Давние Рассказы

Юлиан Тувим

Период между восстановлением польской государственности после первой мировой войны и сентябрем 1939 года – началом второй мировой – в Польше называют межвоенным двадцатилетием.

Заново возникшая после почти двухсотлетних разделов страна переживала время «собирания камней». Камни были разные. Булыжники пролетариата. Камни в чужой огород. Краеугольные камни. Камни, сверкавшие в ожерельях высокопоставленных шлюх… И те, которые, ловко работая мастерками, укладывали в стены мастера своего дела – искусные каменщики…

…И те, которыми расколачивали оконца еврейских лавочек.

В Польше, где евреи составляли чуть ли не треть населения, антиеврейские выходки тогда были в порядке вещей, а вдохновляемая гитлеровским соседством чернь накапливала плебейскую ярость, ибо впереди ей виделся небывалый триумф.

Газеты верещали, писаки изощрялись, религиозные авторитеты проводили диспуты, идеологический силос скармливался в непомерных количествах. В университете устроили «лавочное гетто» – отделили от остальных студентов скамьи еврейских учащихся. Арийские активисты размахивали бритвенными лезвиями.

Но такой была не вся Польша. Были польские граждане, которых не раздражали пейсы и лапсердаки, были достойные министры и самоотверженные клирики. «Не могшие молчать» писатели (еврейского и нееврейского происхождения) делали свое дело. Среди них один из лучших польских поэтов, иронический Юлиан Тувим. Хамская пена, конечно, не оставляла в покое и его, он же мастерски отбивался, насмешничал и ободрял своими выдумками обескураженных и помрачневших соплеменников.

Три текста, которые мы публикуем, дают некоторое представление о тогдашней атмосфере.

А вторая мировая тем не менее началась, и культура, которая вроде бы призвана защитить и ободрить людей, в который раз не упасла обреченных и не остановила убийц.

Асар Эппель

 

КИНОХАМЫ

Существует преступная миллионная мафия, гнусную деятельность которой, к сожалению, не получается «подвести» под статьи уголовного кодекса, хотя члены ее заслуживают всех существующих, а также не используемых уже пыточных методов – строгого тюремного заключения, содержания в темнице, публичной порки и безотлагательного мордобоя. Эта организованная банда, эта бражка темных субъектов орудует исключительно по кинотеатрам. Воруют? Нет. Такое можно было бы понять. Аморально ведут себя? Нет. Такое было бы даже мило. Что же эти уроды делают?

Читают вслух титры.

Не знаю, дорогой читатель, преследуют ли они тебя. Меня – неотступно. Едва я усаживаюсь в кресло, тут же позади появляется (или уже поджидает меня там) какая-нибудь парочка и вслух, с кретинским упорством читает титры. Если парочка составлена из самца и самки, чтицей, как правило, бывает она. Если пара хамов рода мужеского, читают по очереди. Если две идиотки – разом. Случалось мне иметь позади и целые семьи. Тогда чтение производились «по голосам» (мелодекламация) с компонентами тонких детских голосочков. Наихудшая разновидность этих мерзавцев – типы не только читающие титры, но и громко оповещающие обо всем, что происходит на экране:

«И что же с нашим делом, дорогой граф? Увижу ли я когда-нибудь свои деньги?»

Скотина принимается читать по складам:

– И… и… что… что же с на… на-на-нашим делом до… доро… дорогой граф… граф…

Титр между тем исчез, поэтому он спрашивает урода, который сбоку, что там «было нарисовано». Тот сообщает:

– Он его спрашивал, что с этим делом и отдаст ли он ему гро́ши.

А на экране уже видать графа и его собеседника оживленно беседующими. Идиот снова начинает:

– Во! Он сейчас его спрашивает, что с этим делом и отдаст ли тот деньги. Ха-ха! Дурак будет, если отдаст.

Граф в погоне за циркачкой, уже в Багдаде, там вспыхнула революция. Арабы несутся на взмыленных конях. Титров, к счастью, нет. Но скотина есть. И он, конечно, вещает.

– В Палестину отвалил за деньгами. Там евреи верхом ездиют. А ее найти не может. Во – с револьвером зафигачивает. Чего-то у старичка спрашивает.

Появляется титр: «Но Хасан ибн Наджмуддин не узнал своего благодетеля».

Тусклый кретинский голос тотчас вступает.

– Но Ха… Хасан и… ибн… Надо-же… Муд… Муд-дин… не… у… у… узнал своего благо… благодетеля.

Дружок тупого хама добавляет любопытный комментарий:

– Во – не узнал его. Он не знает, что это он, потому что его не узнал. Если б узнал, то бы знал, а так не знает.

…А тут магараджи палят уже из пулеметов в окна подземного кабаре в Лиссабоне. Шампанита поет английский шлягер.

 

Обращайтесь обходительно с селедкой,

А с телятиной как можно мягче...

 

На экране перевод:

 

Коль девочка полюбит,

То поцелуйчик даст…

 

Чудовище порождает шутку:

– Может, даст, а может, не даст! А?

Приятель с ним соглашается:

– Возможно, не даст, а возможно, даст.

И оба смеются. Долго смеются, булькая, шепелявя, капая слюной, обхрюкивая и обрыгивая все, что видят, читают, думают и чувствуют.

А если им сказать, чтобы сидели потише, неодобрительно шикнуть или строго поглядеть, смертельно оскорбляются и сыплют злобные реплики:

– Если нервный, дома надо сидеть.

– Глядите на него! Еврейский граф!

– Брось, Вацек, будешь со всякими говорить!

– А если я не желаю выслушивать замечаний! Интеллигенция!

– У меня билет тоже купленый!

– За своим шнобелем присматривай!

– Воспитанный нашелся!

Они многое могут сказать.

В этот момент проектор запинается и экран на четверть секунды гаснет. Хамы колотят ногами, стучат палками и орут «сапожники!» По-ихнему, кто-то их надувает. Раз «уплочено», подавай им порядок – и даже мельчайший, мимолетнейший дефект гениальной машины будит в канальях что-то вроде полагающегося им триумфа.

1931

ИНТЕРВЬЮ

На визитной карточке, которую протянула мне горничная, стояло: «Богдан Рышард Лупко, литератор». Затем вошел сам литератор Богдан Рышард Лупко, объявил, что он – Богдан Рышард Лупко, литератор, и сел.

Богдан Рышард Лупко оглядел стены, письменный стол, полки и, наконец, голосом дрожащим и радостно возбужденным сказал:

– Вот, значит, храм раздумий, в коем творит маэстро.

Положительное впечатление, произведенное на меня Богданом Рышардом Лупко возникло как-то сразу. «Маэстрящих» я вообще-то недолюбливаю. Но, поглядев в его голубые сияющие глаза, полные восторга и поклонения по отношению ко мне (в глазах этих было целое посвящение – длинное, сердечное, преувеличенное, завершаемое глубоким уважением и преданностью), поглядев на беспомощные руки Лупко, руки, которые могли быть в данный момент самыми счастливыми, держи они букет роз (предназначенный, разумеется, мне), – я почувствовал теплую симпатию к Богдану Рышарду и с неподдельным дружелюбием ответил:

– Вот, значит.

Лицо Лупко раскраснелось так, словно бы ответ мой был сенсацией, откровением, чем-то менее всего на свете ожидаемым.

Влажным восхищенным взглядом начал он полировать мебель, и словно бы превратился в весеннее солнце, от которого некрашеные полки, стол, стулья (и я сам) засияли, словно наполитуренные.

Мы помолчали несколько мгновений, оба счастливые и смущенно улыбающиеся.

– Я пришел, маэстро, просить у вас интервью. Я редактирую литературный ежеквартальник слушателей Высшей шелководческой академии (ВША – прибавил он с лукавой улыбкой). Журнал наш называется «Зови нас, рань!» и...

Название журнала столь озадачило меня с фонетической стороны, что я прервал Лупко и попросил написать последнее на бумаге. Несколько успокоенный увиденным, я поинтересовался программой журнала, его содержанием, целями и тому подобным, то есть абсолютно не имеющими для меня значения вещами.

Литератор Богдан Рышард откашлялся, малость придвинул стул и с воодушевлением начал излагать:

– Нашей целью, маэстро, являются красота и дух. Мы верим в лучезарное будущее, в победу добра и солнца. Наши идеалы: правда, вера, искусство и сила. Долой слабость! Долой маразм! Мы стремимся к новой заре! Человечество должно возродиться, омытое в кринице истины и духа! Серая повседневность обязана исчезнуть с лица земли – мы заменим ее царством духа и красоты.

На благородном лице розового от природы Лупко проступили пылающие помидорные пятна; левой рукой он темпераментно маневрировал между сердцем и потолком.

Программа ежеквартальника мне очень понравилась. Царство красоты и духа было ведь и моей тайной мечтой. Поэтому я спросил, каким образом ВША реализует свои намерения.

Оказалось, что очень просто. Каждый квартал будет выходить по номеру «Зови нас, рань!», в каковом будет прививаться человечеству вера в красоту, в дух и в лучезарное будущее. С помощью идеалов, истины, искусства и могущества будут изгнаны из мира слабость и маразм, после чего все начнут стремиться к заре – и народы автоматически возродятся в кринице истины и духа. Тут-то исчезнет серая повседневность, а затем уже настанет царство духа и красоты.

Не скрою – я загорелся этими идеями. Ведь все было ясно и без долгих слов... подумать только, человек веками мучается, трудится, ищет новых дорог, проглатывает сотни книг, но все более погрязает в сомнениях и внутреннем разладе. А между тем вот этакий Богдан Рышард с молниеносной быстротой овладел совокупностью проблем и загадок, наметил себе чудесную цель, изыскал простые средства для ее достижения и – в орлином полете – устремляется к победе.

– Чем же я могу быть вам полезен? – спросил я.

– Мы просим, маэстро, интервью! Мы ждем, чтобы со страниц нашего ежеквартальника прозвучали сильные мужские слова...

– Пожалуйста, задавайте вопросы.

Лупко вытащил из кармана блокнот и карандаш.

– Что маэстро думает о красоте?

Я не колеблясь ответил:

– Верю в лучезарное будущее красоты.

– Великолепно! Великолепно! – шептал Лупко, записывая небывалый мой ответ.

– А о духе что вы думаете, маэстро?

– Дух – это сила. Истина духа и веры должна светить человечеству, а дорога к ней ведет через золотые врата искусства.

Лупко от восторга потерял рассудок.

– Верно! Верно! – говорил он горячим, заклинательским шепотом, записывая мои слова. – А каковы, маэстро, должны быть идеалы человечества?

– Идеалами человечества должны быть сила и вера в лучезарную зарю рассвета! Народам следует возродиться в кринице истины и духа, а лозунгом их должна стать вера в то, что маразм и слабость исчезнут с лица земли, омытые рассветными лучами духа и силы.

Лупко плакал. Из пылких, горящих глаз его слезы стекали на помидорные пятна, а последующие капали на блокнот, испещренный нервическими буквами.

– Ну не чудотворно ли, ну не чудесно ли, – воскликнул он, – что вы, маэстро, понимаете все и чувствуете, как мы! Ведь мы же не сговаривались! Ведь из ваших уст, маэстро, я услышал подтверждение наших идеалов! Да! Мы тоже веруем в лучезарную победу духа! Наши идеалы идентичны: искусство, истина и сила! Мы устремляемся вместе с вами к новой заре!

– Вместе, юные друзья! – крикнул я. – Да здравствует дух!

– Да здравствует!!! – завыл Лупко уже в трансе, уже в экстазе, уже мой навеки.

– А теперь – водяры бы, девок бы, надраться бы, трах-тарарах бы! – рычал я, как безумный, самозабвенно вознеся десницу к потолку.

– Да! Да! – кричал Лупко в идеалистическом помрачении. – Вместе! Водки! Девок! Трах-тарарах! Надраться! К новой заре! К рассветам!

 

Возвращались мы с Бодей в лучезарном сиянии новой зари. Было семь утра.

Бодя плелся потрепанный и помятый.

Наконец он пробормотал:

– Слышь, Юлька!.. А может, на вокзале продадут?

Как известно, железнодорожные буфеты открыты круглосуточно и без перерыва, а с недавних пор стали продавать там и спиртные напитки.

1931

ИЗ ПИСЕМ В РЕДАКЦИЮ «РАСОВОГО ВОПРОСНИКА»

Б. В. в городе. Бабушка моя с отцовой стороны происходила из франкистов[1], дедушка был арийцем, хотя и пил пейсаховку. Дед со стороны матери был незаконным сыном выкреста и арийки, которая по матери происходила из евреев, а по отцу из поляков. Стоит ли мне теперь жениться на дочери некоего ксендза, бабка которого со стороны дедушки была немкой, а дедушка со стороны матери сыном еврейки, происходившей от смешанного брака еврея и иудейки, – и рассчитывать, что пойдут дети? Неважно какие, лишь бы мои.

Ст. Ц. в Ясле. У меня четверо детей; пара тройняшек и еще старший – тоже из близнецов. Касательно первой тройни (две девочки) у меня нет никаких сомнений, потому что я хорошо помню, что их отцы были арийцами, но вышеназванный близнец происходит, по-моему, от смешанной комбинации, поскольку случилось все после вечеринки местного союза зубных врачей, на которую приезжали велосипедисты из Тарнополя. Как быть?

Р. Кр. в Кутне. Отец мой – сын армянина и гречанки – родился в Швеции, но всю жизнь прожил в Португалии, где женился на дочке еврея, мать которого была чешкой, а отец народным демократом. Сам я появился на свет в Казани, где родители выступали в цирке, но сейчас живу в Кутне и женился на проезжей японке, дочке манджура и югославянки. Почему же тогда мой маленький сын не выговаривает «кукуруза»?

З. М в Варшаве. В прошлую среду я вышла на Маршалковскую и попался мне приезжий гость, который пообещал мне любовь до гроба, и мы сошлись на десяти злотых. А когда пришли в отель «Капри» на улицу Видок, то швейцар, в печенку долбанный, перед гостем меня осрамил, что щас, мол, католика для понта привела, а так сплошь еврейчиков водит, потому как он, паразит, злится на меня с тех пор, как я ему процент снизила, и такими враками меня перед польским гостем замарать хотел. А гость был в крагах и вообще пьяный в дупу, разве что очень спешил на поезд. Но как все это услыхал, то говорит, что я, говорит, не стану, говорит, после всех этих еврейских (и слово нехорошее употребил) свою расу марать, потому что, говорит, я есть истинный народовец и уж газеты-то читаю. И ушел в номер с жирной этой Ройзой Шпинт, которая – лахудра – католическую клиентуру завела и евреями брезгует. Вот я и спрашиваю, кто мне десять злотых отдаст?

K. Лёвенберг из Пултуска. Девичья фамилия моей матери – Лёвенбаум, бабки – Лёвенштейн, прабабки – Лёвенберг, а прапрабабки – Лёвенфельд. Что придумать, чтобы ребенку это не передалось, если учесть, что жена моя происходит из семьи Лёвенгольдов?

1933

Перевод с польского Асара Эппеля

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.