукописью «Бабьего Яра».
Настоящее издание соответствует полной «эмигрантской» версии, где курсивом выделены места, вырезанные при подготовке журнальной публикации, а в квадратные скобки заключены дополнения, сделанные автором в 1967–1970 годах.
Собственно, в этом курсиве и квадратных скобках – целая эпоха советской цензуры и писательской самоцензуры. Коллекция табу-фраз и табу-мыслей обо всем, что касается истории Великой Отечественной, немецкой оккупации, Холокоста и того, что принято называть «советской действительностью».
Висели красные немецкие флаги. Они были потрясающе похожи на советские, если их не развевал ветер. На советских красных флагах – серп и молот. На немецких красных флагах – свастика.
Отмечена и трогательная преемственность НКВД–Гестапо:
Взорвав Крещатик с магазинами и театрами, взорвав историю Руси – Лавру, НКВД, однако, оставило в неприкосновенности свой дом, словно нарочно для того, чтобы у гестапо были сразу же все условия для работы. Гестапо приняло и оценило такую любезность, немедленно разместилось за фасадом, и крики возобновились… При отступлении немцы подожгли соседние дома <…> университет, но оставили в неприкосновенности дом № 33. Сейчас в нем КГБ УССР.
Досталось и дворникам, хранившим ключи от «запертых квартир сбежавших партийцев и бюрократов. Они захватывали квартиры по пять-шесть комнат, принадлежавшие каким-нибудь секретарям горкома, полные невиданных сказочных вещей. В эти свои новые квартиры они стаскивали барахло со всех этажей, превращая их в подлинные склады. Рассказывали, что один дворник… натащил к себе двенадцать роялей, ставя их в два этажа, один на другой».
И конечно, когда колонну евреев вели в Бабий Яр, в воротах и подъездах стояли жители и не просто смотрели, вздыхали, а – через запятую – «посмеивались или кричали евреям ругательства».
А уж такую крамолу, как «счастливчики эти перелетные птицы, без всяких разрешений могут взять себе и полететь», просто нельзя было не купировать.
В одной из последних глав описывается, разумеется в квадратных скобках, как в одной деревне дети на голых, обледеневших трупах немцев катались с гор: «[Сизый, прямой, с мутными стеклянными глазами, труп на сильном морозе тверд до звона. Но сейчас мороз был слабый, и кучи невыносимо воняли]».
Жестко? Провокационно? Эпатажно?
Да, да и еще раз да. Но, как и предупреждал в первой строке первой главы автор, все в этой книге – правда.
А она не всегда елейно-благостна и эстетически безупречна…
Михаил Гольд
НАМ ТОШНО БЕЗ ДОВЛАТОВА
Александр Этман
На седьмой день: Рассказы
М.: Время, 2009. – 384 с.
Почти двадцать лет с нами нет Сергея Довлатова, и все это время он незримо присутствует среди нас, смущая коллег обманчивой легкостью своих текстов. Его популярность заразительна и провокационна. Кажется, что достаточно быть умным, ироничным, наблюдательным, пьющим, готовым ради красного словца не пожалеть друзей и близких родственников – и дух Сергея Донатовича непременно снизойдет на тебя и благословит. Ну а если ты еще вдобавок и еврей, и журналист, и приехал в Америку на ПМЖ из Прибалтики, то от «рифмы» судеб уже никуда не деться: хочешь или не хочешь, но рассказы – и об эмигрантском настоящем, и о советском прошлом – тебе, голубчик, писать придется. А ну-ка, быстро к столу!
Костромин продолжал:
– …и в это тяжелое для страны время мы, представители творческой интеллигенции, чувствуем необходимость еще теснее сплотиться под сенью Коммунистической партии Советского Союза…
– «Под сенью» – это плохо, – сказал я. – Сень может быть у дерева, и вас обвинят в сравнении КПСС с дубом.
– Спасибо, – холодно согласился Костромин. – Сделаем так: «под знаменами Коммунистической партии».
– Ты видел эти знамена? – разламывая конфету, спросил меня Юра.
– Нет, но они есть наверняка. Знамена есть у всех. Даже у нашей редакции есть свое знамя. В него недавно сморкался собкор «Литературки» по Латвии Жора Целмс.
Похоже на довлатовский «Компромисс»? Похоже. Александр Этман, работавший в рижской газете «Советская молодежь» (Довлатов до эмиграции работал в «Советской Эстонии») и ныне выпускающий в Чикаго газету «Новый Свет» (Довлатов в Нью-Йорке выпускал «Нового американца»), не просто движется путем старшего товарища, но старательно наступает в неостывшие следы. В книге рассказов Этмана можно обнаружить, помимо «Компромисса», отголоски еще и «Наших», и «Марша одиноких», и, конечно же, «Соло на IBM».
Справедливости ради заметим, что несколько раз автор честно пытается выбраться из-под довлатовской сени – и тогда возникают мучительно «серьезные» ностальгические рассказы, ложно-многозначительные, сюжетно невнятные и унылые стилистически («со сжимающимся от обиды сердцем она вспоминала себя тоненькой и юной…» – из рассказа «Квадрат Малевича»). Однако по преимуществу Этман все же стремится не разжалобить читателя, но насмешить.
Временами автору удается более или менее точно воспроизвести довлатовскую манеру («Фотографию сына он выхватывал из бумажника быстрее, чем любой ковбой – револьвер из кобуры»), хотя он периодически сбивается с иронии на тяжеловесную грубость («Если бы сотрудники американских посольств пользовались прибором, измеряющим уровень глупости, и на основании полученных показателей выдавали бы визы, то, по меньшей мере, пятьдесят процентов иммигрантов ими бы не стали»). Но главная беда Этмана даже не в этом.
Довлатов делал литературу из окружавшей его повседневной жизни, с веселым цинизмом кукловода используя реальных людей в качестве персонажей вымышленных им историй. Этман, напротив, честно фиксирует «случаи из жизни», воображая, что достаточно описать реальный факт (просто забавный или идиотически забавный) – и литература сама в нем поселится. Вот скунс забегает в дом за полчаса до прихода гостей и делает атмосферу невыносимой («В мире животных»). Вот очень нетрезвый водитель на автомате пригоняет к себе в гараж полицейский автомобиль вместо своего («День Колумба»). Вот вор в супермаркете кладет кусок мяса под шапку, а сотрудник магазина вызывает «скорую» к покупателю с окровавленной головой («Пирожок»). Вот добровольные грузчики заносят тяжеленный музыкальный инструмент не в тот многоэтажный дом («Рояль»). Каждая из таких историй занимает по нескольку страниц. Это не моментальные фотографии, а монументальные анекдоты – словно газетная работа не научила автора хотя бы краткости.
Впрочем, есть случаи, когда и краткость – ничему не сестра. В этом легко убедиться, прочитав заключительный раздел книги, эдакий мини-словарик «Эмиграция от А до К». Джордж Буш, Брежнев, супермаркеты, водка, закуска, еврейский вопрос… Всего одна цитата: «На что мог рассчитывать иной раввин в Советском Союзе? На зарплату инженера, которую нужно было отдавать русской маме? А тут для нашего раввина раскрываются поистине неограниченные возможности, потому что, в отличие от Советского Союза, тут тебе и обрезания, и бармитцвы, и хупы, и похороны, да и праздников – вагон и маленькая тележка. Знай только нож держи заточенным, а тору – под рукой. Деньги сами потекут»… Смешно? Гм. На этом фоне, пожалуй, даже рассказ про скунса пахнет вполне сносно.
Роман Арбитман
Антисемитизм для чайников
Семен Резник
Мифология ненависти. Об антисемитизме – для всех
М.: Academia, 2008. – 100 с.
«Типичное заблуждение рационально мыслящих интеллектуалов состоит в том, что достаточно доказать, продемонстрировать подложность какого-то документа, и он перестанет кого-либо интересовать. История показала, что это не так».
Замечательные слова – правильные и обязывающие. Ибо, написав их в просветительской брошюре об антисемитизме, автор просто вынужден сказать за «А» неизбежное «Б». То есть – объяснить социально-психологическую природу антисемитизма. Явления опасного отнюдь не только и, возможно, даже не столько для евреев. Этого, однако, автор и не совершает. Вернее – начинает двигаться по указанной дороге, разбирая основные антисемитские мифы («Жиды Христа распяли», «Кровавый навет», «Всемирный заговор» и «Еврейская пятая колонна»), убедительно демонстрируя их вневременную и страновую инвариантность, но на этом практически и останавливается. В результате получается опять же мифологическая какая-то картина: ненависть к евреям как ничем, даже самими евреями, не обусловленная всегдашняя сущность. Б‑жественной природы, похоже.
Кто-то, возможно, склонен так и считать – но вот убедить сколько-нибудь способного воспринимать убеждения человека в том, что антисемитизм бред, при таком подходе довольно сложно. Говоря по-простому, миф о всемирном еврейском заговоре, например, в содержательной части принципиально неопровергаем по существу. Просто в силу своей логической структуры. На любой довод существует ответ, перекрывающий предшествующий аргумент за счет форсирования уровня конспирологичности. И победить его можно, лишь уйдя от прямого спора – за счет перевода обсуждения на материи, относящиеся к причинам циркуляции означенного мифа в массовом сознании. Это, конечно, некорректно логически, зато соответствует здравому человеческому смыслу, а потому имеет шансы на рецепцию. Хотя скрупулезное изложение перипетий создания «Протоколов Сионских мудрецов» отчасти и является шагом в указанном направлении. Но, повторяю, лишь первым шагом.
Тем не менее брошюра, в общем, полезная, ибо содержит довольно аккуратно расписанные и подпертые ссылками сведения по заявленным вопросам. Хотя… читаем, допустим, такое: «Дед Петра Павловича Шафирова крестился и стал Петром Филипповичем Шафировым. Его сын, Павел Павлович, был крещен уже при рождении… От этого брака и произошел Петр Павлович Шафиров». В действительности же Павла Павловича Шафирова родил не Петр Филиппович вовсе, а сам Семен Резник: согласно новейшим исследованиям (см., например, монографию Д. Серова «Администрация Петра I») такого человека просто не существовало, а Петр Павлович являлся сыном Павла Филипповича непосредственно. И подобных проколов, похоже, немало: так, потери Германии во второй мировой войне – до сих пор предмет дискуссии, но никогда не оценивались в 12 млн человек убитыми. На этом фоне неправильное написание фамилии известного историка русской церкви А.В. Карташева – сущая мелочь.
Все это вроде бы и не меняет смысла высказанного – но доверие подрывает весьма основательно.
Лев Усыскин
Прикладная экзотика
Сеймур Эпштейн
От кускуса – к каше. Репортаж с театра еврейских общинных действий
Jerusalem: Gesharim; М.: Мосты культуры, 2008. – 336 с.
От пряного магрибского зноя – к вечной мерзлоте. От гостеприимных берберских шатров – к городам, прежде закрытым для иностранцев. От кускуса – к каше. Благодатнейший материал для публициста! Однако экзотические контрасты в «репортаже» Сеймура Эпштейна – лишь яркий фон. Куда важнее здесь контраст иной: великого прошлого и многообещающего будущего, медленного угасания и бурного возрождения.
Таковы «различия… между чарующей атмосферой обреченной на распад некогда великой древней еврейской общины Марокко и перспективной, хотя и требующей напряжения всех сил ситуацией, сложившейся в потерянной еврейской общине Советского Союза, которой, однако, вскоре предстояло обрести себя». Эти коренные различия накладывают отпечаток и на особенности местного менталитета, и на привычные общинные заботы, от соблюдения кашрута до вопросов финансирования. Основной вывод прост: какой бы благой ни была цель, универсальных путей ее достижения не найти.
Нужно сначала вникнуть во все местные тонкости, изучить привычки «аборигенов» и, возможно, даже «обновить» свои предпочтения («Так, прожив в стране [Марокко] некоторое время, я вдруг осознал, что мне трудно пройти из пункта А в пункт Б, не зайдя по пути в кафе, чтобы выпить кофе с молоком», – с улыбкой замечает Эпштейн). У самого автора подобного опыта набралось без малого двадцать лет: все эти годы он проработал в «Джойнте», занимая должности от консультанта до руководителя образовательных программ – которым уделяется особое внимание в книге.
В книге, которая выросла из отчетов, дневниковых заметок и просто воспоминаний. Эпштейн, конечно, не Эгон Эрвин Киш и не Джон Рид, да и сама тематика специфическая и к тому же чисто прикладная, «для своих», – не слишком разгуляешься. Но он прилежный наблюдатель и аналитик, открывающий за очевидными противоположностями взаимосвязи более тонкие. Например, марокканская культура ориентирована в основном на звучащее слово, а советские люди – книгочеи; и даже у роднящего их фатализма – разные истоки.
Кроме того, сложный материал обретает живое дыхание благодаря десяткам человеческих историй, пронзительных, трогательных, забавных. Чего стоит рассказ о творении кемеровских евреев – самодельных картонных тфилин. Или – одной строчкой – упоминание о том, как «пожилой еврей в Омске, полвека не видевший этрога, заплакал от счастья».
Русскоязычному читателю вообще будет интересен взгляд со стороны на постсоветскую terra incognita. Далеко не лучезарную: безрадостный, бедный, обшарпанный – список тусклых эпитетов можно продолжить. Всплывают в книге и достопамятные авоськи, и водка, и прочие унылые диковинки, в том числе почти кошачья способность людей приспосабливаться к любым условиям. В общем, что советскому еврею хорошо, то марокканскому – смерть. Такая экзотика.
Алла Солопенко
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.