УЧЕБА

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2009 СИВАН 5769 – 6(206)

Учеба

Синтия Озик

У каждого случаются в жизни, по крайней мере, два-три мгновения совершенного блаженства, и мгновение, если не совершенного, то почти что совершенного блаженства Юне виделось так: она в колледже входит на урок латыни. Городское февральское утро. Аудитория в огромном унылом здании – пусть не небоскребе, но над церковным куполом оно высится, – окно аудитории глядит на кирпичный сумрак колодца. В нос ей шибает запах спитого кофе из близлежащего кафетерия. На Юне новое платье с длинными рукавами и лакированным пояском, и рукава, и пояс дают ощущение свободы, утверждают в выборе судьбы. Сверх того, из всей группы она одна знает, чем отличается синекдоха от метонимии. Первая – это часть, обозначающая целое, вторая – обозначение предмета через его признак. Тело ее – комплект изящно сочлененных костей. Лицо неказисто вдвойне: и оттого, что наивно, и оттого, что ничем не примечательно. Ум ее полон Горацием – остроумие, сатира, бессмертие, и это просто восторг, и Катуллом – птенчики, любовники, тысяча поцелуев и снова тысяча поцелуев, которые не сглазить злому завистнику [1], – а это уж такой восторг! Юна пока никого, кроме родителей, не целовала, но она интеллектуалка и наследница всех своих ученых предшественников. Преподавателя зовут мистер Колли. Он – новое воплощение Роджера Ашама [2]. Мистеру Органскому – тот никогда не готовит уроков и путается в падежах – он не дает спуску. Мистер Колли невероятно строгий и взыскательный. Требует точности во всем. Когда он отворачивается, мистер Органский сплевывает. Класс такая бесшабашность ужасает.

– Вы опоздали, – мистер Колли не скрывает радости. Он никому не прощает опозданий, но не может сдержать восторга, когда Юна наконец появляется в дверях. Урок он ведет исключительно для Юны.

– Не откажите просветить мистера Органского, почему нельзя употреблять винительный падеж с тем глаголом, который я взял на себя труд проспрягать для него на доске. Вы не соблаговолите помочь ему, мисс Мейер?

Мистер Органский невозмутимо утирает слюну с губ. Он иностранец и ветеран, годом старше мистера Колли, у него есть любовница, отчего мистер Колли, знай он об этом, содрогнулся бы. При всем при том мистер Органский не питает к Юне недобрых чувств; сама же она сейчас подталкивает повыше сползшие на кончик носа очки. Мистер Органский жалеет Юну: она ужас до чего тощая – ни дать ни взять узница концлагеря.

– Он требует родительного падежа, – говорит Юна и думает: остановись, мгновение, пусть мир навек останется таким!

Лишь кучка малоупотребительных глаголов – кто их вообще помнит? – требует родительного падежа. Юна принадлежит к числу тех избранных, кто помнит. Какая высокая и славная судьба ей предопределена – у нее просто дух захватывает! Что за ум у нее – ну как не умиляться такому уму! Вот какой Юна была в восемнадцать.

В двадцать четыре она не изменилась к лучшему. К этому времени она уже магистр, специализируется по античности и без малого доктор философских наук: ей всего-то и осталось что написать диссертацию, будь она неладна. Тема диссертации – кое-какие этрусские находки на юге Турции. Интерес они представляют в первую очередь из-за некой странности: все, как одна, найденные там богини – левши. Юне – а она правша – просто необходимо присутствовать на раскопках, она поедет туда, как только в инстанциях утвердят обещанную ей Фулбрайтовскую стипендию. Никто не сомневается, что стипендию ей дадут, Юна тем не менее считает, что она в тупике. Стоит лето. Руководитель ее диссертации с женой Бетти и сыновьями Брюсом и Брайаном сняли коттедж на острове Мартас-Виньярд. Преподаватели помоложе арендовали дом на косе Файр-Айленд. Юну ни те ни другие не пригласили. Кафедра весь день пустует, на улице ревет отбойный молоток, отчего в ящиках стола подпрыгивают скрепки, и Юна приноравливается коротать день в кафетерии при колледже. За шесть лет кофейный дух окреп – он то и дело перебивает сигаретный запах, – чего никак не скажешь о Юне. Она все еще думает, что кофеин ей вреден, говорит, что терпеть не может губную помаду потому, что раскрашивать себя, не довольствуясь красками, которыми тебя наделила природа, – варварство, но главным образом потому, что считает каменноугольную смолу опасной.

Вот из-за этого-то Розали и привлекает ее внимание. Розали из тех положительных, голубоглазых толстушек с пальчиками-сосисками, что появляются на свет, не иначе как протрубив десять, по меньшей мере, лет социальным работником. Она окручивает большую голову жидкой косицей, и это не располагает к ней, зато она читает «Совершеннолетие в Самоа»[3] в бумажной обложке, а вот это к ней располагает, притом что девушки вокруг подравнивают или сравнивают ногти или подаренные женихами кольца – кто что. Но невесты тут ни при чем, Юна ощущает, что упускает что-то в жизни вовсе не из-за них – их она лишь презирает. Не сомневается: они выскочат замуж за торговцев ночнушками или счетоводов из Школы делового администрирования; ни одной из них не светит поехать в Турцию изучать леворуких этрусских богинь. И тем не менее она в унынии. Жизнь ее видится Юне донельзя дюжинной: сейчас практически все ее знакомые знают разницу между синекдохой и метонимией (раз ты в аспирантуре, иначе и быть не может), и это грустно, но уже не важно. Все не так уж важно – вот в чем беда. А вот что еще хуже: у нее есть жуткая тайна – тема диссертации ее не слишком-то увлекает, и это ее страшит. Страшит Юну и дизентерия – в Турции ее подхватишь в два счета, хоть она и пообещала матери, что будет кипятить все подряд без разбору. Родиться бы дурой, тогда бы ей одна дорога – замуж, и добиваться Фулбрайтовской стипендии было бы незачем.

Розали тем временем доходит до девяносто пятой страницы и, не глядя, отхлебывает лимонад; когда в соломинке громко хлюпает, она понимает, что лимонад допит, и отставляет стакан. Соломинка, хоть и примятая, остается незапятнанно-желтой.

Юна – вид запачканных помадой соломинок ее коробит – сочла, что с Розали стоит поговорить: не исключено, что она небезынтересная.

– Ты же понимаешь, что читать Маргарет Мид – пустая трата времени, – начинает Юна. – Культурная антропология не знает такого понятия, как уровень, – говорит она для затравки, чтобы втянуть Розали в спор, – вот в чем ее изъян.

Розали ничуть не удивляет, что к ней обратились вот так, с бухты-барахты.

– В этом-то и суть, – говорит Розали. – Так и должно быть. Относительность культуры. Что есть, то есть. Что запретно в Нью-Йорке, разрешено в Занзибаре.

– Решительно не согласна, – говорит Юна. – Это безнравственно. Возьмем убийство. В любой культуре убийство запретно. Я верю в совершенствование человека.

– И я верю, – говорит Розали.

– Признай, что твоя точка зрения нелогична. Я что хочу сказать: раз ты веришь в совершенствование человека, ты должна верить, что уровень совершенства существует и все народы к нему стремятся.

– Никто не совершенен, – Розали скисает.

– Это не так.

– В таком случае назови какой-нибудь образец совершенства.

– При чем тут это, – говорит Юна как можно серьезнее, на какую способна. – Пусть в моем кругу таких людей нет, но это вовсе не значит, что их вообще нет.

– Да не может их быть.

– Может, очень даже может. Нужно только волевое усилие. В теории они есть. Я – последователь Платона, – поясняет Юна.

– А я – безбожник, – говорит Розали. – Так по-русски называют атеистов.

Юна прямо ахает от восторга.

– Ты знаешь русский?

– Одна моя подруга, она сейчас беременна, весь прошлый год учила русский.

– Скажи что-нибудь еще.

– Товарищка. Больше я ничего не знаю. Эти слова я знаю, потому что эти двое называли меня так.

– Двое? – придирается к слову Юна. Она умеет придраться к какой-нибудь мелкой подробности, чтобы вышутить собеседника. – У тебя что, две беременные подруги и обе говорят по-русски?

– Из этих двоих один – мужчина.

– А-а, – тянет Юна: по ее мнению, нет ничего скучнее женатых пар. – И как это ты сподобилась сойтись с таким старичьем?

– Ей двадцать три, а ему двадцать два.

Юну это впечатляет, чтобы не сказать пугает.

– Выходит, они моложе меня. Я что хочу сказать: слишком они молодые, чтобы так себя закабалить. Им, как я понимаю, не удалось получить серьезного образования?

– Мэри – юрист, а Клемент… впрочем, если ты такая противница Мэри Мид, я не скажу тебе, чем занимается Клемент.

– Скажи, – просит Юна.

– Клемент учился у Мэри Мид, защитил магистерскую по антропологии в Колумбийском университете, а потом взял да и переключился на религию, вернее, на мистицизм и перешел в Объединенную теологическую семинарию [4]. Им пришлось перебраться в Коннектикут, чтобы Мэри, как родит, смогла начать работу над докторской в Йельской школе права [5]. Вообще-то, – Розали скребет пальцем-сосиской по «Совершеннолетию в Самоа», – это книга Клемента. Он дал ее мне два месяца назад, но я не видела их целую вечность, собираюсь к ним в ближайший уик-энд, и без книги лучше к ним носа не казать. Они терпеть не могут, когда книги берут без отдачи. Даже завели картотеку, прямо как в настоящей библиотеке, и, когда книгу возвращают, задают вопросы – хотят удостовериться, что книгу взяли не просто так, от нечего делать.

– И ты хочешь нахвататься перед выходными? – заключает Юна. И понимает: она завидует. Эта штука с картотекой приводит ее в восторг. – По-видимому, они потрясающие. Я что хочу сказать: по-видимому, они чудо что такое.

– Да, они ничего, – без особого энтузиазма соглашается Розали.

– А как их зовут? Как знать, вдруг они прославятся? – Юна неизменно берет на заметку людей, которые могут прославиться, – для нее это своего рода капиталовложение: так другие собирают произведения искусства. – То есть как их фамилия?

– Чаймс.

– Чаймс. Красивая фамилия.

– Раньше их фамилия была Хаймс, но они ее изменили, чин-чином, по закону.

– Разве это не еврейская фамилия? – спрашивает Юна. – А ты вроде бы сказала, что он перешел в Объединенную теологическую семинарию.

– Они – люди современные. Я им везу окорок килограмма на два. Слышала бы ты, что Клемент говорит про Хайдеггера и Холокост.

– Хайдеггера и что?

– Вгорлекость, – говорит Розали. – Клемент остроумный прямо как не знаю что.

Мгновение совершенного блаженства настает как раз тогда, когда Юне становится ясно, что старый мир выдохся и никакие откровения ее там не ждут. А настает это мгновение – она обещает себе, что никогда его не забудет, – на берегах штата Коннектикут днем, в половине пятого. Август в разгаре. Солнце походит на белую, гладкую, без единого изъяна щеку. Невдалеке, у скалы, смахивающей на уютно прикорнувшую старую псину, пузырится вода. По зазубринам, которые выгрыз в песке прибой, бешено носится живой щенок. Хозяева щенка, чета на шестом десятке, собирают вещи – готовятся уйти с пляжа. Они задерживаются, чтобы напоследок кинуть щенку мячик – мяч взлетает высоко, бедняга Пятнаш щелкает зубами, но промахивается, и Клемент, отложив «Короля Лира», завораживает мяч налету, мяч словно бы замирает – дожидается, пока Клемент не встанет и не сорвет его с солнечной кромки.

– Молодчага, – говорит муж, – хватка у тебя что надо. А ну, кинь мне.

Мяч летает туда-сюда, от незнакомца к Клементу и обратно. Жена незнакомца хвалит Клемента.

– А ты, cынок, парень ладный, – говорит она. – Вот только эта волосня тебя портит. У меня есть карточка отца, его сняли полвека назад, так вот у него там такие же свислые усы. На кой ляд тебе, совсем молодому парню, такие усы? Послушай моего совета, сынок, сбрей их.

Клемент, усмехаясь, возвращается на свою подстилку – как он терпим, а ведь насколько он выше этих людей! Как он приветлив с ними! Клемент среднего роста, он похож на молодого Марка Твена, ляжки у него толстые, у глаз уже обозначаются морщины, что король, что раб – для него все равны. Юна всего час в Коннектикуте, а он с ней запросто – можно подумать, они закадычные друзья и зубрили сферическую тригонометрию на одной парте. Мэри, та не такая сердечная. Случилась некая неувязка: из телефонного разговора с Розали у Чаймсов и вправду сложилось впечатление, что она привезет к ним турчанку. Мэри ожидала увидеть турчанку чуть ли не в чадре, а тут на́ тебе, тощая – кожа да кости – Юна в купальнике. У Чаймсов кто только не бывал – и индийцы, и китайцы, и малайцы, и чилийцы, и арабы (этих особенно много: в израильском вопросе Чаймсы держат сторону арабов), а вот турок до сих пор не было. Юна обманула их ожидания, но так как она об этом не догадывается, ничто не мешает ей млеть от восторга. Они возвращаются к «Королю Лиру» – читают вслух. Экземпляров всего три – у Мэри и Юны один на двоих. Смотреть на Мэри Юна не осмеливается – так выразительно она читает, – лишь краешком глаза видит ее зубы – решительный ряд очень крупных зубов, – замечательные зубы, таких ни у кого нет, представить, чтобы в таких зубах был изъян, просто немыслимо. Младенец, располагающийся под ее просторным балахоном, тоже крупный и тоже решительный, и Мэри, чтобы он ее не опрокинул, тяжело опирается на локоть – русалка, да и только. Мэри – красавица. У нее идеально очерченный нос, глаза со скептическим прищуром, тяжелые веки опускаются медленно, как ставни в мезонине. А вот смеется она, как ни удивительно, совсем по-детски. Юне, пока очередь читать доходит до нее, не по себе, но потом она приободряется: Розали играет из рук вон плохо. Розали читает за Гонерилью, Юна за Регану, Клемент за Корделию, Мэри – за короля Лира.

– «Дочка, не своди меня с ума… – взывает Мэри к Розали, – ты моя болезнь, нарыв, / Да, опухоль с моею гнойной кровью [6]», – и они визжат от смеха. Пронзительнее и дольше всех смеется Мэри.

– В десять лет Мэри ходила в специализированную театральную школу, – поясняет Клемент.

– Клемент поет, – оповещает Юну Мэри. – Нам надо бы разыграть какую-нибудь пьесу с песнями. У него дивный баритон, но он заставляет себя упрашивать.

– В следующий раз разыграем «Оперу нищих»[7], – дразнится Клемент.

Над их головой пролетает ветерок, взметает пелену песка.

– Пора домой, зайчик, ты замерзнешь, – говорит Мэри Клемент.

Перевалившись через толстуху Розали, он чмокает Мэри в розовую пятку, и тут-то, пока они встают и, захлопнув Шекспиров, вытряхивают песок из карманов, Юне является ослепительное видение. На небосводе – все золото мира. Солнце, чуть поостыв, опускается. Они идут к железной лестнице, ведущей к летнему обиталищу Чаймсов, и Юнину грудную клетку распирает тайна. Возможности ее беспредельны – к ней возвращается давно утраченная вера в себя. Она словно бы причастилась к Красоте. Магия восторга забирает ее в полон. Она влюбляется в Чаймсов, в них обоих, они для нее нераздельны. Да, да, в обоих, нераздельно!

Они – само совершенство. В них совершенно всё. Никогда еще Юне не доводилось видеть такой чарующей квартиры: тут всё, как надо, как и должно быть у влюбленных интеллектуалов. На стенах не картины, а два куска гобеленовой ткани аляповатой расцветки с абстрактным узором – их сшил Клемент. Дверь ванной, куда люди тщеславные вешают – ничего глупее и придумать нельзя – зеркало, Мэри расписала на манер мексиканских фресок с обертонами Дали. А вдоль стен кухни, спальни, гостиной и даже тесного коридорчика тянутся ряд за рядом полки, прочно сколоченные Клементом. Клементу, объясняет Мэри, ничего не стоит соорудить книжный шкаф максимум за два часа. Розали тем временем толчется в кухне, смотрит, готов ли окорок, его поставили в духовку еще утром.

– Готов? – кричит Мэри из ванной.

– Еще минут пятнадцать, и все, – говорит Розали.

– В таком случае я приму душ. Розали, ты за мной. Потом Юна. За ней Клемент.

Юна тем временем бредет вдоль полок. Вдоль неисчислимых сокровищ. У Чаймсов есть первое нью-йоркское издание полного собрания сочинений Генри Джеймса. Жизнеописание Фрейда Джонса [8]. Книга Кристмаса Хамфри [9] о буддизме. «Мемуары страны Гекаты»[10], метр с лишним произведений Бальзака, том Сафо с параллельным переводом на мандаринское наречие китайского, под подоконником все пространство занимают труды по высшей математике. Имеются у них и несколько историй Англии, и множество книг Фихте и Шеллинга. Половину стены занимают книги на французском.

Между экземпляром «Das Kapital» и невзрачным руководством под названием «Как стать электриком для домашних надобностей за полчаса» Юна обнаруживает ту самую картотеку, о которой рассказывала Розали. Картотека умещается в узеньком картонном ящичке из «Вулворта»[11].

– Просто блеск что за идея, – говорит Юна, перебирая карточки. Алфавитный порядок – ее слабость.

– Мы как раз начали составлять картотеку нашей коллекции пластинок. У нас тысяча пластинок, не меньше, и мы хотим всю эту уймищу каталогизировать, – говорит Клемент.

Хлопает дверь ванной.

– Твоя очередь, – кричит Мэри.

На памяти Юны никто не принимал ванну так быстро. Мэри выплывает из ванной в китайском халате, длинные темные волосы подколоты. Благоухая сосновым лесом.

Розали говорит, что не видит надобности принимать душ: она и часа не провела на пляже.

– Ты неисправима, – сетует Мэри. – Розали приходилось долго улещать, чтобы она приняла ванну.

– Это когда мы жили в другой квартире, – говорит Клемент.

– Это когда вы жили в моей квартире, – кричит Розали из-под душа. Дверь она, как и Мэри, оставляет открытой.

– Квартира Розали была дешевле нашей, ну, мы и переехали к ней, – говорит Мэри. – Мы всего два месяца как живем отдельно.

– Розали недурно готовит, – говорит Клемент, – но салаты не по ее части. Она мелко-мелко рубила все подряд. Сначала салат, потом огурцы…

– В кожуре огурцов нет ничего питательного, – поучает Мэри, – но мы ее не выбрасываем, используем для косметических целей. Бедняга Розали, после того как мы переехали, осталась один на один со своим изрубленным в лапшу салатом.

– С нарезанными так крупно, что не засунешь в рот, помидорами, – говорит Клемент, – с перезрелыми оливками без косточек.

– Бедняга Розали, – кричит Розали. – Осталась один на один с дырявой дверью кладовки.

– Мы проделали в двери дыру для динамика нашего проигрывателя, – объясняет Клемент.

– Они всегда дырявят двери кладовок, – вклинивается Розали.

Юна, донельзя законопослушная, втайне ужасается таким великолепным пренебрежением к правам квартирохозяина. Но когда Розали выходит, Юна поспешает в ванну: не дай Б-г, Чаймсы причислят и ее к тем, кого не загнать в душ.

После ужина Клемент спрашивает Юну, что она хотела бы послушать, и Юна, ничего в музыке не смыслящая, робея, называет «Микадо»[12].

– Вам «Микадо» не противопоказан? – беспокоится она.

– Нам ничто не противопоказано, – говорит Клемент. – Бах, джаз, блюз…

– Учти, – наставляет Юну Розали, – Чаймсы – люди возрожденческие, широкие.

– Особенно я. – Мэри прыскает совсем по-детски – такая у нее манера, ни с того ни с сего плюхается на пол по-лягушачьи и пыхтит, как паровоз; Клемент меж тем считает до пятидесяти.

– Это для обезболивания родов. Так предвосхищаются схватки, – говорит он и ставит «Микадо».

Мэри крутит ногами в воздухе.

– Слышь, зайка, а Юна сказала, что поможет нам с каталогом пластинок.

Юна вспыхивает. Ничего такого она не говорила, но такая мысль у нее была, вернее, она надеялась, что ее попросят именно об этом. Как только Клемент догадался, уму непостижимо.

– Чур, не я, – Розали растягивается на диване.

Розали – жутко ленивая и некомпанейская, решает Юна и, желая показать Чаймсам, что она совсем не такая, опускается на пол рядом с Мэри и изготовляется приступить к делу. Мэри дает Юне пачку библиотечных карточек и свою авторучку, а Клемент вынимает пластинки из конвертов и читает дату записи, номер по Кешелю [13] и всевозможные заковыристые музыкальные сведения, о которых Мэри слыхом не слыхивала.

– Мы решили индексировать пластинки путем перекрестных ссылок, – говорит Мэри. – По фамилиям композиторов в алфавитном порядке, по названиям сочинений согласно с датой создания, ну и еще по нашему списку – там пластинки будут пронумерованы в соответствии с датой покупки. Так будет ясно, поцарапана пластинка из-за того, что ее часто слушали, или из-за дефектов проигрывателя.

Юна, не понимая ни слова, ничтоже сумняшеся, пишет себе и пишет, но, в конце концов, Клемент обнаруживает, что ей, кроме алфавитного каталога, ничего поручить нельзя.

– Раз так, пусть составляет библиографический указатель, с этим она вполне справится, – предлагает Мэри. – Ты читала «Путь в Ксанаду» Джона Ливингстона Лоуза?[14] Так вот, Клемент пишет в этом роде. Он работает над источниками мысли Пауля Тиллиха [15].

Юна говорит, что это должно быть очень интересно, но разве можно обнаружить источники мысли, если не умеешь читать мысли?

– Я исследую все книги, которые Тиллих когда-либо прочел. Задача крайне сложная. Мы с ним постоянно переписываемся.

– Как, он посылает тебе письма? – Юна изумлена. – Сам Пауль Тиллих, философ?

– Нет, мы прибегаем к посредству почтовых голубей. И речь идет о Пауле Тиллихе, президенте профсоюза плотников, – говорит Клемент. – Г-споди ты Б-же мой, девушка, тебя надо учить и учить.

– Особенно по библиотечной части, – язвит с дивана Розали.

Юна, однако, загорается.

– Вот это настоящее дело. Мировой важности. Настоящая наука!

– Тебе что, не нравится то, чем ты занимаешься? – спрашивает Клемент.

– Не нравится. Решительно не нравится. Мне опостылели латынь и греческий, мне плевать на этрусскую Афродиту, и я до смерти боюсь подхватить в Турции дизентерию, – откровенничает Юна. – Я завидую вам обоим, правда завидую. Вы одержимы, вы идете к цели, занимаетесь, чем хотите, живете полной жизнью.

Мэри наставляет ее:

– Ни в коем случае нельзя делать то, чего не хочешь. Нельзя идти против своего естества.

– Это все равно что идти против Б-га, – говорит Клемент.

Розали вскакивает с дивана.

– Б-г ты мой. Если мы опять взялись за Б-га, я еду домой.

– Я чувствую, – говорит Клемент, – что телеологический импульс во вселенной несомненно включает человека.

Розали запускает Лорда Главного Палача [16] на всю мощность.

– Я тебе вот что скажу: если ты хочешь написать диссертацию, – говорит Мэри, – потому что быть доктором философии модно или престижно, этого не следует делать.

– У меня такие сногсшибательные рекомендации, – сникает Юна. – И эту паршивую стипендию мне, скорее всего, дадут.

– Тебе не следует писать диссертацию, – не отступается Мэри.

Юна ни о чем таком и не помышляла. Логика в этом умозаключении есть, но ей и в голову не приходило, что можно принимать логику настолько всерьез, чтобы жить согласно ей.

– Но тогда мне нужно заняться чем-нибудь взамен. А чем, я не знаю, – возражает Юна.

– Подыщи себе парня, выходи замуж, – подает голос предательница Розали.

Она ничуть не лучше других девиц, которые приходят в кафетерий похвастаться обручальными кольцами. Небось Розали и сама мечтает о кольце, да где ей: кто на нее, такую толстуху, позарится. Розали не красит губы только потому, что Мэри не красит. А Юну потянуло к Розали только потому, что Розали читала книгу Клемента. Какая притвора! Какая лицемерка! Розали – это ворона в чаймсовских перьях. Юна презирает себя до глубины души: эта хитрованка втирала ей очки, а она ей верила. Она поражается Чаймсам: как они могли терпеть около себя Розали, она же такая заурядная. Просто удивительно, что они не порвали с ней давным-давно. Еще одно доказательство их невероятного превосходства. Они всегда знают, чего не следует делать.

– Суть уж никак не в замужестве, – рявкает Клемент.

Юна видит, что Розали раздражает его так же, как и ее, но он топит раздражение в философствовании.

– Причина лежит не на поверхности, а в глубине. Поехать в Турцию – решение поверхностное. Выйти замуж – тоже. Тогда как самореализация требует решения, необходимого для самореализации, ты же это понимаешь, не можешь не понимать?

Юна не так уж уверена в этом.

– Но поступи я так, я не знала бы, чем заняться, – взвывает она.

– При экзистенциальной дилемме нужно не действие, а отказ от действия. Бездействие. Стаз. Думай не о том, что следует делать, а о том, чего делать не следует. Розали, да прикрути же ты звук, ничего не слышно. Я что хочу сказать, – продолжает Клемент, – прекрати смотреть на мир с точки зрения самоудовлетворения. Это – Б-жий мир, не твой.

– Видит Б-г, не мой, – говорит Розали.

Розали убавляет звук, и теперь Нанки-Пу [17] пищит, как комар; она, по-видимому, вполне незлобивая, но бесхребетная: делает что ей кто ни скажи.

– Будь это мой мир, Клемент уже давно продырявил бы его.

Юна ошеломлена. Наконец-то свежий, незамутненный взгляд! Верно, ой как верно, она занеслась, вечно думает о духовном самоудовлетворении. До чего же Клемент умный, он видит ее насквозь. При всем при том она даже несколько польщена: перед ней никогда еще не стояла экзистенциальная дилемма.

– Для меня всегда много значили карьерные соображения, – соглашается она. – Пожалуй, больше всего мне хотелось добиться признания или чего-то вроде.

– В Турции тебе его не добиться, – предостерегает ее Мэри, но теперь уже по-доброму.

– Ты найдешь там могилу, как те леворукие богини, – говорит Клемент.

Юна фыркает. Нет, они – само совершенство!

– Послушай моего совета, – говорит Розали. – Защити диссертацию, иди преподавать.

– Розали хочет сказать: будь как Розали, – говорит Клемент.

– Я все брошу, – говорит Юна, но судьбоносный момент проходит незамеченным: Мэри неожиданно хлопает себя по затылку и вопит:

– Завтрак! Клемент, как быть с завтраком? В доме хоть шаром покати.

– Поутру съезжу на велосипеде на рынок.

– Давайте, я съезжу, – предлагает Юна: ее пленяет картина – она крутит педали, перед ней корзина с продуктами. Так она может стать для них почти что своим человеком. – Я встаю очень рано.

– Вдобавок и денег ни гроша, – сокрушается Мэри. – Клементу стипендию выплачивают раз в квартал, мне – раз в месяц, но только с начала семестра. Рассчитывать, что Розали привезет окорок, мы, конечно, рассчитывали, но я все деньги потратила на тушеную фасоль с солониной.

– Ты тут ни при чем, зайка. Я же купил вино позавчера – вот на что ушли деньги. Пропади все расчеты пропадом, будем пить вино!

– За Юну Мейер, – выпевает Клемент, и Юна сияет: ее бесповоротное решение все же не прошло незамеченным. – Выпьем за Юну на пороге!

– Беды! – мурлычет Розали.

– Самореализации, – возглашает Клемент, и Юне чуть ли не стыдно от того, как ей приятно быть в центре внимания. Вино розовое, и, как кажется Юне, зарделось за нее. Мэри разливает вино по красивым бокалам и объясняет, что они произведены в Африке, там только что создана стеклодувная промышленность, поэтому, покупая их, оказываешь помощь нарождающейся экономике, ну и плюс к тому покупаешь задешево – бокалы-то вон какие красивые. И тут у них, у всех четверых, такое веселье начинается! Они включают проигрыватель, и Клемент – его всего-то разочка два-три пришлось попросить – поет комическую переделку «Дороги в Мандалей»[18] из старого фильма. Поет он что твой Нельсон Эдди [19], только остроумный. Потом он приносит гитару из ванной – там для нее отведен специальный крючок, рядом с вешалкой для полотенец, – и они поют хором «На вершине Смоки», «Бывало, завязывала фартучек туго», «Джимми Крэк-корн», «Когда холостяком я был» и много чего другого, так что к тому времени, когда Клемент расставляет раскладушку для Юны, а Мэри надевает на диванную подушку чистую наволочку для Розали, Юна счастлива как никогда, а потом и вовсе случается чудо что такое. Она до того растрогана, до того расчувствовалась, что чуть не плачет. Когда свет выключили и все угомонились, Клемент и Мэри в пижамах тихо выходят из своей спальни и целуют Юну и Розали, сначала одну, потом другую, так, словно это их любимые дети.

– Спокойной ночи, – шепчет Мэри.

– Спокойной ночи, – шепчет в ответ Юна.

– Спокойной ночи, – говорит Клемент.

– Спокойной ночи, – говорит Розали, и, хотя в темноте не видно, что она головы к ним не повернула, по ее тону понятно: Розали ничем не проймешь.

– Розали, сокровище ты мое, – воркует Клемент, – не одолжишь ли пятерку на завтрак?

– У меня денег только на обратный билет, – говорит Розали, – и, судя по голосу, довольна она собой донельзя.

Юна не сомневается, что Розали врет из зловредных соображений, кто знает каких.

– Разрешите, я одолжу, ну пожалуйста, – вмешивается Юна и вскакивает с раскладушки. – Послушай, Клемент, где вы держите велосипед? Я, как встану, все привезу.

– Так не получится, – говорит Мэри, как всегда, безапелляционно. – Продукты нужны не только на завтрак: чек Клемента придет не раньше чем через неделю.

Никто уже не понижает голос.

– Прошу вас, – говорит Юна. – Мне правда будет приятно. Я что хочу сказать – я явилась к вам незваной-непрошеной, а кому это нужно – это же дырка в голове…

– То ли дело дырка в двери, – каркает Розали.

– …а вы радушно меня приняли и вообще. Так будет только справедливо.

– Ну что ж, – сурово, прямо-таки по-отечески говорит Клемент. – Если тебе уж так хочется. Только не забудь купить яйца.

– Не забуду, – обещает Юна: ей до того не терпится провести еще день у Чаймсов, подышать одним с ними воздухом, что она долго не смыкает глаз.

В начале осени Чаймсы окончательно перебираются в Нью-Хейвен, и это облегчение для всех, и больше всех для Юны: она уже было приладилась спать на диване, но потом у нее в ногах поставили детскую кроватку. Другого места для нее не нашлось. Приморская спальня Чаймсов, хоть оттуда и открывался романтический вид на волнующееся море, всего-навсего клетушка в одно окно, туда даже комодика не втиснешь, не то что детскую кроватку. А в Нью-Хейвене они подыскали квартиру в центре, дешевую и, по сравнению с прежней, чуть ли не просторную. В ней три комнаты, в одной спальня Чаймсов, в другой кабинет Мэри, в третьей, самой удаленной от кабинета, – чтобы не мешал шум – детская. Клемент приобретает подержанную ширму и ставит ее между кроватью Юны и детской кроваткой – «чтобы оградить младенца от чужих глаз», острит он.

Мэри и рожала-то на особицу – сестры в больнице в один голос сказали, что второй такой роженицы не видели. Она управилась за час, и почти никакого беспокойства от нее не было. Мэри относит это за счет того, что она училась, как вести себя при схватках, а Клемент – он куролесит пуще обычного – смеется и говорит, что Мэри неотступно следовала трем правилам: не могу, не хочу, не стану.

Ребенок, естественно, просто чудо. На редкость красивый для такой крохи, длиннорукий, длинноногий. Мэри было безразлично, кто у нее родится – мальчик или девочка, Клемент же утверждал, что ему на случай, если он вдруг возмечтает об инцесте, нужно избыть эти мечты загодя, воплотив их в реальность: вот почему он с самого начала хотел девочку. Мэри, Юна и Клемент несколько дней спорят, как назвать девочку, и в конце концов решают назвать Кристиной [20] в честь героини «Княгини Казамассимы». Кристина – это сочетание двух совершенств – оправдывает все Юнины ожидания, Юна взирает на нее как на нечто сакральное, касаться чего дозволено лишь изредка. Однако чуть спустя Мэри решает, что ей необходимо проводить больше времени в юридической библиотеке, и позволяет Юне катать Кристину взад-вперед по ближним к университету улицам часа два-три каждый день.

Времени Юне теперь хватает: Клемент решил не заканчивать библиографический указатель. Его переписка идет на убыль, к тому же – и это немало удивляет Юну – оказывается, что письма Клементу писал не сам Тиллих, а его секретарь. Клемент говорит, что теологи, они такие: вечно отвиливают, чего стоят хотя бы названия их книг. «Мужество быть», говорит Клемент, очень неоднозначная книга, и если уж ход мыслей Тиллиха привел к неоднозначному результату, проследить их источники и вовсе вряд ли возможно, что, он не прав, что ли? Клемент говорит, что бросил бы этот проект как бесперспективный, если бы его так не увлек собственный метод исследования. Вначале он часами печатал хитросплетенные письма касательно того или иного вопроса заскорузлым ученым с фамилиями типа Нолл или Крид, но вскоре обнаружил, что мысль у него работает лучше, если он диктует, а Юна печатает под его диктовку. Впрочем, он все равно постоянно срывается с места – то помогает Мэри с ребенком, то посреди фразы бросается отнести тюк подгузников в автоматическую прачечную. Со временем Юна приспосабливается заканчивать оборванные на полуслове фразы без него. И так набивает руку, что пишет письма, подделываясь под Клемента, а он их подписывает – такой у них уговор. Клемент похваливает ее, говорит, что она отслеживает источники даже лучше его. Время от времени Клемент уверяет, что она пишет очень даже недурно для не писателя, и в такие минуты она чувствует, что не так уж отягощает Чаймсов.

Юну это очень беспокоит, хотя Чаймсы и позволяют ей платить за квартиру больше их: они просто не могли ей отказать – так она их умоляла. Поначалу она старается не мозолить им глаза, напоминает по нескольку раз на дню: мол, если они жалеют, что пригласили ее поселиться с ними, пусть, ни минуты не колеблясь, так и скажут. Она все еще не может поверить, что они и в самом деле хотят жить с ней. Они постоянно сравнивают ее с Розали, вспоминают, как ужасно временами вела себя Розали. Она имела привычку спать до последней минуты, а ведь понимала, как не понимать: они рассчитывали, что она приготовит завтрак, – у них обоих тогда было очень жесткое расписание, куда более жесткое, чем у этой лежебоки Розали, а если они не позавтракают, то проходят голодными до ужина. Они рассказывают множество историй про Розали, и все выставляют ее в плохом свете. Юна намеревается ни в чем – насколько это возможно – не походить на Розали: к примеру, берет за правило готовить им завтрак каждый день, притом что Мэри и Клемент, даже несколько оторопев от такого рвения, сказали, что это ничуть не обязательно. Однако Мэри при этом замечает: почему бы Юне, раз уж она все равно встает, заодно не давать Кристине ее семичасовую бутылочку – ведь ей надо будет проснуться всего на четверть часа раньше. Иногда Юне приходится подниматься чуть ли не на час раньше, но она не ропщет: всякий раз, взяв Кристину на руки, она преисполняется благодарности – какое сокровище ей доверяют. Она знает: из Кристины выйдет нечто необыкновенное.

Кроме того, она старается помогать чем только может: ведь Клемент из кожи вон лезет, чтобы выбить для нее у семинарии что-то вроде стипендии. Это будет только справедливо, говорит он, теперь Юна выполняет практически половину его работы, пусть даже она и не вникает в суть. Клемент три раза в неделю уезжает в Нью-Йорк и всякий раз возвращается, кипя от возмущения.

– Они уверяют, будто бюджет утвержден и не подлежит пересмотру, – говорит он. Или: – Они не понимают, чтоб их черт подрал, масштаба моей работы. Говорят, деньги на младших научных сотрудников не положены никому ниже доцента. Полная чушь! Но ты, Юна, не волнуйся: мы для тебя что-нибудь выбьем.

Юна говорит, что она и не волнуется: у нее пока что есть деньги в банке – бабушка два года назад открыла на ее имя счет, и каждый год в Юнин день рождения и на праздники клала на него по семьдесят пять долларов. Мэри говорит, что Юнина бабушка умерла как нельзя более некстати.

– Бабушки больше не нужны, – говорит Клемент, – их заменили стипендии.

– Получай Юна сейчас свои фулбрайтовские деньги, они бы очень пригодились, – говорит Мэри несколько более нервно, чем обычно.

– Получай Юна фулбрайтовские деньги, – говорит Клемент, – она сейчас была бы в Турции, и где были бы мы? Послушай, Юна, я их как-нибудь да дожму, так что ты не беспокойся из-за пети-мети.

Стоит Чаймсам упомянуть об утраченной стипендии – а упоминают они о ней, как кажется Юне, часто, хотя на самом деле не так уж и часто, – и ее пронзает чувство вины. Стипендию, как она и опасалась, ей дали, и ее руководитель, вернувшись с Мартас-Виньярд с женой и сыновьями, пришел в ярость. Обозвал Юну дурой и дезертиршей, когда она сказала, что откажется от стипендии – и какой стипендии! – и добро б еще было ради чего. Но речь-то идет не о жизни, а всего лишь об оценке успехов, сказала Юна. Он справился: не в том ли дело, что она, как и все прочие, собралась замуж? Сказал, что он и вообще против женщин в университетах: они ничего не могут довести до конца – им нельзя доверять. Ее беда, просветил он Юну, в том, что ей слабо налечь на работу всерьез. Порой Юна задумывается: а что, если в чем-то он и прав? Она занимается хозяйством – стирает, стелет постели, нянчит ребенка (но это же не обычный ребенок), точь-в-точь как если бы вышла замуж. И хотя она вдрызг выматывается, потому что сверх всего помогает Клементу, все равно работой это не назовешь: ведь она толком не понимает, к чему Клемент ведет. Он уже объяснил, что ему просто некогда растолковывать ей глубинную сущность своего проекта: для человека, не сведущего в философии, она слишком сложна, а без этого Юне нечего и надеяться понять, в чем стержень его замысла. Вот почему Юна может рассчитывать лишь на самую малую толику той суммы, которую он выбивает из семинарии.

Но однажды после поездки в Нью-Йорк Клемент вихрем врывается в дом и говорит, что больше он в семинарию ни ногой. Его временно отстранили.

– Но почему? – негодует Юна. Первым делом ей приходит в голову, что Клемент слишком уж рьяно ратовал за нее. – Это потому, что ты их все время доставал? Из-за денег, я имею в виду, – казнится она.

– Не мели чушь, никакого отношения к тебе это не имеет, с чего ты взяла?

– Юна, разве ты не заметила? – говорит Мэри. Она ничуть не расстроена. – Клемент мало-помалу терял веру. Он слишком много умствовал, а это первый признак.

– В конце концов, я не мог не высказаться в Систематической догматике начистоту. – Клемент с трудом скрывает гордость. – И сегодня я довел до сведения старика Ходжеса, что, на мой взгляд, ни он, да и никто из них представления не имеют о том, на какие вопросы искали ответ гностики [21]. А он возьми да и передай наш разговор декану, ну, декан вызвал меня и спросил: уж не на пути ли я в Дамаск [22]. «Дело в том, сэр, что современное духовенство, – так я ему ответил, – на мой взгляд, даже не подступилось к проблеме Троицы». И знаете, что ответил мне этот старый хамлет? «А что, если мы дадим вам годик-другой, мистер Чаймс, чтобы вы разобрались в себе? Ну а если к тому времени вы по-прежнему будете не в ладах с гностиками, не исключено, что вам будет привольнее среди агностиков». Смех, да и только. Я не сходя с места подал в отставку.

– Самое время, – говорит Мэри.

– Какое унижение! – причитает Юна. – Какой ужас!

Клемент, однако, темнеет от обиды, и до нее доходит, что она оплошала. Он уязвлен, сомнений нет.

– Ты придаешь чрезмерно большое значение статусу. Общество может почитать духовенство, но я не могу почитать общество – вот какой вывод я сделал из этой истории.

– В этом мире нельзя стоять на месте, – замечает Мэри. – Время от времени надо сбрасывать кожу.

Юна устыжается. Понимает, что жизнь с Чаймсами ничему ее не научила. Какой она была, такой и осталась. Делает все такие же скороспелые, все такие же неверные выводы, все так же нуждается в руководстве: без него ей не постичь, в чем истинные ценности.

– Да нет, Клемент, конечно же, поступил совершенно правильно, – жалко оправдывается она и видит, что зубы Мэри сверкнули: она ее простила. Какая она хорошая! Практически святая! Иногда кажется – сейчас она с тебя снимет голову, ан нет, она дает тебе шанс: подумай еще, ты просто сморозила глупость, а вообще-то думаешь вполне здраво.

– Надо признать, – говорит Клемент, – что я не могу быть частью Системы. Но я избегал смотреть правде в глаза. На самом деле я – анархист.

– Поосторожней, – смеется Мэри. – Не то Юна решит, что ты тайком мастеришь бомбы в ванной.

А смеется она потому, что в квартире нет места, менее потаенного, чем ванная: из ее двери Клемент сладил письменный стол для Мэри.

– Пусть себе думает, что именно это я и собираюсь делать.

– Мастерить бомбу? – взвизгивает Юна, хотя ничего особо смешного в словах Клемента не усмотрела. Она порой строит из себя дурочку, только чтобы им подыграть.

– Вот именно. Бомбу под названием «Рак общества».

– А-а, так это книга, – говорит Юна, она знает: надо изобразить, что у нее отлегло от сердца – Клемент на это рассчитывает.

Тем не менее его поступок производит на нее сильное впечатление.

– Я намерен пригвоздить общество сверху донизу к позорному столбу белым стихом. Разоблачение богатых и бедных, обывателей и интеллигенции – вот что это будет, ну и плюс к тому произведение искусства. Со времен «Дунсиады»[23] Александра Попа никто ничего подобного не создавал, – поясняет Клемент, – да и концепция Попа была далеко не такой всеобъемлющей.

Этим вечером они устраивают праздник в честь новой книги Клемента – он намеревается приступить к ней завтра же, с утра пораньше. Они отвозят Кристину в парк и разжигают у ее коляски костер из библиографического указателя. Клемент и Мэри одну за другой швыряют тетради в огонь, и Юне становится грустно: сколько трудов месяц за месяцем на них положено. Юна видит, как сворачиваются и обугливаются испещренные ее почерком страницы – бесконечные выписки из Бубера [24], Нибура [25] и Бультмана [26] , Карла Ясперса [27] и Кьеркегора [28], которые она делала для Клемента. Она проштудировала всех этих головоломных философов – а зачем спрашивается?

– Ведь и с тобой было то же самое – разве нет? – а ты меж тем склонна забывать об этом, – говорит Мэри.

От Мэри ничего не укроется. Она всегда знает, когда Юнины мысли утекают куда-то не туда.

– Надо учиться расставаться с прошлым, пусть даже тебе и говорят, что это признак неустойчивости характера. Помнишь тот вечер, когда мы пили за тебя? Когда ты с ходу отказалась от Фулбрайта, – говорит Мэри, – и стала для нас и впрямь своим человеком.

Юна не верит своим ушам. Никогда еще Мэри не хвалила ее так. Заслужить у нее похвалу нелегко.

– Но это же совсем другое, – возражает Юна, она прикидывает: не означает ли похвала, что в ней произошел перелом к лучшему, и в то же время опасается – не подозревает ли Мэри, что она считает Клемента неустойчивым. Если так оно и есть, то это клевета, притом постыдная, и Юне ее не спустят. – Я-то ведь ничего не сжигала, – пищит Юна.

– А вот и нет, ты сожгла за собой корабли, – говорит Клемент: он за словом в карман не лезет.

Она, пожалуй, еще не видела, чтобы он так ликовал: все происходит совершенно неожиданно, и даже Юне понятно, как он рад свалить с себя эту теологическую тягомотину, к тому же – а это было ясно всем, кроме Юны, – совершенно никчемную. На следующий день за завтраком Клемент колбасится вовсю: за кофе сыплет шутками, придвинув лицо к Кристине, провозглашает «Сокрушим растленную республику» визгливым фальцетом, пока та не ударяется в рев.

– Что бы тебе не увезти ее погулять, а, Юн? Поганка и мертвого подымет!

– Мэри сказала – не раньше трех.

Перевод с английского Ларисы Беспаловой

Окончание следует

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

[1] Имеются в виду стихи Катулла, обращенные к его возлюбленной Лесбии: «Дай же тысячу сто мне поцелуев, / Снова тысячу дай и снова сотню… / А когда мы дойдем до многих тысяч, / Перепутаем счет, чтоб мы не знали, / Чтобы сглазить не мог нас злой завистник, зная, сколько мы с тобой целовались». Пер. С. Шервинского. – Здесь и далее примеч. перев.

[2] Роджер Ашам (1515–1568) – английский ученый и педагог. Знаток античности. Наставник Елизаветы Первой.

[3] Книга Маргарет Мид (1901–1978), американского антрополога и этнолога. М. Мид занималась исследованием взаимосвязей между культурой общества и психологией личности.

[4] Объединенная теологическая семинария – межконфессиональное высшее теологическое учебное заведение в Нью-Йорке. Основана протестантами в 1836 году.

[5] Йельская школа права – одна из лучших последипломных профессиональных школ в США. Основана в 1824 году. Входит в состав Йельского университета.

[6] Акт 11, сцена 4. Пер. Б. Пастернака.

[7] «Опера нищих» (1728) – комическая опера английского поэта и драматурга Джона Гея (1685–1732).

[8] Эрнест Джонс, «Жизнь и труды Зигмунда Фрейда» (1953–1957) – фундаментальное жизнеописание З. Фрейда в трех томах.

[9] Кристмас Хамфри, «Общедоступный словарь буддизма».

[10] «Мемуары страны Гекаты» – книга Эдмунда Уилсона (1895–1972), влиятельного американского критика. Рассказы о жизни богатой нью-йоркской интеллигенции.

[11] Вулворт – сеть фирменных магазинов, торгующих товарами широкого потребления по низким ценам.

[12] «Микадо» (1885) – популярная в Англии комическая опера У.Ш. Гилберта (либретто), А. Салливана (музыка).

[13] Кешель – тематический каталог произведений Моцарта. Назван по имени его первого составителя Людвига фон Кешеля (1862). Впоследствии неоднократно обновлялся и переиздавался.

[14] Джон Ливингстон Лоуз – американский профессор, литературовед. В книге «Путь в Ксанаду» (1927) Лоуз подробнейшим образом исследует творчество английского поэта С. Кольриджа (1772–1832).

[15] Пауль Иоханнес Тиллих (1886–1965) – немецко-американский протестантский философ и крупнейший теолог своего времени. Первым из профессоров-неевреев был отстранен нацистами от преподавания. В 1933 году уехал в США.

[16] Лорд Главный Палач – персонаж оперы «Микадо».

[17] Персонаж оперы «Микадо».

[18] «Дорога в Мандалей» – стихотворение Р. Киплинга.

[19] Нельсон Эдди (1901–1967) – американский певец и киноактер, в основном играл в слащавых опереттах.

[20] Кристина – благородная, жертвенная героиня романа американского писателя Генри Джеймса «Княгиня Казамассима» (1886).

[21] Представители гностицизма, религиозно-дуалистического учения поздней античности (I–V века). Гностицизм притязал на «истинное» знание о Б-ге и конечных тайнах мироздания.

[22] Павел – первоначально ярый гонитель христиан – направлялся в Дамаск, чтобы преследовать членов христианской общины, но на пути в Дамаск ему было чудесное видение света с неба, после чего он стал ревностным проповедником христианства, «апостолом язычников».

[23] «Дунсиада» – сатирическая поэма Александра Попа (1688–1744), в которой он высмеял своих литературных противников и литературные нравы своего времени.

[24] Мартин (Мордехай) Бубер (1878–1965) – еврейский религиозный философ, близкий к экзистенциализму.

[25] Рейнхольд Нибур (1892–1971) – американский протестантский теолог, представитель диалектической теологии.

[26] Рудольф Бультман (1884–1976) – немецкий протестантский теолог, философ и историк религии.

[27] Карл Ясперс (1883–1969) – немецкий философ-экзистенциалист и психиатр.

[28] Серен Кьеркегор (1813–1855) – датский теолог, философ и писатель.